ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ ЭПОХИ

К топору или к труду?

? наследии великой русской литературы есть парадокс, который удивляет меня чем дальше, тем больше. Это парадокс о труде.
Николай Чернышевский, которого и обожали, и ниспровергали как современники, так и потомки, звал Русь к топору. К революции. К полной «перемене декораций». «Перемена декораций» – так называется последняя глава знаменитого «Что делать?». Значит, революция совершилась, кровь пролилась, топор поднялся и опустился. Простите – зачем? К топору все-таки зовут тогда, когда нищета, бесправие, унижение совсем не позволяют человеку трудиться. Когда жить невозможно! Но роман «Что делать?»  – он, если присмотреться, о чем? О том, что в имеющихся условиях российской действительности есть все возможности и права для разумного труда и содержательной жизни.
Активный и деятельный человек, доказывает Чернышевский, способен без всякой протекции, без связей и поддержки сверху, собственными силами создать себе независимую и благоустроенную жизнь. Даже очень благоустроенную. Великий революционный демократ увлеченно и подробно описывает изысканно-комфортную квартиру Лопухова и Веры Павловны, которые жили исключительно своим трудом, без имений и наследственного капитала. Можно основать свое дело – на любых началах, хоть социалистических, и Вере Павловне никто и ничто не препятствует «осуществлять проект» ее кооперативной мастерской.
«Особенный человек» Рахметов наложил на себя, если помните, особенный зарок: питался только тем, чем питается народ. По такому случаю в Петербурге этот аскет даже апельсины ел, а говядины лопал по два фунта в день. То есть народ, получается, жил не впроголодь... В своих странствиях по России Рахметов трудился вместе с народом и заслужил лестную славу богатыря, Никитушки Ломова. А ведь из этого следует, что работы хватало…
Кооперативную мастерскую, воспетую Чернышевским, многие пытались осуществить в реальности. И ведь получалось! Пусть не всегда. Но есть грандиозное дело, которое известно всем, – Товарищество передвижных художественных выставок, выросшее из Артели художников. Не все помнят, что будущих передвижников, молодых бунтарей, покинувших Академию художеств, вдохновил на совместную деятельность сначала в артели, потом в товариществе именно пример Веры Павловны и ее кооперации. Передвижники взялись и справились. Конечно, с трудностями, а где и когда их не бывает? На всю страну размахнулись – и с полным успехом. Значит, можно.
Зачем же топор, Николай Гаврилович?
Оппоненты – нет, не так – страстные идейные и экзистенциальные противники Чернышевского пламенно отвергали «топор». «Смирись, гордый человек, и прежде всего потрудись на народной ниве!»  – этим призывом Федора Достоевского из его прославленной Пушкинской речи можно обобщить позицию всех тех, кто не принимал революционные рецепты.
Но с «трудом на народной ниве» у оппонентов происходят удивительные, невероятные вещи.
Отечественный социально-психологический реализм завещал нам, что честный, порядочный труженик в этой жизни обречен и никогда ничего не добьется.
Послушаем Достоевского, он с неповторимой страстью и силой воплотил этот комплекс идей.
«Много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать? – спрашивает Раскольникова пьяненький Мармеладов и сам же отвечает:  – Пятнадцать копеек в день не заработает, если не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши».
Эта «теорема Мармеладова» уверенно и настойчиво доказывается во всех художественных текстах писателя не только применительно к девице, но ко всякому «честному человеку» вообще.
Не покладая рук работавши, человек себя одного еле-еле впроголодь кормит, и то не всегда. Примеры очевидны, но немногочисленны просто потому, что «работающих» у Достоевского мало. Раскольников в своей комнатке, похожей на гроб, только тем и занимался, что на драном диване лежал и ждал, пока «мысль наклюнется» и маменька денег пришлет. Понятно, голодал. А потом взял… топор. Но Разумихин не лежал – работал: по урокам неустанно бегал, что-то переводил и издавал, а тоже голодал, и диван у него был еще дранее раскольниковского. Шатов с Кириловым из романа «Бесы» аж в Соединенные Штаты подались, никакой американской мечты там не обрели, не покладая рук заработали шиш с маслом и дырку от бублика да еще и свалились в болезни от переутомления.
Петербургским чиновникам от Девушкина до Пселдонимова, несмотря на государственную службу, постоянное место с жалованьем, тоже приходится солоно, а Кроткой в «Кроткой» и несчастной Оле в «Подростке» не удалось наняться в гувернантки даже «без жалованья, из хлеба».
Честный человек с «особыми талантами» разве что не голодает так отчаянно. Гениальный Иван Карамазов в студенческие годы обеспечивал себя успешнее других «бедных, но честных»: спасался журналистикой. Причем повествователь сто раз повторяет, что удавалось это ему только благодаря «особым талантам».
И это в одиночку, в одиночку. Если у труженика семья-дети, то призрак голодной смерти лезет в двери. В Петербурге прежде всего, но и в провинции то же самое.
Ладно, Мармеладов пил и пропивался... Но штабс-капитан Снегирев из романа «Братья Карамазовы» не пропивался, а семья пропадала. Ладно, у него в семье два инвалида... Но у того молодого доктора, которого в «Идиоте» выручил Ипполит, никаких инвалидов в семье не было, и ребенок был всего один, а голодная нищета душила точно так же.
Честный труд даже от голода не спасает, а уж благосостояния разумным и упорным трудом вовсе не достигнешь, несмотря ни на какие особые таланты.
Федор Михайлович, да что же это? Ведь вы к топору зовете!
Любопытно, как эти художественно воплощенные убеждения соотносились с действительным положением дел? Предоставлял ли Петербург эпохи Достоевского в отличие от «Петербурга Достоевского» реальные возможности для работы и ощутимого достатка? В своем капитальном исследовании «Петербург и “Петербургский текст” русской литературы (Введение в тему)» В.Н.Топоров обобщает целый ряд историко-статистических исследований и на их основе рисует выразительно-драматическую картину: Петербург был «сытым» городом высоких заработков (в полтора раза выше, чем в среднем по России), но одновременно и «фабрикой смерти», ибо смертность неизменно превышала рождаемость. Реальность высоких заработков привлекала в столицу огромное количество пришлого люда, но «многие приезжавшие в город так и не могли адаптироваться к погодно-климатическим условиям и погибали». Петербург шел впереди всей России по чахотке, алкоголизму и самоубийствам.
Если кто-то вступил в столицу с пустым карманом и процвел в ней, это не позитивный пример, а нравственный приговор такому персонажу. Так уж получается.

«Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.
В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.
Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени –
В кармане моем миллион!»

Этот миллион герой некрасовской баллады «Секрет» приобрел, разумеется, воровством и подлостью.
Во всей русской литературе только один-единственный талантливый человек из народа, строитель-каменщик из рассказа Алексея Писемского «Питерщик», преодолел соблазны разгула и алкоголя и нашел в столице то, за чем туда прибыл, – разумный творческий труд и прочный заработок. Другого примера я и подобрать не могу. Подскажите, если вспомните другой.
Приговор оппонентов Чернышевского  – потрясающий: трудом своих рук и своего ума в существующих условиях человек жить не может.
Но ведь это было не так?!
Что касается «ума», то о возможностях и перспективах для образованного человека вообще и пишущего в частности справимся в исследовании Д.И.Раскина «Исторические реалии российской государственности и русского гражданского общества в XIX веке»: «В пореформенное время появляется большое количество свободных профессий и негосударственных мест службы, обусловленное как реформами 60-х годов (судебной, земской и городской), так и экономическим развитием страны (развитие промышленности, частных железных дорог, банковского и страхового дела и т.д.). Рост числа и тиражей газет и журналов обеспечивал возможность существования литературой и журналистикой большому количеству образованных людей». И дальше: «К середине века социальный статус рядового литературного работника стал самодостаточным и вполне уважаемым, а возможности литературных заработков – обеспечивающими если не зажиточное, то по крайней мере сносное существование. В течение всего пореформенного времени размеры и возможности постоянных и достаточно многочисленных публикаций постоянно возрастали» (Из истории русской культуры. Т. 5. – М.1996, с. 794, 804).
И еще. Честному и упорному труду русская литература устами героя Достоевского произнесла сокрушительное проклятие. Герой романа «Игрок» задает риторический вопрос: «Ведь, право, неизвестно еще, что гаже: русское ли безобразие или немецкий способ накопления честным трудом?» – и резко, гневно, убедительно отвечает: «Все работают, как волы, и все копят деньги, как жиды. Положим, фатер скопил уже столько-то гульденов и рассчитывает на старшего сына, чтобы ему ремесло аль землишку передать; для этого дочери приданого не дают, и она остается в девках. Для этого же младшего сына продают в кабалу аль в солдаты и деньги приобщают к домашнему капиталу. ...Что же дальше? Дальше то, что и старшему тоже не легче: есть там у него такая Амальхен, с которою он сердцем соединился, – но жениться нельзя, потому что гульденов еще столько не накоплено. Наконец, лет через двадцать гульдены скоплены. Фатер благословляет сорокалетнего старшего и тридцатипятилетнюю Амальхен, с иссохшей грудью и красным носом... При этом плачет, мораль читает и умирает. Старший превращается сам в добродетельного фатера, и начинается опять та же история. Лет эдак чрез пятьдесят или чрез семьдесят внук первого фатера действительно уже осуществляет значительный капитал и передает своему сыну, тот своему, тот своему, и поколений чрез пять или шесть выходит сам барон Ротшильд или Гоппе и Комп., или там черт знает кто».
Но, увы, ведь это правда, что честный и упорный труд требует многих жертв…
Однако. Если надеяться не на труд, что же остается? Топор?