О начальных переживаниях и страхе смерти

Самое трудное в воспоминаниях о внутренних переживаниях детства – ухватить их доязыковой, дословесный пласт, когда уже есть их насыщенная плотность, но эта плотность пока еще ничем не обозначена. Это плотность без форм.
Начальные переживания ребенка предельно глубинны, но еще не отлиты в рельефы слов, помогающих остановить их и схватить их суть, – не отлиты в формы «понятий», позволяющих набросить на них сетку рационального понимания.
Внутренняя жизнь ребенка уже в самом раннем возрасте полна драматизма. Причем драматизма предельного, кзистенциального, выводящего на границу жизни и смерти.
Страх смерти, ужас смерти и переживание своей конечности перед лицом смерти – это то, что знакомо каждому ребенку, но не имеет пока еще слов для своего описания, а является в виде фантасмагорической мифологии «страшных снов», в замирании сердца, с которым ребенок снова и снова просит рассказать ему «страшную сказку». Они нужны ему, эти страшные сказки, чтобы овладеть этим неизъяснимым ужасом и преодолеть его. И это главное в опыте ранних переживаний ребенка, о чем умалчивают дошкольная педагогика и возрастная психология. Возможно, потому, что в пору взросления ребенок вытесняет свой ранний экзистенциальный опыт проживания «страшного», и мало кто из взрослых впоследствии может воскресить в себе те ощущения страха и ужаса, которые так легко охватывали его душу и сердце, когда ему было два или три года.
Все мы прекрасно знаем, что любой маленький ребенок, начиная с младенчества, очень много плачет и что это одна из фундаментальных особенностей человеческого детства, в отличие от детства любых, даже самых высокоорганизованных животных. Но мы не даем себе труда задуматься над природой этого плача, относимся к нему как к чисто внешней, сигнально-физиологической реакции и словно боимся предположить, что у этого плача сложнейшая душевно-психологическая «подкладка», и в этом смысле плач маленького ребенка нисколько не отличается от плача взрослого человека.
Видя плачущего взрослого, мы отчетливо сознаем, что этому человеку внутренне плохо; а видя плачущего младенца, даже не допускаем мысли, что он точно так же полон драматических переживаний и что, возможно, сила их многократно выше – хотя бы потому, что младенец не имеет иных, кроме плача, способов о них сказать.
Вот марево ощущений и переживаний двухлетнего ребенка, пораженного скарлатинной лихорадкой:
«…Выплыву на мгновенье, схвачусь за летящий на волнах обломок разбитого корабля и вновь утопаю; обломок  – лицо няни, слово, кусок стены детской; и опять – бред… Немного позднее, уже выздоравливающий, переживаю ясно память о бреде, как ощущение, что чудом спасся от дикой погони… вот почему стихотворение Гёте «Лесной царь», которое мне было рано прочитано, произвело на меня такое потрясающее впечатление; я точно вспомнил погоню, которая и за мной была; гналась смерть».
Вот архитектоника внутреннего мира двух-трехлетнего ребенка. В ней главным и определяющим является напряжение двух полюсов: жизни и смерти, бытия и небытия. Именно здесь, в пограничных переживаниях детства, закладывается личностный фундамент человека. Чтобы сознать свое «Я», нужно почувствовать и пережить возможность его исчезновения. Такова тайна рождения человеческой личности.

Александр Лобок