КНИГА НА ПОЛКУ

Мераб Мамардашвили: "Сознание и цивилизация"

Книга «Сознание и цивилизация» вышла в свет в 2004 году, когда ее автора, философа Мераба Мамардашвили, уже не было в живых. Но речь его так артикулированно близка, что вместе с ней доходит до нас дыхание говорящего и заставляет проснуться спящий ум. Говорящего, потому что Мераб Константинович мало и трудно писал, книги его составлены в основном из лекций, выступлений и бесед, записанных на магнитофон учениками. Мамардашвили можно назвать последним бродячим философом ушедшего века.

* * *
Мне кажется, Мераб Константинович немного лукавил, когда говорил, что он трудно и плохо пишет. Просто больше написанного он ценил устное слово, импровизацию, вовлекая слушателей в процесс рождения мысли. Он мог предварить свое выступление такими, например, словами: «И вот со смешанным чувством ужаса и любопытствующего удивления я и хочу высказать свои соображения на сей счет». Философия была для него не источником учености, а живым актом общения и думанья, во время которого биологическое и социальное существо становилось человеком. «Если жив Кант, – говорил он, – если мысленно я держу Канта живым, то жив и я. И наоборот, если жив я, если я могу помыслить нечто кантовское как возможность моего собственного мышления, а не учености, то жив и Кант».
«Помыслить нечто как возможность моего собственного мышления». Это и есть главное. Не ученическое подхватывание чужой мысли, а переживание ее как «возможности собственного мышления». Это вольное общение выводит человека в ту область свободы, где он начинает думать и жить самостоятельно. Первостепенной задачей, по Мамардашвили, как сказал один из его учеников, «является собранность субъекта: задача стать тем, кем ты уже являешься. …Это свой собственный проект – отложенное присутствие».
Так как же это происходит, и не только в общении с философом, но и с художником, с любым другим, с любой, если хотите, вещью или пейзажем? Благодаря чему человек продвигается в сторону этой свободы, к себе самому, к своему «отложенному присутствию»?
Мамардашвили очень любил Пруста. У него есть книга «Лекции о Прусте». В ней он, в частности, разбирает такой на первый взгляд пустяковый эпизод. Бабки считают, что их маленький внук, герой романа, должен быть окружен вещами, достойными восхищения. В этом, по их мнению, и состоит процесс воспитания. Но нет, говорит автор романа, вещи не произведут на человека никакого воздействия, пока в нем не созреет внутренний эквивалент каждой вещи. То есть когда она из предмета восхищения превратится в событие внутренней жизни. Мамардашвили комментирует: «Для Пруста человек не субъект воспитания, а субъект развития, который обречен на то, чтобы совершать внутренние акты на свой страх и риск, чтобы в душе его вызрели эквиваленты того, что внешне, казалось бы, уже существует в виде предметов или человеческих завоеваний».
Человек очень долго, а порой и до собственной кончины, пребывает в наивном заблуждении по поводу того, что он человек, если уж так распорядились какие-то неизвестные ему силы. Напрягшись, он даже способен перечислить признаки, которые отличают человека от животного. А если не проспал урока по Горькому, то знает, что «человек – это звучит гордо», и уверен, что слова Сатина почему-то относятся и к нему тоже. Конечно, есть еще гении и герои, и каждый из них Человек с большой буквы, но мы-то сами тоже ничего себе, плохи или хороши по-своему.
Это не совсем так, вернее, совсем не так. Не совершив определенного усилия, «внутреннего акта», человек остается лишь одним из видов животных, к тому же более опасным, чем другие, поскольку в его руках оказались инструменты тотального уничтожения всего живого, в том числе себя самого. Виновный не обязательно будет иметь доступ к смертоносному оружию. Это может произойти однажды, и не по злому умыслу, а по неразумению, безответственности, невозможности просчитать последствия тех или иных действий. Это (употреблю модное нынче выражение) системный кризис человеческой цивилизации. А значит, ни один специалист, ни даже группа специалистов изменить положение не могут. Поэтому и усилие, о котором говорит философ, должны совершить не избранные, а каждый из нас. Такие дела.
«Для вас, европейцев, – говорил Мамардашвили на международном симпозиуме в Париже, – слишком многое кажется естественным, чуть ли не само собой разумеющимся. Так, никто не задумывается даже о самих основах своего существования, равно как и нет обостренного сознания, что человек – это, прежде всего, распространенное во времени усилие, постоянное усилие стать человеком. Ведь человек – это не естественное, не от природы данное состояние, а состояние, которое творится непрерывно».
Мысль эта чрезвычайно проста и бесконечно трудна в исполнении. Речь, в сущности, идет о жизни и смерти. «Нужно совершать усилие, чтобы оставаться живым. Мы ведь на уровне нашей интуиции знаем, что не все живо, что кажется живым. Многое из того, что мы испытываем, что мы думаем и делаем, – мертво. Мертво (в простом, начальном смысле), потому что подражание чему-то другому – не твоя мысль, а чужая. Мертво, потому что – это не твое подлинное, собственное чувство, а стереотипное, стандартное, не то, которое ты испытываешь сам. Нечто такое, что мы только словесно воспроизводим, и в этой словесной оболочке отсутствует наше подлинное, личное переживание». Не правда ли, ничего сложного? Но при этом каждый, честно подумав, согласится, что такие свободные, самостоятельные, ответственные люди встречаются в жизни не так уж часто.

* * *
Чем благополучнее жизнь, тем чаще мы слышим голоса о приближающейся катастрофе. Если вечер проходит без апокалиптического предупреждения, то в нем словно бы чего-то не хватает, как перца в салате. Иногда кажется, что кто-то из глупого баловства усыпляет бдительность человечества, как в известном анекдоте про утопающего: столько раз кричал «тону», развлекая публику, что, когда стал тонуть по-настоящему, никто и пальцем не пошевелил.
Мамардашвили считает, что катастрофа не только возможна, но что она уже идет полным ходом. Только выражается она «не в таких красочных, эффектных явлениях, как предположительный взрыв близкой сверхновой или столкновение Земли с крупным астероидом, и не в драматическом истощении естественных ресурсов Земли». Наиболее опасной и скрытой от глаз рассудка философ считает антропологическую катастрофу, то есть то, что происходит с самим человеком.
Свою мысль Мамардашвили поясняет изобретенным им принципом трех «К»  – Картезия (Декарта), Канта и Кафки. Картезий, латинизированное имя Декарта, пригодилось Мамардашвили для наглядности. «Первое «К» (Декарт): в мире имеет место и случается некоторое простейшее и непосредственно очевидное бытие «я есть». Мир создан, и дело теперь за тобой. Ты «можешь мочь, каковы бы ни были видимые противо-необходимости природы, стихийно-естественные понуждения и обстоятельства». Если этот принцип не реализуется, то все заполняется нигилизмом – «только не я могу». А кто же? Всё остальное – другие люди, бог, обстоятельства, естественные необходимости и так далее. За тебя работают самодействующие механизмы счастья, социального и нравственного благоустройства, высшего промысла».
Второе «К» предполагает, что в мире есть умопостигаемые и в то же время непосредственно данные объекты, которые являются как бы замыслами или проектами развития. В силу этого «конечное в пространстве и времени существо (например, человек) может осмысленно совершать на опыте акты познания, морального действия, оценки, получать удовлетворение от поиска и т.п.», то есть жизнь человека, его действия имеют смысл, пусть не всеобщий, а только локальный, для него самого.
И наконец, третье «К». «Это вырожденный, или регрессивный, вариант осуществления общего К-принципа – «зомби»-ситуации, вполне человекоподобные, но в действительности для человека потусторонние, лишь имитирующие то, что на деле мертво. Продуктом их, в отличие от Homo sapiens, т.е. от знающего добро и зло, является “человек странный”, “чело- век неописуемый”». Говоря словами Чаадаева, у такого странного человека существует «пробел в понимании». Натуральные внешние описания насилия не вызывают в нем чувства возмущения и гнева, поскольку не выполнены условия первых двух «К»  – «я есть», могу мочь, мои действия свободны, осмысленны, и я сам отвечаю за их результат.
Для кафкианского человека поиск  – чисто механический выход из ситуации: нашел, не нашел! В нем отсутствует акт «первовместимости», который Мамардашвили сравнивает с взглядом художника на природу, превращающим ее в пейзаж. Не пережитая, не вмещенная природа не дика и не безобразна, она – никакая. И весь не вмещенный нами мир – никакой. Можно ли убивать и унижать, как помирить экологию с техническим прогрессом, нравственно ли живут племена в Африке, ратуем мы за свободу маленького народа или наступаем на мозоль его соседа, где граница между умной расчетливостью и предательством, какими мерами измеряется благополучие и любовь – ничего этого внутри себя по-настоящему кафкианский человек не знает. «Поэтому, – говорит Мамардашвили, – этот неописуемо странный человек не трагичен, а нелеп, смешон, особенно в квазивозвышенных своих воспарениях. Это комедия невозможности трагедии…»
Все это было бы проблемой отдельно взятого кафкианского человека, если бы в таком слепоглухонемом состоянии не пребывали целые цивилизации. «Умение мыслить – не привилегия какой-либо профессии. Чтобы мыслить, необходимо мочь собрать несвязные для большинства людей вещи и держать их собранными. К сожалению, большинство людей… ничего не знают, кроме хаоса и случайности. Умеют лишь звериные тропы пролагать в лесу смутных образов и понятий». И реальность, которой пренебрегли, способна в любую минуту ответить «ударом по нашему темечку».