КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

«Делить славу и опасность»

О дружбе говорят либо возвышенно, либо с долей скепсиса. Первые имеют в виду само понятие – его оценивают очень высоко. Вторые говорят о практике нынешних отношений, в которых дружбы случаются редко, а то их и вовсе нет. Кое-кто считает дружбу мифом, зародившимся еще в древности. Не многие при этом знают, что они лишь продолжатели спора, который философы и поэты ведут уже больше тысячи лет.

Во мне всегда вызывала внутреннее сопротивление песня Владимира Высоцкого «Если друг оказался вдруг / И не друг и не враг – а так». Возможно ли это? Не выдумана ли эта ситуация в угоду романтике гор? Ведь тогда значит, что герой принял за дружбу то, что дружбой не являлось. Это случается, конечно, но обычно лишь в самой ранней юности, когда человек ищет себя и поэтому сплошь и рядом неточен в выборе отношений. Зарождение настоящей дружбы как раз один из сильных моментов самосознания человека. Недаром друга часто называют своим alter ego (другим Я). Все что до этого – драма выбора, допуск на погрешность; измена друга – трагедия.
Вспоминаю диспут, который мы проводили в классе седьмом или шестом. Мы пытались разобраться, чем отличается приятельство от товарищества, а товарищество от дружбы. То есть тогда уже чувствовали, что дружба – совершенно особый уровень отношений, отличный от товарищества одноклассников, делового общения коллег, приятного соседства в развлечениях и даже кровного родства. Странно, что герой Высоцкого этого не понимал.
Прав и одновременно не прав, на мой взгляд, Монтень, который считал, что для настоящей дружбы «требуется совпадение стольких обстоятельств, что и то много, если судьба ниспосылает ее один раз в три столетия».
Глубокие отношения, которые предполагает дружба, встречаются, конечно, не часто. Сначала это большая удача, потом  – личная заслуга. В этом смысле дружбу справедливо сравнивают с любовью. И едва ли не все единодушны в том, что настоящая дружба существовала лишь в давние, очень давние времена. Сегодня, когда контакты стали стремительны и доступны, индивидуально-избирательные отношения оскудевают. Интернет, мобильные телефоны, свобода передвижений – друга легко находят и так же легко теряют. Прогресс, дескать, всегда связан с некоторыми утратами. Ничего не поделаешь.
В общем, против этого нечего возразить. Только вот как объяснить, что на оскудение дружбы жаловались уже древние египтяне за двадцать с лишним веков до нашей эры? Понятно, что ни компьютер, ни телефон, ни сверхзвуковые самолеты им в то время не досаждали.
Мнение Мишеля Монтеня (XVI век) мы уже знаем. В XVII веке о своекорыстии дружбы писал Бэкон, то есть тоже считал, что время бескорыстной дружбы миновало. В середине XVIII в. Гельвеций утверждал, что во времена рыцарства, когда «выбирали себе товарища по оружию, когда два рыцаря делили славу и опасность», дружба была более прочной. Между тем через несколько десятилетий появились немецкие романтики, которые известны, в частности, своим культом дружбы. Впрочем, и они считали свои отношения исключением, не подозревая, что в России уже зарождается лицейская дружба, о которой мы знаем благодаря Пушкину.
Итак, современники всегда объявляли подобные отношения большой редкостью и помещали образцы дружбы по большей части в прошлое. В книге Игоря Кона я нашел пример относительно свежий.
80-е годы прошлого века. Газета «Неделя» проводит социологическое исследование среди старшеклассников на тему дружбы. Обсуждались, в частности, рассказы Юрия Нагибина. Автор, прочитав выводы социологов, был потрясен: «Старшеклассники завидуют нашей более чем полувековой дружбе и прямо признаются, сетуют, что у многих из них нет настоящей потребности друг в друге, поэтому бестрепетно одних спутников меняют на других».
Любопытно, что тогдашние старшеклассники – родители сегодняшних школьников. Они были еще не знакомы ни с компьютером, ни с мобильными телефонами, ни с системой «Скайп». Представляете, какие романтические истории о своей юношеской дружбе рассказывают они теперь детям и как те завидуют им и жалуются на одиночество! Поэтому, кстати, не стоит особенно верить словам «нет настоящей потребности друг в друге». Ведь если завидуют, значит, потребность есть.
Почему же, думаю я, мы все такие жалобщики и идеал ищем только в прошлом? Одно из объяснений лежит на поверхности: время отсеивает для нас только уникальные, необычные истории, и создается иллюзия, что все люди в то время жили так.
Второе объяснение чуть сложнее. Идеал потому и называется идеалом, что он всегда выше нормы. Лев Толстой сравнивал его с фонарем, который движется впереди путника: догнать его нельзя, но дорогу он освещает. Иначе говоря, явление никогда не совпадает с нашим представлением о нем. Поэтому, как замечает в своей книге Кон, «возвышенно-трепетное и одновременно скептическое отношение к дружбе» как раз и объясняется «несовпадением должного и сущего».
И все же такие чудесные если и не совпадения, то пересечения случаются в жизни. Истории о них передаются из поколения в поколение, о них складываются поэмы и пишутся романы. Парадоксальной формулой выразила интенсивность и уникальность дружбы Белла Ахмадулина: «Свирепей дружбы в мире нет любви».

* * *
Так уж повелось, что человек, рассуждающий о дружбе, непременно сравнивает ее с любовью, причем нередко предпочтение отдается дружбе. Еще раз призову на помощь Монтеня. «Никак нельзя сравнивать с дружбой или уподоблять ей любовь к женщине, – писал он, – хотя такая любовь и возникает из нашего свободного выбора. Ее пламя, охотно признаюсь в этом, более неотступно, более жгуче и томительно. Но это пламя безрассудочное и летучее, непостоянное и переменчивое, это лихорадочный жар, то затухающий, то вспыхивающий с новой силой и гнездящийся лишь в одном уголке нашей души. …Как только такая любовь переходит в дружбу, то есть в согласие желаний, она чахнет и угасает. …Дружба, напротив, становится тем желаннее, чем полнее мы наслаждаемся ею… Обе эти страсти были знакомы мне, отлично уживаясь между собой в моей душе, но никогда они не были для меня соизмеримы…»
С Монтенем всегда так: с одной стороны, восхищаешься его формулами, с другой – почти всегда хочется ему возразить.
Если не ошибаюсь, романтики первыми стали различать любовь и страсть. Монтень, конечно, описывает страсть и именно ее, с ее жаждой телесного наслаждения, противопоставляет дружбе. Между тем истинную любовь трудно представить без дружбы, которая живет близостью взглядов и желаний, так же как настоящая дружба предполагает со-чувствие и душевную привязанность, то есть ту степень интимности, которую обычно числят за любовью.
Гораздо ближе мне в этом смысле суждение Герцена, который говорит, впрочем, только об отношениях юности: «Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она – страстная дружба. Со своей стороны, дружба между юношами имеет всю горячечность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности».
Моя юность прошла во Фрунзенской коммуне. Коммунаров связывали общие дела, мы были исполнены желания преобразить жизнь вокруг себя, то есть, что называется, были идейными девочками и мальчиками и, совершенно по Герцену, чувствовали исключительность своих отношений. Но нам было по 13–15 лет, пора первых влюбленностей. Ни тогда, ни даже сейчас невозможно сказать, что для нас было важнее – дело, творчество или любовь? Это было одно.
Кто-то вспоминает танцы, студенческие вечеринки, воскресные походы, мы – наши коммунарские сборы. Мы хотели помочь людям, да, но при этом все были поголовно влюблены. Воодушевление общим делом, идеей было одним из проявлений состояния влюбленности, в котором мы осваивали мир и начинали понимать себя.
Ничего, пожалуй, удивительного нет в том, что у нас около десятка коммунарских семей. Такое нередко встречается и в студенческой, например, среде. Но то, что в коммуне зародились многие дружбы, что мы продолжаем отмечать дни рождения коммуны, которой в следующем году исполнится пятьдесят лет, и на эти встречи приезжают больше сотни коммунаров со всего света, – таким, мне кажется, не могут похвастаться ни одна студенческая группа, ни один школьный выпуск, ни одно целинное или армейское братство. И градус наших отношений выше простого товарищества. Полвека мы помогаем друг другу жить, и этот круг друзей медленно разрушает только смерть.

* * *
В сегодняшней жизни много прагматизма, он влияет на каждого, а значит, и на отношения тоже. Одна учительница чуть не плача рассказывала, что в ее классе ученики не делятся конфетами, а продают их за деньги. Что сказать? Меня это коробит. Как и то, что в походе все, пристроившись у костра, поедают свой, привезенный из дома завтрак. Мы были ребята коллективные. Для нас естественно было все продукты сложить вместе и устроить из них общий стол.
И все же приговор учительницы, по которому дружба исчезла как явление, я не разделяю. Время – кожа, а не платье, да, но кроме реальности, а возможно, и больше, чем она, нас, как заметил Торнтон Уайлдер, «формируют посулы воображения». Воображение, в свою очередь, питается чтением, фильмами, живописью, музыкой, разговорами, легендами. Какие-нибудь сведения о возвышенных отношениях залетают в голову даже самого нелюбопытного и начинают там работать, образуя собственный, личный образ идеального.
Не исключено, что наша неудовлетворенность связана больше всего именно с тем, что нам нашептывает идеальное. Оно реальнее реальности, а жизнь просто не поспевает за ним, коверкает и страдает глухотой. То есть виновато время, в нем нет места для прекрасного, которое мы носим в себе. При этом человек чаще всего забывает, что речь идет всего лишь о его фантазии, и относится к ней не только как к чему-то достоверному и уже бывшему, но и как к некой универсальности, к тому, что должно быть.
В действительности было по-разному, и каждое время имело свой образ и свой образец дружбы. В Древней Греции слово «друг» по своему происхождению было местоимением, означало «свой», и понятие дружбы было ближе всего к понятию родства. Рыцарскую дружбу мы сегодня назвали бы скорее воинским товариществом, связанным с обычаем побратимства. В монашеских кругах дружба иногда служила лишь заменой официальных связей: друг поможет тебе, напишет рекомендательное письмо. В средневековье глубокое самораскрытие, предполагавшее напряженный интерес к собственному «я», вообще считалось греховным. А у романтиков, напротив, полная откровенность была главным условием дружбы, которая почиталась как интимная связь избранных сердец.
Легко предположить, что XXI век принесет нам свой образ дружбы. Но никогда, замечу, никогда идеал дружбы и действительность не совпадали.