«Читать перед сном сатирика не рекомендуется»

«Советская Россия – это просто бессмысленное сочетание слов»; эта фраза прозвучала в передаче «У микрофона Галич» на радио «Свобода» в 1976 году. В ней – если использовать ее как отправную точку в размышлениях, – наверное, содержится объяснение того особого взгляда на действительность, который породил стихи Александра Галича и определил их восприятие: от удивления и благодарности до злобы и ненависти.
Галич, наверное, одним из первых наших литераторов во второй половине века преодолел то, что можно назвать тяготением времени, то, что является навязанным  – посредством языка – способом видения реальности.
В его песне «Кумачовый вальс» есть строчки, в которых описывается кумачовый плакат в деревне:

…Только буквы, расчертовы куклы,
Не хотят сочетаться в слова.
– Миру – мир!
– Мыру – мыр!
– Муре – мура!
– Мира – миг, мира – миф,
в мире – мер...
И вникает в бессмыслицу хмуро
Участковый милиционер.

Здесь легко узнаются платоновские кому-таторы, кому-ляторы; в рассказе Платонова так прочел вывеску магазина человек, впервые попавший в город; человек, как бы не участвующий в совокупной работе взглядов горожан, поддерживающей видимое в его видимости, не знающий, как должно читать то, что он прочел на свой манер.
Галич как бы вышел из языка своего времени – и вернулся к нему же, но уже с другим взглядом, взглядом человека не отсюда. И это превращение позволило ему избежать пафосного обличения фальши слов – будучи произнесены им со всем соблюдением внешней стилистики, слова, однако, сами теперь открывали слушателю свою несостоятельность именно как слов, а не средств «правдивого и исторически конкретного изображения действительности».
Можно сказать, что Галич дошел до этой действительности, открыл ее свету – и обнаружилось, что действительности нет, а есть только вот это:

…Обкомы, горкомы, райкомы
В подтеках снегов и дождей.
В их окнах, как бельма трахомы
(Давно никому не знакомы),
Безликие лики вождей.

Разумеется, описанное выше – лишь фасад; сюжет, строго говоря, имеющий отношение больше к литературе. А за фасадом – та жизнь людей, которую Галич без отстранения через иронию, как это было у Зощенко, впустил в свои стихи.

– Он не то чтобы достиг – он подлез...
– А он ей в ЦУМе – пылесос и палас...
– А она ему: «Подлец ты, подлец!..»
– И как раз у них годичный баланс...
– Говорят, уже не первый сигнал...
– А он им в чай и подмешай нембутал...
– А им к празднику давали сига...
– По-советски, а не как-нибудь там!
– В общем, вышло у него так на так...
– А она опять: «Подлец ты, подлец!..»
– Подождите, не бросайте пятак!..
– Ну, поставили на вид и конец!..

Это написано за двадцать лет до появившегося в 1986 году «Представления» Бродского, где схожие реплики вписаны в авторский монолог с нарастающим градусом абсурда: «и нарезанные косо, как «полтавская», колеса с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром…». Причем абсурд этот не выдуман автором  – сама жизнь, такая, какая она есть, содержит в себе выпуклые возможности абсурдных трактовок, абсурдных образов; и поэтому совершенно не случайна – помимо игры слов – пародийная переделка «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью».
Абсурд этот, именно кафкианский в смысле его всеохватности, ватной, как в стенах сумасшедшего дома, мягкости, чувствовал и Галич. Сны, которые хромой майор записывает в досье подследственного; сошедший с ума бывший вохровец, решивший – привет Ксерксу! – сослать в Инту Черное море; оперативник, двадцать лет подряд приходящий арестовывать одного и того же человека, – это только на первый взгляд сатира.
Почти за каждым стихотворением Галича – хотя, казалось бы, они все в упор о советской действительности, они все из нее слеплены – встает другой масштаб, возникает драма человека, живущего среди объявленных вечными и неизменными, но тем не менее по сути своей преходящих атрибутов времени.
И сатира становится не средством уязвить или обличить, а средством составить опись всех ловушек бытия, в которые человек может попасть вне зависимости от времени, но которые в определенном времени могут быть очень ясно – яснее, чем в других временах, – выражены и проявлены.
«Читать сатирика перед сном не рекомендуется», – говорил Галич в передаче о Салтыкове-Щедрине, подчеркивая, что в его понимании сатира – это отнюдь не про «посмеяться».
Такая сатира возникает как ответ на искаженную реальность жизни, на смещение смысловых пропорций, на поименование черного – белым. Здесь бессмысленно упорство в доказательствах – невозможно что-либо доказать на языке, где слова «выколпакованы и перевыколпакованы» и утратили строгость значений. И сатира становится частным вариантом отказа от реализма: отказа, который, как ни странно, приближает в этом случае к реальности, а не удаляет от нее.
Советские писатели писали о гротескной, несколько потусторонней действительности советской жизни реалистическими средствами – и потому неизменно попадали мимо. В этом смысле показателен успех «Мастера и Маргариты» – может быть, вне зависимости от содержания книга была признана, оценена именно за способ описания жизни, гораздо более с нею – с жизнью – коррелирующий.
Но в отказе, уходе от реализма есть и более глубинная правда: это позволяет возникнуть неявным, метафизическим чувствованиям и пониманиям.
У Николая Заболоцкого есть точнейшее начало стихотворения: «Где-то в поле возле Магадана…»
Напиши «где-то в тундре», потрафь реалистической картинке, ведь около Магадана полей не сыщешь, на что укажет любой редактор, – и получится стилизация блатной баллады: «По тундре, по широкой дороге…»
А это поле, бескрайнее и одновременно съеженное снегом, поле как ровность и голость, оттеняющая фигуры двух бредущих, замерзающих стариков… Оно сразу выводит стихотворение в метафизический масштаб. И все последующие подробности осенены этим полем, им дан их настоящий размер, настоящее место в жизни человека. И в смерти.
Что-то схожее происходит у Галича в «Лагерной балладе»:

Когда затихает к утру пурга
И тайга сопит, как сурок,
И еще до подъема часа полтора,
А это не малый срок.
И спят зэка, как в последний раз –
Натянул бушлат – и пока,
И вохровцы спят, как в последний раз –
Научились спать у зэка.
И начальнички спят, брови спят,
И лысины, и усы,
И спят сапоги, и собаки спят,
Уткнувши в лапы носы.
И тачки спят, и лопаты спят,
И сосны пятятся в тень,
И еще не пора, не пора, не пора
Начинать им доблестный день.
…И вот в этот-то час, как глухая дрожь,
Проплывает во тьме тоска,
И тогда просыпается Белая Вошь,
Повелительница зэка,
А мы ее называем все –
Королева Материка!

«И начальнички спят, брови спят, и лысины, и усы, и спят сапоги…» – это знакомое по «Джону Донну» Иосифа Бродского перечисление предметов и частей человеческого тела в состоянии сна производит то же почти гипнотическое воздействие: возникающее при дневном бодрствовании, в движении кажущееся единство жизни распадается; говоря применительно к реалиям советского времени  – если что человек и делал тогда в одиночку, сам по себе, так это спал.
Рассоединенность бытия, прерванность связей; жизнь, похожая на тяжкий сон и в этом – на смерть. Жизнь, которая, кажется, не содержит в себе возможности быть запомненной, запечатленной, оставить след; сгниют бараки, лопаты, тачки, на бывших лесосеках поднимется новый лес, жизнь, не терпящая пустот, заполонит все новой древесной плотью. Забвение происходит без труда, память – это труд; и отдельный, особый труд – увидеть в привычных приметах места и времени то, что может стать памятником, напоминанием, загнутым углом страницы в книге бытия. И в этом смысле стихи Галича – еще и собрание таких внутренних закладок; то, что не позволяет легким жестом отпустить прошлое; потому что к истории нашей страны более всего имеют отношение слова Фолкнера: «Прошлое не проходит. И это даже не прошлое».

…Где бродили по зоне КаэРы*,
Где под снегом искали гнилые коренья,
Перед этой землей –
никакие премьеры,
Подтянувши штаны, не преклонят
колени.
Над сибирской Окою, над Камой,
над Обью
Ни венков, ни знамен не положат
к надгробью.
Лишь как вечный огонь,
как нетленная слава –
Штабеля! Штабеля! Штабеля
лесосплава!

 

---

КаэРы – заключенные по 58-й статье (контрреволюционеры) – авторская сноска А.Галича