ФРОНТОВОЙ АЛЬБОМ

Черныш

У этой книги есть посвящение: «Танкистам 133-й тяжелой танковой бригады, живым и мертвым, изувеченным и сгоревшим; всем моим братьям по пролитой крови». Книгу написал Израил Зинделевич Посталовский, танкист и фронтовой переводчик. Она называется «Мгновения войны».
Книга вышла в Одессе, тираж  – тысяча экземпляров. Один из них Израил Зинделевич передал нам в редакцию. И сегодня, когда День Победы уже отпразднован, когда закончились парад и салют, мы хотели бы сделать негромкое послесловие к этому дню. Вспомнить – и помянуть.

 

Июль–сентябрь 1942 года, Калач–Сталинград

В июле 1942 несколько наших танков были брошены в станицу Калач. Наши разведчики узнали, что через станицу на Сталинград хочет прорваться большая стая немецких танков. А чтобы легче это было сделать, враг решил сперва разбомбить Калач. Так и случилось. Но как только улетели немецкие бомбовозы, появились мы. У нас был строжайший приказ: замаскироваться и отбить врага. Над станицей еще стоял дым пожарищ, смешанный с тучами пыли, а мы уже маскировались. Сделать это было нетрудно. Развалин и обломков было полно. Быстро обложили мы машину досками, обломками стен. Даже если близко подойдешь, и то не догадаешься, что здесь затаилась грозная для немцев машина. Конечно, перед пушкой и пулеметами убрали все, чтобы легче было стрелять. Сидим в машине и ждем. Стоит такая тишина, хоть уши затыкай. Так часто бывает перед боем. И вдруг рядом, совсем рядом, снаружи раздалось плачущее «мяу». Мы удивились: разве в этом аду могло что-нибудь живое выжить? Просящее, тревожное «мяу» повторилось уже с другой стороны танка. Наш радист, Володя Смилга, заерзал внизу на своем сиденье: «Командир, может возьмем? Животное ведь». – «Я тебе дам кошку! Тут что – зоопарк?» И снова «мяу». На этот раз не выдержал наш водитель, Саша Серебряков. Ему тогда было всего 23, а был уже седым. От границы отступал. За год войны успел дважды гореть, заикался после контузии и, наверное, поэтому не любил говорить. На этот раз он выдавил из себя: «Командир, разреши!»
– Ну хорошо, Володя, айн – цвай – и отгони от машины эту плаксу.
Эти два немецких слова наш командир говорил лишь в случаях, когда хотел подчеркнуть важность выполнения задания. Кажется, это были единственные немецкие слова, которые он вообще знал. «Айн  – цвай» действительно получилось. А вот отогнать усатую плаксу не удалось. В переднем люке появился Володя с черным красавцем котом. Мы обомлели и рассматривали его, как выходца с другой планеты. «Может, оставим, командир?»  – «Погибнет он с нами. Что ему в железной коробке делать? Мышей нет...» Володя на прощание прижал к себе кота, а тот вдруг лапками обхватил шею своего спасителя. Мы обомлели. «Родной мой, Черныш!» Судьба кота была решена. Каждому из нас казалось, что с Чернышом (так за ним это имя и осталось) к нам пришла частичка нашего нежного далекого дома. А тогда нам это нужно было больше всего. Пару дней Черныш страшно мучился. Особенно в первый день, когда немцы ринулись на нас и пришлось много стрелять, а Черныш совсем не выносил стрельбы.
Спрятать его от начальства нам не удалось. Через два дня вечером на своем КВ к пункту сбора подъехал сам комбат Иванов, человек суровый и грубый. Он за что-то отчитал командира соседней машины и затем подошел к нам. О Черныше он, оказывается, уже знал. Иванов нагнулся над тряпками около гусеницы, на которых спал Черныш, совершенно измотанный прошедшим днем непрерывного боя. Я увидел, как он нежно погладил кота. Мы стояли вокруг, ожидая страшного «Убрать!». А Иванов встал и, помолчав, тихо сказал: «Жаль, пропадет он у вас». Мы поняли, что Черныш для него тоже не просто случайно подобранное, бездомное животное. Для нас всех этот кот не был уже пустяком. Но что же делать с ним? На следующий день Черныш сам неожиданно подсказал ответ. Конечно, он об этом даже и не подозревал. А случилось вот что.
Мы стояли в Сальской степи, километрах в трех от 74-го разъезда Сталинград–Котельниково. Все помогали Серебрякову: что-то не ладилось с двигателем. Володя сидел на своей башне с верным другом Чернышом. Вдруг тот, как будто чем-то испуганный, вырвался из рук своего благодетеля, нырнул к нам в башню и забился в свою гильзу, где он обычно прятался во время стрельбы. Володя сперва удивился поведению своего друга, но через полминуты из степи вынырнули три немецких «мессершмитта», расстреливая все живое вокруг. Стало ясно: Черныш как-то учуял появление самолетов до того, как они показались. Володя немедленно доложил нам об этом.
Через несколько дней соседние машины уже следили за нами. Красный флажок на башне означал: Черныш нырнул в убежище и надо ждать «гостей». Осечек не бывало. Била тревогу и пехота вокруг нас. Все уже знали историю со странным котом. Черныш стал нашим постоянным вахтенным. Думаю, что многие солдаты обязаны ему своей жизнью. В короткие перерывы между атаками мы ломали себе голову над тайной поведения Черныша. Потом сошлись на одном: во время бомбежки в Калаче он (возможно, со своим хозяином) стал жертвой нападения «мессершмиттов». У этих немецких истребителей своеобразный свистящий звук двигателя. Кот слышал этот звук гораздо раньше людей. Видно, сильно досадил ему «мессершмитт» тогда, в Калаче. Звук самолетного двигателя стал для Черныша сигналом приближающейся смерти, ужаса. Вполне возможно, что так оно и было. Кошки ведь существа очень разумные, с тонкой психикой.
Шли дни с непрерывными боями. К Чернышу мы стали относиться не покровительственно, а как к своему боевому товарищу. Володя его вообще боготворил. Кот платил тем же. Когда Чернышу становилось особенно тоскливо, он прижимался к Володе. Мы завидовали обоим: такую любовь и преданность не часто встретишь. Конечно, было очень неприятно смотреть, как во время стрельбы из нашей пушки Черныш забивался в свою гильзу и дрожал там. Но мы его понимали. Ему просто не надо было скрывать своего страха перед смертью, как нам. В этом была вся разница. Но после боя кот успокаивался и ходил по машине, как по своему дому.
Весь июль и август мы воевали в одном экипаже с отважным Чернышом. Были подбиты и горели другие КВ из нашей бригады, а мы, как заколдованные, выходили невредимыми из ада танковых атак. Но все чувствовали, что долго так продолжаться не может и скоро настанет наш черед. Ведь войну не обманешь. Чувство предстоящей беды не покидало нас, особенно в страшные сентябрьские дни 1942 года. Володя попытался отправить Черныша в штаб с тыловиками, привозившими нам ночью воду, еду, снаряды и горючее для танков. Но было уже поздно. Город горел, а дорога к нам стала совсем опасной. Иногда снабженцы приползали к нам, таща за собой ящики со снарядами, мешки с едой. Многие не доходили. А потом... Потом случилось то, чего и следовало ожидать.
В ночь на 14 сентября немцы прорвались, и мы оказались в их тылу. Через сутки попытались отойти к переправе, но попали в засаду. Нас обстреливали. Снаряд угодил в переднюю часть КВ. Смилга, Серебряков и Черныш погибли сразу. Машина вспыхнула. Меня, раненого, и заряжающего вытащили из горящей машины подоспевшие откуда-то пехотинцы и понесли с собой в сторону, где шел бой. Во главе группы стоял лейтенант. Группа остановилась в доме на перекрестке каких-то улиц и стала поспешно закрепляться. К утру дом был окружен немцами, которые пытались нас любой ценой уничтожить. Бой шел целый день. Из семнадцати человек к вечеру осталось семь. Боеприпасы закончились. Решено было прорываться к Волге. Под утро нам это удалось.
Много месяцев провалялся я в госпитале. Он находился на другом берегу, недалеко от города. Однажды в феврале, когда немцев наконец добили в котле, отпросился я на сутки в Сталинград. Я уже встал на ноги и мог уже через месяц-полтора снова идти на фронт. Поэтому мне и разрешили съездить на могилу моих товарищей. Тем более что в город отправлялась госпитальная машина с врачами. Среди развалин в районе элеватора я с трудом нашел обгоревшую коробку нашего КВ. Постоял погоревал. А потом рядом поставил заранее изготовленную в госпитале дощечку с надписью: «Люди, поклонитесь этому месту. Здесь погибли отличные парни: техник-лейтенант Александр Серебряков, сержант Володя Смилга и наш боевой друг Черныш». Пехотинец, который помогал мне устанавливать памятную дощечку, спросил: «А имя-то какое у Черныша? Не годится быть солдату без имени». Я отвернулся. У меня не было права на слезы. Ведь до конца войны было еще очень и очень далеко...