ПЕРЕКРЕСТОК ВЗГЛЯДОВ

Когда теряются ориентиры...

В середине 90-х годов, во время поездки в Германию, я побывал в бывшем немецком концлагере Берген-Бельзен. Там были убиты 100 тысяч человек.
Дело было в апреле, отмечалась пятидесятая годовщина с момента освобождения лагеря. На торжества собрались и представители Израиля, и местная гамбургская власть, были раввин и кантор, а также почетный караул из солдат бундесвера. Из близлежащих хаймов (лагерей для беженцев и переселенцев) на нескольких автобусах подвезли бывших наших соотечественников. Началась торжественная процедура поминания жертв. У импровизированной трибуны стоял пожилой человек в полосатой робе с израильским флагом, ораторы сменяли друг друга, большинство людей, приличествуя моменту, стояли скорбно и молча.
Только сбившиеся в группки подростки лет 12–15 оживленно болтали о чем-то, толкались, смеялись. Я не мог оторвать от них укоризненно-возмущенно-осуждающего взгляда, все время ожидая, что вот-вот кто-то его перехватит, после чего все пристыженно замолчат. Но никто на меня не смотрел и, что более удивительно, никто, кроме меня, не обращал внимания на неподобающим образом ведущих себя подростков.
Мне было почти невыносимо наблюдать за ними и не вмешаться. Но я понимал, точнее, чувствовал, что делать этого не надо. И отошел в сторону.
Возвращался я домой с моими знакомыми, бывшими выходцами из СССР, и их четырнадцатилетним сыном Иосифом, родившимся в Германии. В машине разговорились. «Ну как вам все это показалось?» – спросили меня. «Интересно, торжественно… Только вот дети приехавших русских шокировали. Как можно было так себя вести?! Еле-еле сдержался, чтобы не сделать им замечания». «Как это – сделать замечание?» – удивился Иосиф. «Обыкновенно, – несколько не понял я вопроса, – подошел бы и тихонько попросил или прекратить смеяться, или отойти в сторону». «Но какое вы имели бы право? Вы что – полицейский?» – в вопросах Иосифа слышалось не только недоумение, но и возмущение моим намерением. «При чем здесь полицейский? – несколько заводясь, ответил я вопросом на вопрос. – Это нарушение моральных принципов, а не правопорядка. Мораль не дело полиции, если это не полиция нравов. – И продолжил: – Я думаю, что когда дети ведут себя явно неподобающим образом, взрослый имеет право сделать им замечание. Или ты считаешь, что у них есть право смеяться на кладбище, а у меня нет права высказать им свое мнение по этому поводу?» «Но есть организаторы, есть родители, наконец, – они могут, а вы по какому праву?» – не уступал Иосиф, не менее запальчиво вступив в спор. «По-моему, мне не нужно какого-то специального права. Я же не собирался их выгнать, я хотел всего лишь попросить. Разве я не могу попросить?.. Более того, если уж взрослые организаторы сами поставили детей в такую ситуацию, когда те, будучи совершенно неподготовленными, не могут соответствовать элементарным нормам поведения, именно сторонний человек вправе сделать им замечание. Ибо они могут не чувствовать, как другие, но могут уважительно себя вести по отношению к тем людям, что приходят сюда. У нас в России многие взрослые давно бы сделали им замечание. Но здесь, я смотрю, никто не вмешивается.
Дома я бы обязательно не утерпел, а здесь промолчал: видимо, действительно у каждого монастыря – свой устав».
Остаток дороги мы молчали. Но вечером меня пригласили на ужин, и спор продолжился. Аргументов, правда, не прибавилось, хотя прибавилось похожих случаев, и каждый раз мы со страстью их обсуждали.
Я часто после этого возвращался к инциденту на кладбище и нашему разговору с Иосифом. Сначала я посчитал возмущенный пыл мальчика издержкой тамошнего демократического воспитания, некоторым перегревом идеи независимости и свободы. Но почему я, в свою очередь, должен подлаживаться под этих нарушавших этику поведения на кладбище детей и отойти в сторону, если не нравится; а не они – послушать меня и в знак уважения вести себя прилично. Мне даже представлялось, что в такой нарочито частной позе есть элемент равнодушия и отстраненности: а кто же тогда объяснит этим детям, почему и как следует себя вести?
Но со временем мне стало казаться, что в моей позиции есть что-то морально-стереотипное, привычное; что, если вдуматься, бессмысленно заставлять детей переживать трагедии прошлого. Но нас учили, что мир взрослых требует уважения. Нас учили, что от потери исторической памяти недалеко и до потери совести и разума. Но разве речь о том, чтобы не помнить? Речь о том, как помнить. Дети не могут органически присвоить себе историю предков: любая гордость от их великих былинных побед или уныние от далеких поражений были бы неестественны.
…Прошло тринадцать лет. И вот совсем недавно в Берлине я побывал в музее и у мемориала Холокоста, который находится на большой площади в самом центре города, недалеко от Бранденбургских ворот. Это сооружение представляет собой поле мемориальных стел. Серые стелы из бетона, равной ширины и длины, совершенно разные по высоте и установлены под разным углом наклона. Их в общей сложности около трех тысяч. Само число не символизирует ничего, но поначалу нельзя отделаться от впечатления, что ты оказался на огромном еврейском кладбище.
Внутри этого кажущегося лабиринта ходы, выходы, тупики, решетки, спуск в бомбоубежище, где расположен музей, в отдельных местах снизу мемориал подсвечивается. Посетители могут проложить собственный маршрут, подумать, представить, испытать то, что им в этот момент будет естественнее и ближе. Мемориал встроен в городской пейзаж, не ограждается, никак специально не охраняется и открыт круглосуточно. Он и был задуман так, чтобы люди проходили через него, чтобы, как хотел архитектор, мемориал стал «просто частью их обычной жизни, а не превратился в священное место».
Среди плит бегали, играя в «прятки», дети лет десяти–двенадцати. Они были веселы и озорны, как и большинство детей. Вероятнее всего, они не понимали, где находятся, для них это был просто огромный лабиринт – прекрасное место для игры. И я подумал, что вот так же родители берут своих маленьких детей в музеи, где те сидят на плечах у отцов, ползают по полу, иногда шумят, но именно вот так неосознанно впитывают атмосферу…
Пока я так размышлял, какой-то юноша взгромоздился на одну из плит, как на памятник, чтобы удобнее было сфотографировать мемориал сверху, а заодно и сняться самому. А кто-то даже попытался ходить по плитам. Я хотел было возмутиться, но не нашел у себя внутри горючего для осуждения. И в какой-то момент мне даже показалось, что это хорошо, что молодые люди относятся к этому без пафоса и внешней торжественности. В конце концов, жизнь действительно продолжается. Мы помним, но не можем быть придавлены памятью.
И я еще раз вернулся к давнему, после поездки в Берген-Бельзен, спору с Иосифом. Тогда, после разговора, я в какой-то мере все же усомнился в своем праве делать замечание по поводу, как мне казалось, недостойного поведения подростков, а теперь, в Берлине, уже в существе самого замечания.
…По приезде я рассказал об этих двух внешне как будто похожих историях и моих колебаниях знакомым молодым людям, московским студентам. К моему удивлению, их реакция была однозначной: если границы морально допустимого нарушаются, взрослый не просто имеет право, но даже обязан их восстановить. Мне вдруг представился пограничник, стоящий на посту и стойко охраняющий рубежи своей страны. И в данном случае самый лучший ответ на вопрос «почему?» – «потому». Как говорил Михаил Гаспаров, «нравственность – это чтобы знать, что такое хорошо и что такое плохо, и не задумываться, для кого хорошо и для кого плохо».
Конечно, занудство и вечное порицание молодежи почем зря – пошло, но есть ситуации, когда главный принцип общения – называть вещи своими именами. А смеяться на кладбище, где похоронены погибшие, замученные до смерти люди,  – кощунство. И это просто и однозначно. Как то, что сердце слева, а противоположная ему сторона – правая. Но ситуации на кладбище в Берген-Бельзене и на территории мемориала Холокоста в Берлине разные. В первом случае поведение подростков на реальном кладбище в день поминовения убитых здесь людей достойно осуждения; во втором – на месте, лишь стилизованном под кладбище, больше похожем на лабиринт человеческих судеб, где возникает не столько остро тревожное ощущение себя в мире теней, сколько присутствие в мире живых, хочется думать о дне сегодняшнем – что и предполагает возможность совсем другого поведения.
Поэтому, с одной стороны, не надо изобретать велосипед, надо сохранять смысл. Не надо сжигать мосты, необходимо сохранять преемственность. С другой – не надо обижать и обижаться, лучше продолжить диалог. Но в любом случае детей надо воспитывать не в невесомости, а чтобы они могли четко ориентироваться, где верх, а где низ. К слову, вопреки расхожему представлению об обостренном стремлении детей к независимости они на самом деле не так уж и против того, чтобы в их дела вмешивались, даже воспитывали. Не любят этого, но хотят. Сопротивляются, но еще больше обижаются на невнимание и равнодушие. Им самим порой бывает очень трудно разобраться, и они ждут скорее совета, а не права на ошибку. По крайней мере и взрослые, и они заинтересованы, чтобы эта ошибка была таковой названа.