В ЗЕРКАЛЕ ВЗГЛЯДА

Огни больших бульваров

О Париже не хочется писать ничего серьезного. Не хочется ни обобщать, ни делать выводы, ни размышлять о сходстве и различии наших культур, переплетенных, как ветви двух растущих рядом деревьев. Живая радость Парижа неуловима для точных формулировок, но внятна и доступна каждому сердцу.

Париж – это город для глаз. Лучше всего он выходит у фотографов и живописцев. Или в кино. Еще о Париже хорошо петь, насвистывать, барабанить пальцами по столику кафе. Это город настроений, а не смыслов, поэтому сложнее всего передать его дух словами.
О Париже невозможно рассказать по порядку, чтобы мысль плавно переходила с предмета на предмет. Говорить о нем – значит всегда отвлекаться, сворачивать в сторону, крутить головой направо и налево. Ведь здесь не бывает главного и второстепенного и любая мелочь достойна внимания и бесконечно важна. Хотя «мелочь» не подходящее для Парижа слово, уже несущее в себе презрительное снисхождение. Здесь нет мелочей, а есть маленькие детали, о которых заботятся не меньше, чем о целом. Тем более целое и складывается, как рисунок, из этих едва заметных штрихов.
Парижские парки, например, трогают до слез: один каштан укутан в паклю, второй – выпрямляется системой специальных подпорок и натяжений, у третьего – ствол побелен… Кто-то не пожалел времени и сил, чтобы вникнуть в нужду каждого дерева. А в Люксембургском саду каждое яблоко спрятано от заморозков в отдельный бумажный мешочек, аккуратно привязанный к ветвям.

В Париже можно часами глазеть на витрины – не из потребительского, а из эстетического интереса. Всякий лавочник здесь – художник с безупречным вкусом, так укладывающий на прилавке свои помидоры и перцы, что обычная снедь преображается в натюрморт, а поход на рынок соперничает с визитом в галерею.
Парижане вообще все делают со вкусом. Капитан прогулочного пароходика, похожий больше на молодого аспиранта, чем на моряка, так вел корабль, а матрос – огромный негр с квадратными плечами – так отдавал швартовый, что от них было невозможно отвести взгляд.
Для парижанина нет проходных (между важными событиями) моментов, в которые можно позволить себе жить вполсилы и выглядеть абы как. Женщины здесь ездят на велосипедах в ажурных чулках, коротких платьях и туфлях с высокими каблуками. А на мосту Александра Третьего я видела юношу в элегантнейшем песочном костюме – он ехал на маленьком детском самокате. И это выглядело не смешно, а стильно и естественно – комильфо. В Париже я наконец поняла, что называл Пушкин этим действительно непереводимым словом. Когда не можешь объяснить, в чем дело, а просто смотришь и безошибочно знаешь, что это – оно, а вот это – нет, мимо.
В Париже как-то перестраивается зрение, и начинаешь замечать и выхватывать из потока жизни совершенные мгновения, нерукотворные картины. Учишься видеть красоту – и она раскрывается тебе навстречу. И оказывается, что красивым может быть решительно все, вплоть до водосточной трубы и дверной ручки. Главное – воспитать в себе эту внимательность, включить глаза.
Вот девушка, сидящая на каменной балюстраде, откусывает плод с ярко-алой мякотью. Он вспыхивает на солнце, и в унисон горят волосы девушки – точно такого же, невозможно алого цвета.
Вот неведомо откуда взявшаяся цапля влетает в луч синего прожектора, освещающего Эйфелеву башню. И летит над головами разноязыкой толпы медленная синяя птица. И у мира на секунду будто выключают звук и остается только взмах ее синих крыльев, размеренный, как дыхание спящего.
Вот человек в белых, без единого пятнышка, штанах спит поперек оживленной улицы, у его головы – недопитая бутылка шампанского. Рядом притормозил на светофоре мотоциклист, и стало слышно, что он напевает внутри своего шлема, в котором отражаются огни Больших Бульваров.
Продавец колониальных товаров Жан похож на Сократа, и даже у нищего, живущего под мостом, тонкие черты лица, царственная осанка и небрежно перекинутый через плечо драный шарф.

Париж – это карусель, головокружение. Внутри готических храмов хочется поскорей схватиться за что-нибудь неподвижное. Пол плывет из-под ног, едва отпустишь взгляд скользить по этим сводам, похожим на бесконечное каменное эхо. Делаешь шаг, и все поворачивается, как калейдоскоп. Затягивают в себя воронки витражных роз, закручивают вокруг своей оси узкие лестницы, ввинчивающиеся в небо.
А парижские карусели! На каждом углу завороженно взмывают вверх и опускаются вниз сосредоточенные дети, оседлавшие белых с золочеными гривами коней. И даже станция метро у Лувра называется «Карусель». А само метро – сплошные виражи, и вагон кренится, выгибается в разные стороны. Все кружится, всюду – кружева, даже Эйфелева башня – кружевная.
Но больше всего, конечно, кружат голову взгляды. Те самые, внимательные, от которых все делается красивым. Воздух здесь буквально наэлектризован – это люди смотрят друг на друга. Так смотрят, что женщина до глубокой старости остается женщиной, мужчина – мужчиной. И девочка в песочнице обжигает взглядом через плечо мальчика, играющего рядом. Париж – это город людей, которым нравится быть вместе, которые все немножечко влюблены. Отсюда – ощущение непрерывного праздника, карнавала, радостная щекотка в горле – как от шампанского.
Может быть, именно постоянная готовность к новым встречам, нацеленность на контакт делает парижан такими живыми. Не в смысле южной солнечной оживленности, живости характера, а именно живыми, присутствующими в каждом моменте жизни на все сто, полностью, без остатка.
Кажется, будто парижане все как один экстраверты, будто вся энергия жизни собрана на самом ближнем пределе их существа, на кончиках пальцев, и ждет малейшего встречного импульса, чтобы слететь с губ изящной шуткой, сорваться электрической искрой взгляда, вспыхнуть улыбкой. В Париже знакомства завязываются легче легкого: стоит на кого-то посмотреть на долю секунды дольше, чем обычно, как тут же услышишь: «Bonjour!»
Неизменная внимательность друг к другу оборачивается и поразительной доброжелательностью, горячей готовностью помочь. Я видела, как один дедушка пытался сесть на мотоцикл и завалился на бок. И как к нему бросились все, кто оказался поблизости. Не прошли мимо, не отвернулись, как было бы, увы, у нас, а бросились со всех ног. И никто не подумал, что без него обойдется...
Здешний воздух растапливает сердца не только на романтическую любовь, но и на всю другую: к старику, к дереву, к яблоку. Просто к жизни во всех ее проявлениях.
Соотечественников в Париже видно издалека. И это зеркало, в которое полезно посмотреться. Русских туристов выдает не столько манера одеваться в вещи несовместимых цветов и неподходящих размеров, сколько выражение лиц. Напряженное, всегда готовое дать отпор, словно ожидающее подвоха. Русские не улыбаются. Нахмуренные, они озабоченно бегут по веселым улицам Парижа и всем своим независимым и задиристым видом показывают: «Видали мы этот ваш Париж!»
Многие качества, всегда казавшиеся мне некой общечеловеческой ущербностью, при наглядном сравнении с другой культурой оказались именно нашей, национальной чертой. Это потрясающее открытие, с которым я пока не знаю, как быть.
И дело здесь не в разнице жизненных условий – такое объяснение было возможно лет десять-пятнадцать назад, – а в разном к ним отношении. Например, представьте себе нашу билетершу, пропускающую за день поток в несколько десятков тысяч человек. Бр-р! Не будем конкретизировать. А вот девушка, отрывающая билетики при входе на Эйфелеву башню, так улыбается каждому из этих десятков тысяч, что рядом с ней невольно хочется побыть подольше, улыбнуться в ответ, сказать что-нибудь хорошее. Откуда у нее на это силы? Загадка.
У той же Эйфелевой башни я попала в эпицентр развеселого шествия – с факирами, клоунами на ходулях, колоннами барабанщиков, неграми, с кошачьей грацией танцующими румбу. Все это гремело, смеялось, кувыркалось, ходило колесом, затягивало в свою орбиту прохожих, которые бросали дела и бежали следом, раскрыв рты и вытянув вперед фотоаппараты.
Лишь пройдя несколько кварталов, я заметила, что шествие почти наполовину состоит из людей в инвалидных колясках, и прочитала на борту грузовика, украшенного гирляндами цветов, название акции: «Defestivale» – сочетание двух слов, одно из которых, между прочим, «дефект». Хотя никакой дефективности здесь не было и в помине. Была неподдельная полноценная радость. Радость жизни, праздника и общения.
В России, конечно, тоже регулярно проводятся подобные акции. Но на них нормального человека палкой не загонишь – настолько это унылое, стыдное и поистине дефектное зрелище. И снова: почему они могут, а мы нет? И опять – загадка.
Вообще этот вопрос я задавала себе в Париже тысячу раз. И никак не могла ответить. Может, все дело в любви? Чтобы все делать с любовью, не жадничая, не сберегая силы и душу на потом, на более важные дела? Тогда, глядишь, и важное начнет получаться? Может быть, нам просто любви не хватает? И это самый главный недостаток, недостача в нас?
А почему так? На это я тоже не знаю ответа. Знаю только, что не зря вот уже несколько столетий тянется наше угрюмое северное сердце в этот легкий и ласковый город, самый родной нам из всех чужих городов.