КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Разоблачение Дракулы

19 января исполнилось 200 лет со дня рождения Эдгара Аллана По. 1 апреля будет отмечаться двухсотлетие Николая Васильевича Гоголя. Вряд ли случайно они оказались сверстниками, а их эпоха в литературах Запада получила название «ренессанса чудесного». На самом деле в России этот ренессанс тоже был. И если критике удалось записать автора «Вия» в вожди «натуральной школы» и мастера «физиологического очерка», то только потому, что отечественная повседневность преимущественно состоит из чудес и ужасов. Чтобы стать мистиком, сказочником или писателем в жанре «хоррор», достаточно просто описывать ее, ничего не придумывая. И что будет, если у нас появятся свои качественные придуманные «ужасы»?

 

Сюжет для Стивена Кинга

Возьмем, например, город N. (чтобы уж точно, как у Гоголя). Главный городской вокзал находится прямо у железнодорожного моста через реку Z. А сразу по ту сторону моста есть станция под названием «Десятый километр». Ее объявляют во всех пригородных поездах и электричках, идущих из города или в город.
Но только дело в том, что никакой станции, никакого разъезда, не говоря уж о платформе, там нет. По обе стороны от насыпи – лес и болота. Никто ни разу не видел пассажиров, которые ехали бы до «Десятого километра» или, наоборот, входили бы на этой остановке в вагон.
Тем не менее станцию объявляют, электрички останавливаются. Двери открываются и закрываются. От толчка стеклянная тамбурная дверь сама собой отъезжает и возвращается на прежнее место, словно выпуская-впуская невидимых пассажиров…
Здесь могла бы начаться типичная «хоррор-стори» в духе Стивена Кинга. Но наш читатель совершенно не удивится, если это окажется всего лишь типичная «зарисовка с натуры». Как не удивляются пассажиры, которые едут из города N. и обратно. Они привыкли необъяснимое воспринимать как повседневное.

Губительный громоотвод

Жанр «хоррор» (от английского horror  – «ужас») – один из самых популярных в современной массовой культуре – литературе и кино. «Хоррор» – это все, что касается оборотней, вампиров, призраков, маньяков и зомби. Все написанное и отснятое, где льются реки крови, звук шагов кажется оглушительным, а женский визг длится не менее 20 секунд.
Время от времени по поводу «ужастиков» и «кошмариков» разгорается очередная общественная дискуссия. Противники насилия на экране и книжных страницах негодуют и требуют немедленно запретить. Поклонники жанра обвиняют их в ханжестве и лицемерии. Заканчивается все тем, что, как правило, и те и другие обращаются за помощью к представителям популярной психологии, которая сама в свою очередь стала частью массовой культуры. Поэтому «комментарий психолога» у каждой стороны свой. Одни доказывают, что литературные и кинематографические ужасы губительны для психики. Другие утверждают, что жанр – терапевтический, он полезен для душевного здоровья как своего рода «громоотвод», средство снятия реальной агрессии и реальных страхов.

«Мыло» – хижинам, страхи – дворцам?

Впрочем, в последнее время не менее популярной стала точка зрения, которую можно назвать «культурологической» или «социологической». На самом деле ничего нового в ней нет, и ее правда – та же, что и у старых советских учебников по истории литературы, которые доказывали непосредственную связь, скажем, романтизма с «политической реакцией» и победой «мелкобуржуазного мировоззрения». Другими словами, налицо классовый подход. Только теперь речь не об эксплуататорах и эксплуатируемых, а названия классов и прослоек – преимущественно англоязычные.
Этот взгляд ясно сформулирован в недавнем интервью одной из отечественных писательниц, которая работает в жанре «хоррор»: «… чтобы в стране нормально воспринимались «бытовые ужасы» в стивенкинговском ключе – нужно, чтобы существовал некий миддл-класс. Прослойка людей с этим самым отлаженным бытом, которой сытно и уютно, которой есть чего бояться и что терять и которая, кроме того, немного скучает – и испытывает потребность пощекотать себе нервы. Только когда твоя жизнь сама по себе не ужасна, тебе хочется читать про чью-то другую, ужасную. А когда ты нищ и неустроен – вот тогда хочется смотреть сериалы и читать романы о прекрасных дворцах, островах и счастливых, красивых людях (собственно, неспроста именно в начале девяностых в России был чудовищный бум дамского романа)».
Вроде бы некая убедительность в этом есть. Во-первых, ведь действительно в стране, где Гоголь – классик реализма, до сих пор не был снят ни один более-менее приличный фильм ужасов. И титул «рус­ского Стивена Кинга» попеременно приписывают двум-трем авторам, но не более. При этом ни один из этих авторов не обладает хотя бы относительно широкой известностью. Во-вторых, миддл-классу у нас как не везло, так и не везет, теперь вот в очередной раз, а в жизни общественного большинства десятилетиями ничего не меняется в лучшую сторону. Не связано ли и правда одно с другим?
Вот уже и популярный тест «Принадлежите ли вы к среднему классу?» наряду с вопросами об уровне доходов и частоте поездок за границу содержит и такой пункт: «Часто ли вы смотрите фильмы ужасов?» И наоборот, увидеть «ужастик» в прайм-тайм Первого или второго телеканала сейчас практически невозможно. Зато сладких отечественных мелодрам на нашем телевидении хоть отбавляй.

Ответить на стук извне

Однако ничего не мешает предположить и другое – составители тестов и сеток вещания просто придерживаются той же точки зрения на происхождение жанров. А ее главный недостаток – очень короткая культурная память. Ведь жанры, о которых речь, во много раз старше понятий «миддл-класс» или «массовая культура». Человечество рассказывает страшные и чувствительные истории, сколько себя помнит. Причем совершенно не важно, где и когда они рождаются – во дворцах или хижинах, в тяжелые или спокойные времена. Потому что (и этого тоже не учитывает новый «классовый» подход) назначение литературы (как, впрочем, и всех искусств), даже если она развлекательная, – вовсе не развлечение. Это способ выяснения отношения человека к миру. Попытка преодолеть ограниченность человеческих чувств и человеческого разума перед бесконечностью окружающего. Жанры – только различные пути в этом важном занятии.
Именно такое – философское – обоснование дал своему жанру классик «хоррора» Говард Филипс Лавкрафт в эссе «Сверхъестественный ужас в литературе»: «Страх – самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх – страх неведомого. Вряд ли кто-нибудь из психологов будет это оспаривать, и в качестве общепризнанного факта сие должно на все времена утвердить подлинность и достоинство таинственного, ужасного повествования как литературной формы. Против него направлены все стрелы материалистической софистики, которая цепляется за обычные чувства и внешние явления, и, так сказать, пресного идеализма, который протестует против эстетического мотива и призывает к созданию дидактической литературы, чтобы «поднять» читателя до требуемого уровня самодовольного оптимизма. Однако несмотря ни на что таинственное повествование выживало, развивалось и добивалось замечательных результатов; основанное на мудром и простом принципе, может быть, и не универсальном, но живом и вечном для всех, кто обладает достаточной чувствительностью.
У призрачного ужаса, как правило, небольшая аудитория. Сравнительно немногие в достаточной степени свободны от власти повседневности и способны ответить на стук извне... но иногда случается и так, что неожиданный приступ любопытства смущает и самую недоверчивую голову; поэтому никакая рационализация, никакой фрейдистский анализ не в состоянии полностью уничтожить трепет, возникающий во время бесед у камина или в лесной чаще».
Месть необъяснимого
Действительно, на протяжении столетий «ужасные» сюжеты культивировали эти самые неожиданные приступы любопытства. Персонажи «хоррор-стори» вечно лезут туда, куда их не просят, – в заколдованный лес, в замок Дракулы, в иные миры и возможности. Часто необъяснимое и неведомое им за это мстит. Еще чаще истории заканчиваются хеппи-эндом, смысл которого не в том, что герой побеждает очередного монстра, а в том, что ему удается остаться в живых после столкновения с реальностью, которая выше его возможностей и понимания.
Любопытство и страх всегда ходят здесь рука об руку. В жанре «хоррор» пугает и возбуждает неизвестное и неслучившееся. Кровь, льющаяся потоками, уродливый облик монстров и прочие жанровые условности чаще всего вызывают не страх, а смех или откровенную скуку. Знаменитый фильм Стенли Кубрика «Сияние», считающийся идеальным фильмом ужасов, получил «Золотую малину» – «”Оскара” безвкусицы» – всего лишь за несколько кадров с кровавой волной, накрывающей пустынный холл отеля. То есть за то, что по идее должно пугать. Но не пугает, а только веселит в силу своей предсказуемости. А пугает в фильме совсем другое – то, что кажется совершенно обыденным на первый взгляд: например, мальчик катается на велосипеде по бесконечным пустым коридорам, а рисунок на паркете воспроизводит схему лабиринта…
Жанр «хоррор» отвоевывает для необъяснимого и неведомого те права, в которых ему отказывает наивная человеческая уверенность в себе – точнее, в совершенстве и непогрешимости наших представлений о мироустройстве. Возможно, чем выше в обществе градус того самого «самодовольного оптимизма», о котором пишет Лавкрафт, тем благоприятнее среда для развития жанра «хоррор», главная роль которого – быть напоминанием о нашей ограниченности, тем самым «стуком извне». Например, общий для европейской культуры «ренессанс чудесного»  – эпоха Гоголя и По – стал ответом на «самодовольный оптимизм» Просвещения.
И в этом смысле неудача жанра в отечественной культуре может быть воспринята иначе. Дело не в отсутствии «миддл-класса», а также уюта и сытости для большинства. Дело в отсутствии общих для всех ответов на вопросы о мире, общей истины. Не случайно литературный и кинематографический жанр «ужасов» как «буржуазный и низкопробный» был под фактическим запретом в СССР. Культура, предполагавшая общее для всех «единственно верное и научное мировоззрение», сразу вычислила своего врага. Конечно же, власть ни минуты не была озабочена всерьез тем, что вампиры, оборотни или призраки изменят взгляд советских граждан на действительность. Тогда надо было бы запрещать и Кощея Бессмертного, и Бабу Ягу в фильмах Роу. А вот задумываться о границах познаваемого и познания не было позволено никому.
Так может быть, то, что у нас пока нет качественной хоррор-культуры, говорит о том, что мы пока больше сомневаемся и задаем вопросы, чем цитируем готовые ответы? Правда, в последнее время современная словесность вдруг резко заинтересовалась чудесами и «страшилками». И фильмы ужасов начали снимать. Пока не особо удачные. Но если у нас снимут эпохальный фильм ужасов вроде «Сияния» или напишут нового «Вия», будет ли это означать, что в обществе снова возникла угроза «единственно верного» мировоззрения и общей истины для всех?..