О мистичности сознания, суевериях и странных привычках

У растущего ребенка восприятие устройства мира претерпевает удивительные метаморфозы. В раннем детстве оно мифологично; затем конкретика сказочных по своему характеру образов, в которых выступали для ребенка управляющие миром силы, сменяется их обезличенностью: сознание ребенка уже способно к абстрагированию.
Но ребенок чувствует, что такие силы по-прежнему существуют. Миф, как это бывает в культуре, превращается в мистичность, «надмирность» сменяется потусторонностью: теперь уже важны не имена и образы этих сил, а механика их потаенных причинно-следственных связей, которую нужно понять и «оседлать».
«Для противодействия жизненным невзгодам у меня наготове всегда был целый набор мер. Я разработал систему «правильных» действий, которые нужно было непременно осуществлять в сочетании друг с другом и в определенной последовательности
(например, не наступать на линии между плитками и никогда не закрывать до конца некоторые двери)».
Мистика, мистичность восприятия – это способ справиться с жизнью; прочитать ее тайные знаки, выявить закономерности и тем самым обезопасить себя. Но помимо этого в мистике есть тоска по неслучайности жизни, желание увидеть тот ее скрытый, хотя и находящийся на поверхности, пласт, в котором обретает событийное выражение человеческая судьба, в котором существует возможность прямого обращение к силам, управляющим жизнью.
Но вот что поразительно: если человек действительно взрослеет, он перестает нуждаться в мистике, она оказывается для него признаком инфантильности сознания. Может быть, потому, что мистика – эрзац, перевод во внешнюю символику того внутреннего ощущения связи с жизнью, которое и составляет один из результатов взросления; попытка выяснить мнимые общие правила установления этой связи, ее «пунктуацию» и «орфографию», хотя такая связь всегда есть частный и неповторимый сюжет.
Этот эрзац нужен, пока человек еще не способен к самостоянию, пока он зависим от обстоятельств и вынужден смягчать зависимость, делать ее более комфортной, изобретать варианты, как ее обмануть.
Но как только в человеке возникает способность самостояния, мистика оказывается лишней: и в силу обретенной независимости, и в силу того, что настоящий разговор с жизнью ведется без опосредований и посредников.

Многим знакомы странные привычки детства, происхождение которых не могут объяснить ни взрослые, ни сам ребенок. Удивительна в них та серьезность, с которой дети к ним относятся, словно выполняют некий ритуал.
«Я считал корабли на Босфоре с какой-то тревогой, а иногда и с грустью в душе, порой охваченный напряженным волнением, а чаще всего даже не замечая того, что считаю. При этом я чувствовал, что с помощью подсчетов привношу в cвою жизнь некую упорядоченность».
Может быть, здесь стоит вспомнить, что состояние роста  – это состояние постоянного изменения. Интенсивность этого изменения такова, что собственное «Я» становится чем-то текучим и расплывчатым (взрослый человек, чьи внутренние структуры сформированы, даже вряд ли сможет «примерить» это состояние на себя).
И здесь вступает в действие сила привычки; привычки не общераспространенной, но особенной, принадлежащей только одному человеку, как бы несущей в себе «код» его индивидуальности.
В зависимости от эмоциональной окраски восприятия ты можешь ощутить свои привычки как символ того, что в тебе ничего не меняется – или, наоборот, как символ своей чрезвычайной изменчивости, настолько сильной, что без скрепляющего воздействия привычки не было бы преемственности между тобой прошлым и тобой нынешним. И, может быть, именно эту задачу – упорядочивать жизнь, вносить в нее некий узнаваемый ритм, транслировать «код индивидуальности» – и выполняют для растущего ребенка те привычки, которые мы считаем в лучшем случае простительной странностью, забавой, игрой.

Сергей Лебедев