О тайне сломанных игрушек

Существует устойчивое убеждение взрослых: если ребенок ломает игрушки, значит, он их «исследует». Во всяком случае, именно так объясняют этот довольно частый сюжет детского взросления учебники по педагогике и психологии дошкольного возраста. Мол, ребенку хочется узнать, «что там внутри», «как оно там устроено» и т.п.
Как правило, объектом разрушения оказываются механические, заводные игрушки. Такие, у которых есть некая заданная и весьма ограниченная траектория, некий алгоритм, движение «от» и «до». Думается, что здесь и находится ключ к пониманию ситуации.
В самом деле, что такое механическая, заводная игрушка в жизни маленького ребенка? Взрослым такие игрушки кажутся забавными и увлекательными. Да и сам ребенок воодушевляется: игрушка движется, содержит в себе несомненную интригу: а может, и вправду в ней есть жизнь? Но очень скоро обещание оказывается ложью. И это невыносимо горько. Особенно горько на фоне первоначального радостного ожидания и предощущения чуда.
Такому обману нет прощения.
Что-то просто разламывается и потрошится, а что-то приходится «обрабатывать тяжелым молотком». И рыдает ребенок при этом вовсе не потому, что горюет по сломанной игрушке, – он оплакивает свою рухнувшую надежду. Вот в чем природа «отчаяния в сердце», с которым мальчик «превращает игрушки в хлам». А то ведь совсем непонятно: отчего он вчера разломал игрушку, безутешно ее оплакал, а сегодня как ни в чем не бывало разламывает новую – и снова безутешно плачет. Ну не беспросветно же он глуп, в самом деле, как думают в этот момент его родители.
Да нет, совсем не глуп. Глуповаты, честно говоря, взрослые, у которых подобное поведение ребенка вызывает желание примерно наказать его. А ведь ребенок просто честно сигнализирует: что-то с этими игрушками не так.
Есть в них какой-то тайный изъян.
В самом деле, всякая обыкновенная, не механическая игрушка обретает в руках ребенка настоящую жизнь. Она не движется «из пункта А в пункт Б», а совершает любые действия, которые волен определять ее обладатель. Ребенок вводит такую игрушку в пространство собственной жизни и наделяет душой, сознанием, волей. Она становится проекцией самых разных его потребностей и фантазий.
С нею можно разговаривать, ей можно подсказывать, что делать, а чего не делать. Но как можно что-то подсказать механической игрушке? С нею и играть-то, собственно говоря, нельзя, если под игрой мы понимаем сложный внутренний диалог ребенка с предметом. Поэтому в лучшем случае механическая игрушка почти сразу наскучивает и откладывается в сторону. В худшем – разламывается и уничтожается. Зато оставшиеся от нее колесики, пружинки и прочие детали уже вполне могут стать предметом детской игры. Могут превращаться во все, что угодно, и быть всем, чем угодно.
Вдумаемся только, что должен чувствовать маленький ребенок, которому предлагается каждый день наблюдать, например, игрушечного мельника, который таскает и таскает свои мешки с мукой, а они возвращаются обратно, и нет в этом сизифовом труде и замкнутом круге однообразных действий никакого просвета.
По совести говоря, было бы страшно, если бы мир и вправду был устроен по такой механистической схеме. И оттого совершаемый ребенком акт – вовсе не акт вандализма, но акт освобождения.

Александр Лобок