ЦЕЛИ И ЦЕННОСТИ

...И тогда во мне неожиданно стал рождаться педагог

Вот и закончился учебный год. Есть время и отдохнуть, и обдумать то, что делал, к каким результатам пришел. Или просто что-то понять. Про себя, про свою профессию. И чем интереснее педагог работает, тем любопытнее узнать, какие мысли приходят ему в голову в неспешные летние месяцы.
Юлий Анатольевич Халфин – имя легендарное, известное почти каждому российскому словеснику, дорогое сотням учеников
(не бывших – всегда его учеников), живущих в разных городах и странах. В этом году Юлий Анатольевич отпраздновал свой юбилей (80 лет!) и вроде бы попрощался со школой – ушел на пенсию. Автор многих литературоведческих статей, создатель особенного полифонического театра, пожалуй, впервые пишет не о любимых стихах, не о Достоевском или Пушкине – о педагогике.

 

Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Н.Заболоцкий

Недостижимый идеал

Хотя неисправимых романтиков не так уж много и число их в утилитарном мире все время тает, но есть некоторые аспекты жизни, в которых даже самые прозаические люди мыслят романтически. Так, например, обстоит дело с требованиями, которые общество и индивид предъявляют к врачу и педагогу. Сплошь и рядом мы слышим:
– Он же врач! Как он мог так отнестись к больному?
– Он ведь педагог! Он должен любить ребенка!
И не то чтобы люди не правы. Конечно, должен. И хорошо б, чтобы он, врач или педагог, являл собой пример деликатности, понимания, доброты и, конечно, образованности. И непременно он должен быть очень, очень умным.
И все-таки это чистейший романтизм. Если б в пед. и мединституты отбирали людей по нравственным качествам (трудолюбивых, бескорыстных и пр.)... Но ведь отбор происходит иначе. Проскочил, скажем, дурашливый ЕГЭ, сумел «попользоваться» шпаргалкой – и быть тебе наставником юношества или хирургом. А свои пять студенческих лет большинство молодых людей посвящают вовсе не праведным трудам.
Сегодня нам должно примириться с тем, что в учителя идут обычные люди и, подобно инженерам, плотникам и бизнесменам, далеко не всегда лучшие.
Очевидно, раз есть профессия педагог, то должна существовать наука педагогика. Может быть, вам повезло больше, но я, закончив забытый Богом провинциальный университет, попал в сельскую школу, ничего не зная о законах этой науки. Впрочем, я прочел в детстве «Педагогическую поэму» Макаренко. Помнил, как он удачно врезал по зубам своему воспитаннику Карабанову, как в иной ситуации послал его за большой суммой денег. Я еще потому говорю о Карабанове, что профессор Калибалин (прототип данного героя) выступал перед нами со сцены студенческого клуба. Он простирал руки и взывал:
– Влюбляйте в себя своих учеников!
Больше я ничего не запомнил. Трех вышеуказанных основ моей педагогики (победный удар, эксперимент «доверие» и «влюбляйте») было явно недостаточно.
Работал я после университета в закарпатской деревне. Решил посещать уроки учительницы русского языка. Правда, она в слове «четырнадцать» делала четыре ошибки, жителей Армении называла «вирмены». В экзаменационных билетах ошибок было ненамного меньше, чем слов. Но зато я научился, что надо делать на уроке, как опрашивать, поднимать с места, усаживать за парту и пр.
В десятом классе я почему-то справлялся, хотя был самоуверен и невежествен. То, что вчера придумал, чтобы рассказать на уроке, считал истиной в последней инстанции. Но в седьмом классе меня не слушали, галдели, резвились. Я рычал, выталкивал из кабинета – толку не было. Впрочем, был толк для меня: к концу года я почти разобрался в проблемах синтаксиса.
На следующий год, уже в Ярославле, я совершил открытие, которое навсегда определило мою грядущую методику. У меня был довольно яркий десятый класс. На уроках я стремился говорить сочно и художественно. Много (даже прозу) цитировал наизусть. Я ощущал себя успешным актером. Но дело узнается по плодам. Как-то я вызвал свою лучшую ученицу, чтобы она закрепила в памяти учащихся мои драгоценные словеса. Она не хуже меня продекламировала вчерашнее объяснение. То же сумела сделать и другая ученица.
Мне казалось, я говорил нечто личное: о закате над Волгой, который я наблюдал с ярославской набережной; о закате на Воробьевых горах, глядя на который двое юношей, Герцен и Огарев, поклялись в верности Отчизне. Рассказ о людях сороковых годов Золотого века я оснастил цитатами из Тютчева и Пушкина. А оказалось, моя метода порождает не творца и мыслителя, а ученого попугая.
Мои откровения и находки превращались в воинский устав, в директивную установку.
Во мне неожиданно стал рождаться педагог. Если раньше мне больше всего хотелось блистать и поражать, то теперь мне казалось гораздо интереснее, если ученик выдавал что-то неожиданное, свое.
На ближайшем уроке я сознательно спровоцировал конфликт. Вызвал ученика, в котором не сомневался. После ответа спросил ребят, какую, по их мнению, надо поставить оценку. Они дружно настаивали на пятерке, говорили о хорошей речи, знании цитат, убедительном раскрытии темы.
– А что бы ты поставил, – спросил я самого умного мальчика в классе, – если бы твой ученик вызубрил наизусть шпаргалку?
– Конечно, «два». Но Миша никогда не пользуется шпаргалкой.
– Но ведь он повторил то, что я рассказал вчера.
– Что ж, надо было нарочно отвечать неправильно?
– Почему ж неправильно? Он прочитал Шолохова, и я прочитал. У него возникли одни мысли, у меня другие. Он мотивирует их своими цитатами, я – своими.
Мы долго вели дискуссию. В итоге я сказал, что, поскольку сегодня большинство проголосовали за «5», – будет «5». Но с завтрашнего дня такой ответ в лучшем случае будет оцениваться на «3».
Не знаю, прав ли я был, устроив по молодости лет этот шумный дебош, но главное было в ином. С этого дня мое слово звучало или как комментарий к ответу ученика, или как заключительное слово после прохождения какой-то темы. Домашнее задание я с тех пор задавал (с комментариями или без них) всегда без предварительного раскрытия темы.
Я так настойчиво проповедовал самобытность личности, что только на двадцатом году работы открыл прием, прямо противоположный рассмотренному, который тем не менее ничуть не противоречил установке на самостоятельность и не мешал прежней методике.
Чтобы учитель и ученик были соратниками, они должны говорить на одном языке. Они должны быть подобны художникам одной артели, которые рисуют по-своему, но умеют понимать своего мастера.
Когда учитель говорит о проблемах культуры, о специфике творчества, о героях, у него за словами стоят десятки ассоциаций, которых у слушателей нет. Понимание может быть неадекватным.
Время от времени, когда я читал в классе важную лекцию, я стал задавать на дом «реставрацию конспекта». Конспект должен был быть превращен в связную и логически убедительную работу. Лучшие сочинения я читал в классе. Вот характерный диалог:
– Кто понравился больше?
– Саша Марков.
– А кто более всего отступил от моей лекции?
– Саша Марков.
– А кто наиболее адекватно реставрировал лекцию?
Опять оказался тот же герой. Это естественно. Конспект не может зафиксировать все. Лучше написал тот, кто понял целое, а мотивировал своими доводами.
После нескольких таких анализов оценки за «реставрационные работы» стали улучшаться.

Руководящая роль

Я рассказываю о своем личном поиске, потому что не верю, простите меня за мой нигилизм, что существует для всех некая единая педагогика и методика. В девяностые годы, когда страна пыталась очнуться от обморока, огромная армия инспекторов, методистов, администраторов гуно и роно в ужасе отступила. Эти люди поняли, что за полной ненужностью их вот-вот ликвидируют. Они демократично разрешили все. Но довольно быстро методическая армия реорганизовалась, перестроилась, получила звонкие нынешние наименования, а главное – породила базис, который якобы только она, всезнающая, может определить и отстоять. Стало властвовать отвратительное словечко «стандарт». Нас опять стали стричь под одну гребенку.
Зато резко возросло количество бумаг и разных анкет. Зато департаменты и их апартаменты укрепились и расширились.
Два учителя
Чтобы мотивировать, как сложилось мое представление о педагогике, я расскажу о двух педагогах, которые встретились мне на жизненном пути.
Первый был стройным, плечистым красавцем двадцати пяти лет. Он водил ребят в походы по лесам и горам. Плавал на байдарках по рекам. Он пел им оперные арии и бардовские песни, в том числе собственного сочинения, про них, про себя, довольно потешные. Он ласточкой летел со скалы в море, устраивал соревнования и клал на лопатки самых могучих старшеклассников. Они читали и сочиняли вместе стихи и однажды поставили комическую оперу. У него был театр ТБР (театр быстрого реагирования). Реагировал он на любое событие в школе, в классе или на нечто случившееся с одним учеником. Все это пародировалось, гиперболизировалось. И через день-два разыгрывалось после уроков. Ребята боялись пропустить эти сценки. Всех его талантов мне не перечислить. Не знаю, какой у него был диплом, но в школе он вел математику и биологию.
Ничего из его дарований не имела моя другая героиня. Она была моей учительницей в четвертом классе. Что она делала с нами, я не знаю. Помню, что в третьем классе, у другой учительницы, мы все уроки резвились... Стреляли из резинок. Жевали бумагу и пуляли из трубочек. Кто умел – тихо пищал под партой. Любимое занятие на уроке было «ходить в гости». Надо было стать на четвереньки и отправиться к соседу.
И вот первого сентября в наш четвертый класс тихо вошла горбатенькая старушка. Что-то сказала еле слышно. И мы затихли. И вот так, неведомо чем зачарованные, мы провели весь год. Помню только, что иногда она нам тихо и магически, как делала все, читала сказки и рассказы. Иногда она вдруг задумывалась и рассказывала о своем детстве. Мы не смели дохнуть.
Для меня существование этих двух феноменов говорит, что не может быть единых методов педагогической культуры. Я думаю, что молодой математик тоже ничего не умел делать из того, что делала эта волшебная старушка.
В «Педагогической поэме» Макаренко рассказал о своем агрономе, который был строг, требователен, занят только своим полем, не применял никаких педагогических ухищрений. Колонисты его уважали и тоже старались быть добросовестными. Это некая третья педагогика.
Вспомню эпиграф, который я применил к педагогике, хотя поэт говорил об иной гармонии. Если есть некая схема, набор приемов и требований, то она действительно «сосуд, в котором пустота». Но педагогика и не огонь в сосуде. Как в истинном творчестве, в ней нет границы между формой и содержанием, как не знает этой границы симфония Моцарта или стихи Пушкина. Ее смысл и форма едины. Скорее, ее можно уподобить расплавленной стали, где огонь и металл – нечто единое.
Философ двадцатого века Карл Ясперс справедливо утверждает, что сущностное воспитание, духовное бытие, вековые традиции сегодня отброшены, «заменены бесконечными педагогическими опытами». Есть идеи, лозунги, расхожие мысли, учебные планы, «но практически никогда» не ставится «предельный вопрос о бытии человека». Где нам отыскать достойных педагогов, у которых вера горит в сердце, а не мерцает в педагогическом сосуде?
Вывода из этой субъективной и противоречивой статьи я сделать не могу.