ИМЯ И СЛАВА

...И свет, озаряющий хаос

Предстоять картинам Уильяма Тернера так же трудно, как смотреть в звездное небо. Нужно большое смирение, чтобы принять свой истинный масштаб – случайной царапинки на кромке природы.
Тернер изображает людей именно так. Точнее, он их вообще не удостаивает изображения, отделываясь схематичным росчерком, почеркушкой. Коровы у Тернера гораздо лучше прорисованы, чем пастухи. Турнепс – четок и объемен, а его бесплотные сборщики теряются в светлой дымке.
Взгляд Тернера прозрачно, потусторонне спокоен. Будто он смотрит на мир людей из такого далёка, откуда все наполнение человеческой истории: походы, битвы, клятвы – лишь рябь на поверхности, имеющая не больше смысла, чем дождь, снег, дрожание теплого воздуха.
Ранние полотна Тернера имеют для вида исторические, человеческие сюжеты. Но это чистой воды условность, которая чем дальше, тем больше выглядит как насмешка.
Например, в «Переходе Ганнибала через Альпы» полководец, по легенде ехавший верхом на слоне, представлен завитушкой хобота где-то в глубине снежной бури, которая и есть главный герой картины.
А в «Битве при Ватерлоо» художник явно занят не погибшими людьми, которых он отстраненно, как тряпичных кукол, разложил по краю картины, а странным свечением в разрыве черных облаков.
Тернера интересуют не человеческие, а космические сюжеты. Схождение света в мир материи: круговые радуги над морем, небесные сияния, всполохи в облаках. Картины Тернера светятся – в этом и заключается их смысл.
Другой излюбленный персонаж Тернера – это волны. Но волны ведут себя странно – не так, как на Земле. Это какое-то иное гравитационное поле. Гравитация чуда, прорыва в иной мир. На одной картине волны расступаются перед зрителем, как перед Моисеем. На другой – закручиваются и пластаются, будто на море садится огромный вертолет.
Тернер увидел мир, пронизанный невидимыми силами. И все видимое вытягивается вдоль этих силовых линий, являя неявное через искажение привычных форм.
Иногда эти силы приглушены, едва проступают (но всегда присутствуют) – и тогда из-под кисти Тернера выходит более или менее классический пейзаж. Но чаще они напряжены (художника привлекают именно такие моменты) – и зримый мир выходит из берегов, теряет устоявшиеся очертания, обнажает свою иллюзорность, как тютчевский покров, накинутый над бездной.
Картины Тернера – это и есть пульсация бездны сквозь привычную и нестрашную видимость вещей.
Под воздействием этих токов потустороннего законы организации материи меняются: волны обращаются вспять, Земля закручивается против своей оси, падает вверх. И если бы в мире Тернера были люди, то кровь бы текла у них в обратную сторону.
Но людей здесь нет. Возможно, это мир до появления в нем человека. Первый день творения, когда Дух носился над водой. И волны вытягивались вслед, и свет озарял хаос.
А может, мир после. Тернер любит такие сюжеты: Потоп, Апокалипсис. Любит небо, свивающееся в свиток, в спираль, в тоннель, в конце которого брезжит даль другого измерения.
Во всяком случае, четкость и неподвижность форм, свойственные человеческому взгляду, здесь отсутствуют. Это мир, увиденный глазами какого-то другого существа. Может, коровы. А может, ангела.
Или все-таки человека, но человека, который еще не воздвиг между собой и Вселенной ненадежный щит сознания. Человека, который еще каменеет от бездны, смотрящей на него в упор. И не делает смехотворных попыток изменить эту перспективу: поставить в центр мира себя, а бесконечность отодвинуть за горизонт, сделать условным фоном, задернуть пасторальной драпировкой.
Тернер возвращает нас вспять – к первобытному, доисторическому ужасу. Он обнажает бездну. И вдруг оказывается, что бездна залита светом. Прохладным, не обжигающим, но неожиданно – нежным.
Если в картинах Тернера и есть что-то обращенное к людям, то, возможно, это весть о том, что предстоящая нам бездна по сути своей не мрак, но – свет.