РЕПОРТАЖ

Там, где был пересыльный пункт...

Ежовская родина

В Йошкар-Оле, в Министерстве образования Республики Марий Эл, я неосторожно заметил по поводу интеллектуального потенциала края – мол, встречаются молодые люди интересные, экологи, историки, откуда только берутся. Да, сказала министр образования Галина Николаевна Швецова, переглянувшись со своим замом Александром Михайловичем Новоселовым, – откуда-то еще берутся. И поскольку я интересовался этой темой, добавила: исследовательские работы и научный потенциал, который у них есть, идут от ссылки. Тут же в свое время была ссылка, пересылочный пункт. Вавилов был здесь, другие светлые умы, и благодаря сосланным и эвакуированным в войну питерцам и москвичам поддерживался высокий потенциал. И это еще теплится…
Хотя благоприятных условий меньше, чем в каком-либо другом месте. Все-таки «родина историческая» Ежова Николая Ивановича, ближайшего и любимейшего сподвижника товарища Сталина. Помните: в кожанке, щупленький такой, маленького роста человек, с которым, кажется, не вяжутся «ежовые рукавицы», тридцать седьмой год, «враги народа»… А в начале двадцатых товарищ Н.И.Ежов, скромный партиец, был прислан в область на идеологическую работу. И неплохо, видимо, поработал, но на второй срок секретарем обкома избран не был и, переезжая в столицу, пообещал сослуживцам этого не забыть. И не забыл. Став тем Ежовым, он взял под особый контроль лесной край с реками и озерами и тихими омутами, в которых известно кто водится.

«Эй, враги в личинах новых,
Вам не спрятать злобных лиц,
Не уйти вам от суровых,
От ежовых рукавиц.
Не пролезть ползучим гадам
В сердце Родины тайком.
Всех заметит зорким взглядом
Наш недремлющий нарком».

В ходе курируемого лично товарищем Ежовым процесса, названного по имени бывшего сослуживца, врага народа и финского шпиона «делом Петрова», были уничтожены весь партактив, хозактив области и вся национальная интеллигенция  – писатели, ученые-языковеды, этнографы, практически все учителя марийского языка. Косили вчистую – в Рончинском районе, в деревнях Кур-Сола, Шуми-Сола, Ашламаш расстреляли всех мужчин старше шестнадцати лет. По Кокшайскому тракту – места массовых захоронений. Особые «марийские дела» были сфабрикованы ОГПУ–НКВД в Уфе, Свердловске и Кировской области. За десять лет к тридцать седьмому году марийское население уменьшилось на десятую часть. А у стертых в лагерную пыль остались дети, которых ждало счастливое детство…

Детдомовская деревня

В Медведевском районе, в Люльпанах, главная достопримечательность – детский дом республиканского значения. Вокруг него крутится вся деревня, в сфере обслуживания детдома занято все сельское население. Школа – тоже наполовину из детдомовских. Почти половина – с диагнозом ЗПР, есть дети-олигофрены, четыре коррекционных класса...
Взаимоотношения деревенских и дет-
домовских спокойные. Общий язык находят, большой вражды нет, стычки затихли. Детдом – старейший в республике. Организован в тридцать седьмом, когда шли репрессии. Первыми воспитанниками были дети тех, кто уходил в лагеря, тюрьмы. Во время войны прибавились сосланные из Прибалтики, дети эвакуированных москвичей, питерцев. Жили в бараках с печным отоплением. Дети были умные, хорошо учились. А последующие, объяснил мне глава сельской администрации Петр Вениаминович Эргубаев, – из послевоенного периода. Нашего застольного, запойного времени. Девяносто процентов при живых родителях, лишенных родительских прав.
Архивов по истории детдома с тридцать седьмого года не сохранилось. Сгорели.
Директор детского дома – Александр Александрович Лопатин (значительного роста, в облике уверенность, что-то макаренковское) объяснял мне про сиротскую реальность. Есть два варианта: школа-интернат и детский дом. Школа-интернат – под единым началом, можно решать конфликты… А в детском доме и школе – два коллектива. Двойное коллективное воспитание. В детском доме договорились так, а приходит в свою группу в школу, а там говорят – нет, вот так. «Для коллектива характерно – не сам человек приходит к решению, а извне. Под давлением…»
Никак мы не отвыкнем от этого давления.
Мужчин мало, «нам двух пап не хватает», – заметила сотрудница детдома. Маленькие всех зовут «мама», «папа». Но папа, мама должны быть единственные, а тут  – раньше одни были, сюда приехал  – другие, в школу пришел – третьи…

О судьбах детей

Бывает, складывается как по нотам.
Но чаще – какофония.…
Директор и сельский глава стали вспоминать на примерах.
«В семье восемь детей было. А мать пьяная, вторую бутылку выпили, и он ее зарезал. Посадили на восемь лет, а все дети, восемь детей, у нас в детском доме…»
«Очень трудно, – говорит завуч детского дома, – когда дети приходят к нам уже в школьном возрасте».
«Дошколята, – замечает директор, – некоторые как изюминки. Как у родителей руки поднялись бросить».
Что касается диагноза ЗПР, это не приговор: «У многих снимаем. Подходит девятый класс, с программой справляется, ведем на комиссию и снимаем диагноз. И учится дальше….»
Библиотека детского дома – двадцать тысяч книг. Справочники, журналы. Письма детей из приемных семей – со всего мира. Мальчик пишет из Америки: «В этой Америке я больше жить не собираюсь...» (Ну, это время покажет.)
Стенгазеты с фотографиями выпускников, кораблики – «видите, они уплывают от нас, а мы сидим в школе на берегу реки, выглядываем из окон, смотрим на них с крыши…»
Походил немного по детскому дому.
В дошкольном отделении тихий час. Дети заснули в разных позах: один раскинул руки, будто в полете, другой резко запрокинул голову, третья лежит с открытыми глазами… В младшей группе трехгодовалые. Есть девочки-двойняшки. Подумаешь о родителях – чего им не хватало?
Комната отдыха с большими светлыми окнами. Столовая, медпункт, оздоровительный лагерь с огородом и пасекой… Все есть. Только без родителей девочки-двойняшки бормочут что-то, летят во сне. Мой товарищ, школьный директор Александр Тубельский, когда кто-нибудь в коллективе жаловался, что воспитанник «достал», глаза бы мои его не видели, отвечал  – «а ты посмотри на него, когда он спит…»

Село-спецучилище

В село Арда Килимарского района, в километре от Волги, съезжаются ученики из семнадцати деревень на двух школьных автобусах… Набираются триста учеников, включая дошкольников. За пять лет количество детей убыло на сто, говорит мне директор школы Любовь Валентиновна Сорокина. «На сто пятнадцать», – уточняет завуч Татьяна Андреевна Ганикова. Симпатичные, разговорчивые женщины в пять минут разъяснили ситуацию. Совхоз развалился. Но сельпо расширяет базу. Хлебопечение идет в четыре смены, пряники пекут, батоны, сухарики, в город возят. В этом году открылось спецучилище, обслуживающий персонал планируется до ста двадцати работников, охранников… «Колония?» – «Нет, у них нет судимости, по суду направляют сюда».
Прежде здесь было старейшее проф-
техучилище. Семьдесят лет отпраздновали  – и закрыли. И на месте училища в его здании – теперь спецучилище, живут за деревянной стеной, комната свиданий, кормят хорошо, одевают с нижнего белья до верхнего, рассказывают мне женщины.
Места кругом замечательные. Только работать негде, живут лесом, грибами, ягодами. Уезжают на заработки. И такая проблема, говорят учительницы. Уезжают, а дети остаются с бабушками и тетями. А тети пьют…
«Получается, – говорю, – у вас одна ситуация со спецучилищем?» «Да, да,  – соглашаются женщины, – зато у нас три социальных педагога».
А положение все то же.
«Вроде народ лучше одевается, – говорит директор Любовь Валентиновна,  – покупает машины, бытовую технику…»  «А дети ласки-то не видят, – перебивает завуч Татьяна Андреевна. – Вот мама приехала: мама, что купила? А мне? А Андрюшке?  – А мать хоть бы спросила – как учишься…» «Или лежит под одеялом. Что ты? Хочу к маме. Дров нет, холодно…»  – рассказывают учительницы, дополняя друг друга. «А девочка одна у нас, десятиклассница, повесилась. Мама уехала на заработки в Анапу, оставила с сестрой, у той маленький ребенок. Девочка у отчима жила. Он пропил все, дров нет. Поругалась с сестрой. Пошла ночью на чердак и повесилась. Оставила письмо матери: «Как тебе понравилось в ванне купаться?»  Тут же холодище, дров нет. А там тепло, – поясняют мне. – А девочка в письме пишет: когда провожали тебя, мамочка, ты меня даже не обняла…»
В общем, ситуация изменилась. Спец- училище открылось – в деревне... Такой феномен.
Зато теперь снимаются проблемы. Охранников много нужно, выпускники стали оставаться в деревне, появилась новая перспектива, не только сухарики сушить.
Не хочу плохого сказать – места красивые, озера чистейшие, вода прозрачная. Школа хорошая, учителя понимающие. Мы, говорят, сталкиваемся с властями, которые учились на «четыре» и «пять», а что толку, если нет умения быть человеком. «Наши дети обладают добротой»,  – сказала то ли завуч, то ли директор – не важно кто, тема не для распределения обязанностей.
На картине ученика – окрестная деревня, когда-то было глубокое озеро, а теперь, это наглядно видно на рисунке, обмелело и превращается в болото…
Чем может школа противостоять запустению?
Девочки-выпускницы церковь реставрируют, под старой потолочной краской картина первоначальная обнажается, мальчики научились звонить в колокола, учительница марийского языка открыла в старом, 40-х годов, магазине дом ремесел, учительница биологии связалась с «Союзом птиц России» – ученики подсчитывают численность прилетающих журавлей. Журавли постоянно прилетают сюда. И хотя их стало намного меньше – поля-то пустые, дети все равно ведут учет «ардынской популяции». Пока она существует, есть надежда.
Вот только спецучилище… набирает охранников…

Пединститут ГУЛАГа

Лагеря были и в Сторожильске. В них находились советские немцы, все это называлось «Марийский лесоповал». Генри Ральфович Левинштейн, коминтерновец, сказал знакомый историк из Йошкар-Олы, по-моему, жив еще…
Но мы ехали не к Левинштейну. А к бабе Ане, Ураковой Анне Александровне, народной учительнице, из спецпереселенцев. Приехали – ветхий дом, одиночество на берегу реки, перевернутая лодка. Вот история народной учительницы бабы Ани, 88 лет.
«В ссылке мы были, – говорит она.  – Репрессированные. Вот я сейчас расскажу. Было это еще до двадцать первого года. Дедушка мой приехал с пятью детьми в лес из Торьялы. И стали расчищать место для жилья. Корчевали… А там Шопинка, речка маленькая, перепрыгивали ее. Решили строиться. Раскорчевали место, поставили дом, стали жить. Тут еще другие приехали… В двадцать первом году верховой пожар пошел, Кучки сгорели,  – вспоминает она названия деревень. – Шапы Большие, Малые, Средние… сгорели все.
Был неурожай. Засуха. Сильная засуха была. Все сгорело… Мама у нас беременная была, а папа ушел сестру спасать. Мама потащила сундук, надорвалась, стала рожать… Ничего мы не вытащили, все у нас сгорело. Верховой пожар знаете как идет… Все сгорело, все у нас сгорело. Неурожай, засуха…»
Я потом проверил в исторических хрониках – точно. Это были засуха и наступивший затем голод 1921 года. Люди не просто голодали, а умирали от голода. Ревком Марийской автономной области принял решение прекратить вывоз продовольствия и обратился в Москву с просьбой освободить область от продразверстки. В ответ Ленин прислал грозную телеграмму, угрожая председателю Ревкома расстрелом.
Пораженное голодом население стало выказывать недовольство – в ответ вооруженные отряды, расправа. Только летом двадцать первого года, когда голодали уже три четверти населения и вспыхнули тиф, холера, Марийскую автономную область включили в список территорий, которым должна оказываться помощь. В 1922 году были выделены семена на посев, «организован вывоз детей-сирот в более благополучные губернии» – как писали советские газеты (ну, баба Аня еще расскажет, как было на самом деле). Действительная помощь пришла из Америки: повсеместно были открыты американские столовые, в которых нашли спасение от голодной смерти 121 тыс. человек (при общем населении области 350 тыс.).
Еще из хроник: голодными были и 1936–1937 годы. Из деревни Комино Йошкар-Олинского района писали: «Государственные склады, заготпункты лопаются, а люди голодают. Государство запаслось хлебом, а старики и дети просят Христа ради под окном».
В 1936 году во многих местах были случаи голодной смерти. Смертность среди марийского народа стала превышать рождаемость.
Но 38-й, 39-й, 40-й – три предвоенных года были урожайными, многим людям старшего поколения запомнились именно они, а не прежние, голодные…
«…Потом поставили маленькую избушечку, – вспоминала баба Аня, – отец стал делать салазки. Салазки сделает и продаст. Этим и жили.
…В тридцать первом году – папа кулак! Салазками торгует! А у нас ничего нет, в лаптях ходим в первый класс.
Обложили непосильным налогом. Папа уехал. Мама в больнице была, и нас переселяют ночевать в школу, дома ночевать не разрешили. Утром запрягают лошадь. Садят нас в сани, сестренку, братишку моего – и везут в Йошкар-Олу, в дом какой-то, там ссыльных много, барак, сидим. К вечеру прилетает папа в холщовом пиджаке, страшном – кулак. Потом в скотские вагоны поместили, битком набитые, и повезли нас в ссылку. Долго везли… Не знаю, до какого-то места довезли, до бани. Наварили каши и нас этой кашей кормили. Повезли на лошадях до реки, до Камы. По Каме все везли, везли, привезли в Кировскую область, в Кайский район, там Дзержинский до революции был в ссылке. По Каме везли километров сорок и дальше на реку Рыка, там бараки и река Кым… забыла, маленькая речушка была. Поселились в бараке жить. Верхние и нижние нары. Мы у двери. Нас пять человек с папой, мамой. Поселок Россохи… Далеко завезли в тайгу, в болота… На второй день всю рабочую силу отправляют на берег Камы – лес рубить. И целый год мы, дети, жили одни. В школе не учились. Дали нам воспитательницу, триста грамм хлеба и чайную ложку песку. И мы в этих бараках жили, все дети.
Мы все завшивели. Баня одна была. В этой бане вшей сушили. Вшей была куча, в голове, тут… куча вшей. Разразился тиф, страшный тиф. Все больные в одном бараке, врачей нет, лекарств нет. Дети стали умирать. Хоронить некому. Родители за сорок километров лес рубят. Стали дети вымирать. Бараки были в болоте, на бугорок затащат умерших детей – кинут. Родители не знают. А узнали – пришли, мама заходит в барак, а я: «Мама, меня вши съели, сними с меня». А потом, помню, Блинова, женщина: «А моя-то девочка валяется в лесу, единственная девочка…»
(Странная ассоциация: Кайский район, мальчик Кай в «Снежной королеве» Андерсена. Только это не сказка.)
«…Потом, – продолжает баба Аня,  – кормить стали, кашу, суп варить. Весной мы стали поправляться. Мама хромает, с палочкой идет, бруснику талую из-под снега собирает. Потом сморчки вылезли  – варили. Потом кисленького немного; лето прожили. А с осени нас вывезли в Ожмегово, там понастроили дома-пятистенки, в каждый поселили по четыре семьи, а то и по пять. Тебе угол, тебе… Маленькая школка была – в четвертом классе училась. Потом построили школу двухэтажную. Я в пятом, шестом, седьмом классе в хорошей школе училась, двухэтажной. Ученики старались, учителя… Конечно, тетрадей, учебников не хватало. Семь классов кончила – куда идти? И пошли за сорок километров в село Лойну, на берегу Камы деревня была. Там построили школу-десятилетку. Я ее кончала. И зарабатывала деньги на пропитание. Вольные косили для леспромхозовских лошадей, которые лес возят – я сгребала. А братишка рыбачил. Рыбы – не успеваешь закидывать: народу-то никого.
Десять классов кончила – и нас отправили по школам учить учеников, взрослых. Там была полная неграмотность, в Кайском районе. Кто нам показывал – как обучать? Сами… У кого хорошая успеваемость была, дали диплом народного учителя. – «Народного?» – Ну да, учителя… Потом вернулась назад… Война 41-го года. Папу куда-то угнали лодки делать, он надорвался и умер. А мама с больной ногой пилила дрова для пекарни. Десять лет, с 31-го по 41-й год – с палочкой, дойдет и ручной пилой пилит.
Я в Ожмегово устроилась, мне пятый класс дали. Во время войны считать стали, что дети защищают Родину. А мы – лишенцы. Тогда всех распустили ссыльных, дали паспорта – и езжайте, куда хотите. Свободу дали. А так нас называли спецпереселенцы. А до этого – кто был заслуженным кузнецом, портным, кто валенки катал, кто мельницу маленькую имел, кто шил обувь… Все – мастеровые люди. У нас был спецпереселенец-комендант, клуб, каталажку построили. Дисциплина была хорошая, народ дружный. Народ на лесоповале был стахановский, только никакого огорода не было. Все ждали – вот отпустят.
Через десять лет отпустили…
Кто в свои деревни поехал, кто в Йошкар-Олу – там много ссыльных.
«А за что ссылали?» – спрашивает она. Ни к кому конкретно не обращаясь и как будто ко всем. Народная учительница баба Аня сидит на железной кровати в шерстяных носках, на стене старые часы, остановившиеся.

…А пятистенок, где они жили до раскулачивания, и сейчас стоит в воинской части. За весь рассказ она ни разу не сказала «дом», «дома», в сущности, у нее за все
детство, за всю ее жизнь не было дома, одни бараки, верхние нары, нижние… Ей говорят про дом тот: ты возьми хоть
деньгами. А как взять? Документов нет. Все сгорело. «За что нас сослали? – задает она вопрос, который всю жизнь не дает ей покоя. – Мы отгорели. Мы из лаптей не выходили. За что нас-то сослали? Ошибка, говорят, была. Какая ошибка? Что это за ошибка?..»
Много лет она проработала учителем. Во время войны и после – учителем начальной школы. Во время войны, говорит, не отпускали домой – уедешь, судить будут. А после войны вернулась, работала в сгоревших деревнях. Потом ввели преподавание марийского языка, а она не знала марийского. Написала заявление, ее в резерве оставили. Вышла замуж за военного инвалида, безрукого, он мастером работал, а она как домохозяйка. У него три класса образования, вышла недостача  – посадили, в Чебоксарах в тюрьме сидел, а я, говорит, тут жила, мама, двое детей и без работы, схожу наберу клюквы, косила одна и пилила одна. Прожила шесть лет на Красной Горке…
«Поступила опять работать в начальную школу – там пьяный парень учительницу-жену избил, его посадили, она уехала – и вот место освободилось. Меня приглашают. Я говорю: десять лет прошло, какая школа? Нет, иди, мы тебя на повышение квалификации пошлем. Ну, фуфайку сняла  – пошла в школу. Все удивляются. Какая учительница? Пошла и проработала еще десять лет. Автобусов не было, надо было на попутных ездить. У меня двадцать один год стажа. Будет ли пенсия? Говорят  – как исполнится пятьдесят пять лет, будет и пенсия. Ну, я без школы обойдусь. Я пошла на вышку».  – «Что за вышка?»  – спрашиваю ее.  – «Пожарная вышка, лезешь по лесенкам выше леса…»
Одна. Муж после тюрьмы утонул. Осталось двое детей. Один сын умер. Еще есть сын, ему пятьдесят пять лет, дочь кончила институт, в детском саду работает, зарабатывает только мало…
«…Если бы были документы, что мы – дети репрессированных, давали бы на сто рублей больше. В роно спрашивали: а ты чего не получаешь? А у меня документов нет, что я репрессированная. Ну, прожили в бедности, вот в этой гнилушке. Дом холодный…»

Вот и вся история. Я говорю знакомому историку из Института усовершенствования – вот это и есть процесс становления учителя, повышения его квалификации. Ведь как в действительности развивалось народное образование? Если посмотреть на карту страны – всплески грамотности, просвещения – там, где политссыльные. Тюрьма и ссылка – реальный государственный механизм развития образования в Отечестве. Это я знал раньше. А теперь узнал еще один – механизм становления народных учительниц из детей репрессированных. Педвуз ГУЛАГа.
Вообще вместе с деревней-детдомом и деревней-спецучилищем – специфическая система образования получается. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Только теперь уже  – не ему одному…