НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Отказ от дара речи

У каждой эпохи есть слова-символы, слова-эмблемы. При всем разнообразии современного «новояза», одним из памятников нашему времени, возможно, станет слово «дискурс». Превратившись в один из опознавательных знаков культурной моды, оно оказалось отодвинуто от своего реального смысла. При этом большинство из нас постоянно сталкиваются с этим смыслом, когда отказываются от права на собственное мышление в пользу готовых конструкций из чужих слов. Когда своих мыслей и своих слов попросту нет, да в них никто и не нуждается.

 

Мы говорим не дИскурс, а дискУрс…

В начале 1990-х слово «дискурс» обосновалось в языке отечественных гуманитариев вместе с другими позывными новых времен – «парадигмой», «эпистемой», «гендером», «деконструкцией»… Обосновалось и – превратилось в своего рода пароль, позволяющий беспрепятственно отличать «своих» от «чужих», «прогрессивных» – от «ретроградов», «новое поколение» – от «старого». Что оно значило, не слишком ясно себе представляли не только те, кто не знал пароля, но и те, кто знал. С другой стороны, пароль – это знак, метка. Когда в ответ на «стой, кто идет?» отвечают «сокол» или «ромашка», вряд ли говорящий думает о ромашке или соколе. Главное – произнести кодовое слово, пометить себя и собеседника: «мы с тобой одной крови – ты и я…»
По этому принципу стали писать статьи и диссертации, отбирать к публикации тексты. Плохо переведенные и еще хуже отреферированные, а чаще вообще не прочитанные работы Жака Деррида, Жана Франсуа Лиотара, Жана Бодрийара, Мишеля Фуко стали такой же обязательной частью научной библиографии, как раньше «труды классиков марксизма-ленинизма». Сами имена тоже превратились в пароль.

Мы говорим не дИскурс, а дискУрс!
И фраера, не знающие фени,
трепещут и тушуются мгновенно,
и глохнет самый наглый балагур! –

иронизировал Тимур Кибиров десять с лишним лет назад по поводу очередной моды на «острый галльский смысл». Но ирония судьбы, помноженная на иронию сказанного, дает в результате абсолютную серьезность. Сегодня где-то в провинции уже существует целая научная школа со своими, разумеется, светилами и руководителями проектов по грантам: главное достижение ученых состоит в том, что в зависимости от ударения термин изменяет свое значение. Сами значения терминов «дИскурс» и «дискУрс» в трудах школы даются со ссылками на труды других отечественных ученых. Так что Россия теперь стала не только родиной слонов, но и родиной дИскурса и дискУрса.

Предупреждение и шанс

При этом достаточно простого учебного словаря по философии или культурологии, чтобы рядом со словом «дискурс» закономерно возникла отсылка к работам Мишеля Фуко. За последние несколько лет книги великого философа-историка, человека, как писал один из рецензентов, «одержимого параноидальной чувст­вительностью в отношении малейшего проявления несвободы», у нас прилично перевели и откомментировали. И кое-кто их даже, наверное, прочел. Правда, в то же самое время мода на «левых» французских философов сменилась модой на официозную «духовность». Слово «дискурс» при этом все равно никуда не делось и продолжает безобидное бытование в отрыве от своего изначального смысла. По крайней мере словосочетание «православный дискурс» никого не пугает. Как и «дискурс гламура».
Но проблема в том, что модные умные книжки, плохо и с опозданием усвоенные в конце прошлого века, были вовсе не самоучителем интеллектуального щебета. Они были предостережением и шансом. Шанс, конечно же, не использовали.
Мы привыкли к тому, что язык – инструмент мышления, познания и общения. Но понятие дискурса, по Фуко, превращает человека в инструмент языка. Не человек говорит посредством языка, но язык  – посредством человека. Хотя эта фраза почти точная цитата из Хайдеггера, речь не о том, что «язык – дом Бытия», и не о том, что через язык мы соприкасаемся с божеством. Человек, говорящий у Фуко, тоже похож на медиума во время спиритического сеанса. Но говорит через него не поту-, а очень даже «посюстороннее»: общественный порядок, общепринятое для социума представление об истине и норме. Одним словом – власть. Само слово «медиум» можно перевести не только как «посредник», но и как «средство».
Главный ужас современной цивилизации состоит в том, что большинству из нас только кажется, что мы говорим своими словами и думаем собственными мыслями. На самом деле эти общие для определенной группы и одновременно ничьи слова и мысли и называются словом «дискурс».
Дискурс, если собрать его определения в работах Мишеля Фуко, «представляет собой взаимосвязь беглых речевых оборотов, к выражению смысла которых отдельный говорящий имеет лишь ограниченное отношение; дискурс порождается господствующей моделью порядка; дискурс состоит из нормативных высказываний; он вытесняет за свои границы то, что не относится к его правилам, и требует подтверждения участия через ритуальные формы...»

«Рабы дискурса»

Если пробиться сквозь отстраненность и абстрагированность философского языка, обнаружится, что речь – о вещах привычных и знакомых, с которыми мы многократно сталкиваемся в жизни.
Пример первый. Провинциальный чиновник достаточно высокого, по местным меркам, ранга, только что похоронивший любимую жену, обращается к сидящим за поминальным столом: «Я хотел бы поблагодарить всех вас за то, что вы приняли участие в этом мероприятии».
При этом человек меньше всего хотел оскорбить память жены, которую действительно искренне любил. Он на самом деле глубоко переживал утрату. Но его сознание было сознанием чиновника. Им управлял бюрократический дискурс, поэтому найти собственные слова для него оказалось невозможным. Зато измученное, полуотключенное страданием сознание услужливо выдало готовую казенную фразу, которая именно в этой ситуации оказалась чудовищной. Это к тому, что «дискурс представляет собой взаимосвязь беглых речевых оборотов, к выражению смысла которых отдельный говорящий имеет лишь ограниченное отношение».
Пример второй. Начало историко-литературной статьи: «Становящийся ныне контур академической историографии русской литературы естественным образом стремится прочертиться через маргинальный персонал отечественной словесности, форсируя исчерпание именника наличных литераторов…»
По идее фраза не стоила бы внимания. Сегодня плохой русский язык никого не удивляет. Поразить и удивить способен уж скорее просто и хорошо, без особых изысков, написанный текст. Дело в другом. Автор статьи – один из лучших специалистов в своей области, блестящий знаток и ценитель чужих текстов. То есть русскую словесность он любит ничуть не меньше, чем тот чиновник любил свою покойную жену. Правда, в отличие от чиновника автоматизмом мышления и речи не страдает. Но здесь иные механизмы и причины.
Десятилетиями официальным языком отечественного литературоведения был язык «единственно верной марксистско-ленинской науки». Лотман, Бахтин и прочие преследуемые маргиналы, разумеется, не в счет. Понятно, что единственным желанием всякого мыслящего и талантливого человека было дистанцироваться от этого тошнотворного «языка власти». Каким образом? Создать собственный специальный язык. «Свой» и для «своих». Таким образом, тот, кто неадекватно реагирует на «контур, стремящийся прочертиться» через что бы то ни было, автоматически становится «чужим», тем, кто «не в дискурсе». И это уже история о вытеснении за границы всего, что не соответствует правилам. Старым, новым – не важно.
Впрочем, в дискурсы такие специальные языки превращаются только когда говорящий оказывается не способен передать тот же смысл другими словами, тем более – другими речевыми конструкциями. Именно тогда человек превращается в «раба дискурса» – средство для передачи чужой речи, лишенное дара речи собственной.
Так что размашистое преподавательское резюме на последней странице студенческой работы – «не владеет научным дискурсом» – вряд ли имеет смысл. Владеть дискурсом невозможно. Если человек по собственной воле переходит с одного культурного языка на другой, речь всего лишь о стиле. Дискурс заявляет о себе, когда человек оказывается в его власти. И тогда уже становится в принципе не важно, что человек говорит. Лишь бы говорил вообще – производил действие говорения.

Овладение умениями предполагает навыки

В последнее время в настоящую фабрику дискурсов превратились отечественные социально-гуманитарные науки  – особенно те, которые напрямую связаны с психологией и педагогикой. Причина в общем-то понятная. Именно гуманитарии всегда чувствовали себя неуверенно на научной почве из-за подозрительной ненаучности их языка, его близости к языку обыденному. То ли дело естественники или представители точных наук: у них есть универсальное средство описания – язык формул. Однако в том-то и дело, что любой физик или математик может передать обычными словами хотя бы примерное содержание и основные идеи своих наук. Кому не известна история знаменитого астрофизика Стивена Хокинга, которому издатель предложил написать популярную книгу о космосе и времени при одном условии – в книге не должно быть ни одной формулы. Хокинг все же выторговал себе одну формулу – знаменитое E=mc?  – и написал «Краткую историю времени от большого взрыва до наших дней», которая на сегодня является одной из самых читаемых в мире книг.
Раб дискурса отличается от ученого тем, что не способен выйти за пределы дискурса. Потому ему бессмысленно задавать вопросы, просить что-то объяснить, тем более – привести пример.
Скажем, у такого вот высказывания тоже есть автор: «Научно-теоретическое осмысление проблемы формирования педагогической культуры учителя требует рассмотрения данной категории много­аспектно и целостно: с позиций сущностных, содержательных, функциональных и структурных характеристик». Путем долгих поисков этого автора предположительно можно найти. Но надеяться на то, что в этом случае автор сможет человеческим языком объяснить, о чем эта семиэтажная конструкция из родительных падежей, вряд ли стоит. Здесь дело не в смысле, а в самой конструкции. Человек ее построил  – значит, он «в дискурсе» и «в теме».
Еще одно важное отличие дискурса от теоретического аппарата любой науки  – это отсутствие нормальной терминологии. Термины чаще всего подменяются аббревиатурами этих самых готовых конструкций. Аббревиатуры со временем обретают грамматическую гибкость, начинают изменяться по числам и падежам. В общем, становятся похожи на настоящие слова. А дискурс становится похож на язык. И тогда даже начинаешь испытывать комплекс иностранца в чужой стране.
Например, если в твоем присутствии говорят о каких-то ДЕ, в которых измеряется КУЭ (или наоборот?). Или нет: КУЭ измеряется в АПИМах (?). Тогда приходится только робко спрашивать: а что такое ДЕ и где это самое вообще найти? И словоохотливый улыбающийся некто объясняет тебе, что ДЕ включены в структуру УД. Про УД, в структуру которых входят ДЕ, спрашивать, понятно, неприлично. Даже когда, совершив немыслимое, узнаешь, что УД  – это «учебная дисциплина», КУЭ  – «контролируемые учебные элементы», ДЕ – «дидактические единицы», а АПИМы  – «аттестационные педагогические измерительные материалы», легче все равно не становится. Скромненькие ЗУНы из старых учебников педагогики отдыхают.
Главное же то, что все это невозможно понять и – соответственно – воспроизвести. Можно только вызубрить наизусть. Как в известном анекдоте: «Запомните, дети, потому что понять это все равно нельзя…»
Как-то я попыталась выучить одно предложение из учебника по одной из педагогических дисциплин. Усвоилась только половина фразы: «…овладение умениями предполагает навыки…» Остальное выпало. Главный враг дискурса – забвение. Сцепления готовых фраз очень легко выпадают из памяти, если человек привык строить собственные фразы. К слову, из памяти большинства аудитории, слушавшей про АПИМы и КУЭ, все эти конструкции исчезли довольно быстро. У меня получилось их упомянуть только потому, что нашла старые записи. В голове тоже ничего не отложилось. Что, наверное, и хорошо…