МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Пришелец

Я Новый год не любила. Ничего хорошего со мной в Новый год не случалось. Хвойно-мандариновый запах будит лишь горькие воспоминания о том, как однажды под Новый год мы с сестрой вручную отжали сок из пяти килограммов мандаринов, и о том, что нам потом за это было.
Вместо подарков нам дарили кремлевские башни ядовито-малинового цвета, наполненные теми же самыми конфетами, которые мы свободно получали в мирное время. И чудес в новогоднюю ночь не случалось. Поэтому я махнула на все рукой и решила на Новый год болеть. Сколько помню, всегда встречала его в постели, в сладком полубреду, и запах анисовых капель и люголя памятен для меня от этих дней.
Болеть на Новый год было уютно и интересно. Можно было смотреть на всю эту суету как бы со стороны, из другого пространства; блаженно улыбаться сквозь жар и боль в груди, сворачиваться ежом под тяжелым одеялом и без помех предаваться несбыточным новогодним мечтам. Чаще всего я мечтала о том, что мне подарят «Мифы и легенды звездного неба» и куклу-балерину, которая не умеет танцевать, но все остальное умеет превосходно, и я буду выводить ее во двор за ручку, а она будет кланяться и улыбаться моим почерневшим от зависти подружкам. «Мифы» я видела в витрине книжного магазина, а куклу-балерину пришлось придумать самой, что не мешало мне страстно ее желать.
Вместо балерины мне однажды подарили Нечто.
Сосед Сашка пришел меня навестить в моей новогодней болезни. Когда он развернул сверток, я ужаснулась: «Кто это?» – «Не видишь? Кукла». – «Саш, где ты ее взял?» – «На помойке нашел!» – гордо сказал он, и было чем гордиться.
Я боязливо взяла ее в руки, потрогала лысую голову, заглянула в громадные, без белков, густо-синие глаза и еще раз содрогнулась: «Страшная какая! Ужас просто». – «Еще бы! Нравится, да?»
Подходящего платья не нашлось, и пришлось облачить Пришельца в старенькую ночную сорочку, оставшуюся от какой-то погибшей куклы. Сорочка подходила Пришельцу как корове седло, и даже меньше, но, поразмыслив, я поняла, что он будет одинаково странно смотреться в любом наряде.
Не могу сказать, чтобы я его боялась. Уж точно – не любила. Это было какое-то до такой степени странное, насквозь чужое, непонятное существо, что невозможно было понять, как к нему относиться. С ним нельзя было играть, поскольку он не вписывался ни в какую игровую ситуацию. Его нельзя было нянчить, поскольку он явно был старше меня. Мы не разговаривали: я не знала его языка, а он – моего. Нельзя было ему довериться, потому что он был другой. Я не знала, как его зовут. Я вообще не знала, он это или она. Все что нам оставалось – это просто жить рядом друг с другом.
Мы прожили так года два. Все время Пришелец сидел на полке рядом с моим прикроватным ковриком. Иногда меня за что-нибудь ставили в угол, и, стоя лицом к стене, я встречалась взглядом с длинными, в пол-лица, глазами моего Пришельца. В них переливалась ледяная космическая бездна, и странные созвездия складывались в неведомые мне мифы и легенды, и я вздрагивала и придерживала локтем обмирающее от радостного ужаса сердце.
Позже, уже будучи первоклассницей, я переписывала по вечерам под лампой уходящие в бесконечность ряды кривых палочек и крючочков и нет-нет да и поглядывала туда, в его сторону. И каждый раз вздрагивала, как от удара током, потом некоторое время сидела, зажмурившись и переводя дыхание. И снова начинала писать.
В очередной Новый год я опять болела, но не отрадно, а как-то вяло и тягостно. И мама, прибирая в квартире, вдруг посмотрела на Пришельца, покачала головой и сказала: «Тебе не надоело это страшилище? Ты же с ним даже не играешь». Не помню, что я ей ответила, кажется, попыталась уклониться от этой темы, но она почему-то была настойчива: «Может, мы ее все-таки выбросим? Ну невозможно же… да и большая ты уже для таких кукол». В те годы я была значительно менее сентиментальна, чем теперь, и в ответ на мамину настойчивость вяло пожала плечами.
А потом все новогодние каникулы мама безуспешно пыталась добиться от меня, что же такое со мной творится. А я сама не знала. Я бродила по квартире, кутаясь в халат и кашляя, смотрела на кислые серые облака, на грязный снег с той стороны подоконника, на обрывки елочного дождя на голых ветках. И некуда было теперь деваться от тяжелой тоски и обыденности. Выздоровев, я на всякий случай обошла все ближайшие дворы и осмотрела мусорные баки, но, конечно, было уже поздно.
С того дня я, как все томимые совестью преступники и предатели, занялась неистовой благотворительностью. В конце января мы с Сашкой нашли в сугробе мышь и тайно принесли ее ко мне домой. Мышь отогрелась и прижилась. Мои коммунальные соседи так и не узнали, как именно она попала к нам в квартиру. Все они как на подбор были люди покладистые, и их не особенно заботило ее присутствие. Мышь была старая, астматическая и к тому же на редкость бесстрашная. Когда я по вечерам сидела на сундуке в коридоре и читала все-таки подаренные мне «Мифы и легенды звездного неба», она вылезала из-за сундука, садилась на корточки, вздыхала и свистела, как суслик. В ее длинных, необычно длинных для мыши глазах отражались коридорные лампочки, и от этого глаза казались яркими как звезды. Впрочем, про звезды я уже скорее всего придумала сама.