ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ АНТОЛОГИЯ

«Не знаю, каким бы я стал, если бы не...»

«Не давай взять над собой верх, – говорит отец сыну. – Умей побеждать». Обычный разговор, вполне деловой и разумный. Но часто бывает так, что все желания ребенка, все его дела взрослые выстраивают как желаемую иерархию побед. Пусть они так и не называются – победы, но жизнь детей превращается в какое-то спортивное соревнование: оценки, отметки, баллы. В детях хотят воспитать, как сейчас говорят, «психологию успешного человека», «психологию победителя». Но когда вектор этого устремления ребенка направлен вовне, в лучшем случае вырастают, если так можно выразиться, спортсмены от знаний и культуры.
«Хороши только те скромные победы, которые восстанавливают естественное равновесие и не дают чему-то одному разрастись за счет другого, – пишет Григорий Померанц. – Только внутренние победы бесконечно плодотворны: над желанием первенствовать, богатеть, мстить. И побеждать».
Победа над желанием победы – это может показаться чем-то вроде дзэнского коана, приснопамятного «хлопка одной ладони». Но, может быть, речь о том, что во внутренней жизни человека нет иерархий по принципу пирамиды, нет пьедесталов почета, первых, вторых и третьих мест. Там действуют иные движительные силы.
«Не будем спорить, кто лучше, – пишет Померанц. – Мы все хуже, и становимся еще хуже, когда воображаем себя лучше».
Как ни странно, но по-настоящему внутренним миром человека руководит не желание первенства, а ощущение участия в общем делании, где нет команд, партий, состязательности.
«Я доверяю только личности, раздетой от всех условностей истории, – пишет Померанц. – Жизнь вечная – это собранная и сосредоточенная на глубине жизнь, в этом месте, в этот миг».
А там, где жизнь сосредоточена на глубине, нет побед – есть благородное равенство всех со всеми – равенство в духе; но войти в это пространство волевым усилием, сколь бы оно ни было сильным, невозможно – туда ведут иные пути.

Когда меня попросили рассказать, как я стал самим собой, попросили люди, лично со мной не знакомые (только по текстам), я понял их вопрос как вопрос о стиле. То есть каким образом я нашел свой стиль, свой язык, свой собственный голос. Первое, что захотелось ответить: я сам не знаю. Это делалось очень медленно, много лет, и сделалось очень поздно, годам к сорока.

…Стиль – это человек. Найти свой стиль – значит найти свое внутреннее зернышко, свое чувство истины. Обладать стилем, как я это понимаю, – значит плыть, не думая, что плывешь, поворачиваться, не думая о повороте, совершенно верить себе, своему интуитивному знанию, куда повернуть, а не только знать какие-то образцы. Обладать стилем – значит быть самим собой.

…В 8 классе мне попалась книга Зуева-Инсарова «Почерк и личность». Я узнал приметы гениальности. Следующим шагом было воспроизвести их. Год спустя я стал писать примерно так, как пишу и сейчас, без вывертов, но заявка на гениальность долго продолжала меня беспокоить. Освободился я от нее только в лагере, через двадцать лет.
…Мой товарищ по нарам объяснял мне и Жене Федорову особенности своего ума; выходило, что он всех лучше, но выходило медленно, потому что Виктор был человек действительно умный и не хотел грубо сказать: «Я всех умнее», а тактично подводил нас к пониманию этого. Я слушал и думал: «Врешь, братец, умнее всех я», – но вслух ничего не говорил. В этот миг Женя, дерзкий мальчишка, сказал: «А я думаю, что я всех умнее». Виктор опешил и замолчал. Мы подошли к уборной, зашли в нее. Через очко было видно, как в дерьме копошатся черви. Почему-то эти черви вызвали во мне философские ассоциации. (Может быть, вспомнил Державина: я раб, я царь, я червь, я Бог?) «Что за безумие, – подумал я, – как у Гоголя, в «Записках сумасшедшего». Каждый интеллигент уверен, что он-то и есть Фердинанд VII». Было очень неприятно думать это и еще неприятнее додумать до конца: мысль, что я всех умнее, – злокачественный нарост; надо выздороветь, надо расстаться с этим бредом, приросшим ко мне. И с решимостью, к которой привык на войне, я рубанул: «Предоставляю вам разделить первое место, а себе беру второе». Я испытал боль, как при хирургической операции или при разрыве с женщиной. Но я отрубил раз и навсегда. С этого мига начался мой плюрализм. Я понял, что каждому из нас даны только осколки истины и бессмысленно спорить, чей осколок больше. Прав тот, кто понимает свое ничтожество и безграничное превосходство целостной истины над нашими детскими играми в истину.

…Тютчев, Толстой, Достоевский были открыты вечности как-то иначе, чем Гоголь. Не вечной тесноте ада, а вечной бездне, через которую квадрильон лет шел двойник Ивана Карамазова. Я смутно чувствовал, что через этот квадрильон надо и мне пройти.
…Если наша жизнь – песчинка в бездне пространства и времени, то нас, по сути, нет. Все, чего мы можем достичь, – ничто. Любое число, деленное на бесконечность, есть нуль. Но если жизнь имеет смысл, то дурная бесконечность – фикция. Что-то одно – фикция. Или я, или бесконечность. Сосредоточившись, я два или три месяца подряд твердил: если бесконечность есть, то меня нет; а если я есмь, то бесконечности нет. Лекции, собрания, на которых без конца разбирались дела о притуплении и о потере политической бдительности, проплывали как в тумане. В конце концов даже предметы стали расплываться. Один раз расплылся и совершенно исчез большой оранжевый абажур.
Потом пришло сразу два решения, от которых бесконечность, глотавшая предметы, отступила и в груди что-то вспыхнуло. Несколько смущало, что решений два (истине бы лучше быть одной). Но в конце концов я просто принял это как факт.

…Не знаю, каким бы я стал, если бы не мое безродное отрочество. Но прошлого нельзя переменить. С двенадцати лет я сам решал, что хорошо и что плохо. Это было не по силам моему слабому духу, но в конце концов он окреп. Я вырос человеком воздуха – без почвы, без традиций и без тоски по ним. Я доверяю только личности, раздетой от всех условностей истории, оголенной, как гол я сам. Меня захватывает и увлекает только личность. От этого, кажется, и легкость, с которой я вхожу в дух любой культуры, вижу свое сквозь любые одежды, французские или китайские. Для меня подлинно: «Всякое отечество чужбина и всякая чужбина отечество» (из христианской апологии XI века).

…То, что мы обычно считаем своим я, – только узелок мы. В нем связаны ниточки наследственности, впечатлений детства, юности, любви, страха, следы прочитанных книг... Время завязывает узлы, и время развязывает их. Началось в прошлом, исчезнет в будущем. Ничего этого нет в вечности. Если узелок времени и есть я, то я – иллюзия. Если это самость, то самость – препятствие, которое должно быть разрушено в поисках вечного. Но за будничным, временным что-то есть. Что-то «не ставшее, не рожденное, не сотворенное», как сказал Будда. И чтобы прийти к этому «не ставшему, не рожденному», действительно надо разрушить или по крайней мере расшатать, сделать не сплошным, сделать прозрачным все ставшее, рожденное, сотворенное. Смотреть на него, как на хворост, сгорающий в огне смерти. И тогда за этим огнем, за смертью начинает мерцать что-то, на что откликается мое сердце, что-то глубинное мое – и бесконечно большее, чем я.

…Во всякой внешней победе заложен рок. За всякую победу надо платить. Только внутренние победы бесконечно плодотворны: над страхом, над желанием первенствовать, богатеть, мстить. И побеждать. Ибо внешняя победа, до основания изничтожающая то, что нам кажется совершенным злом, тут же становится новым злом, и хороши только те скромные победы, которые восстанавливают естественное равновесие и не дают чему-то одному разрастись за счет остального. То есть победы над инерцией победы. Победы, останавливающие разгул побед, как степной пожар – встречным пожаром.

…Враг счастья – разбросанность. В том числе и в сострадании, в жалости. Человек, погруженный в молитву, иной раз проходит мимо возможности добрых дел. Счастье жизни – как и блаженство веры – рождается из собранности, сосредоточенности на глубине. Можно всего только видеть дерево и быть счастливым. Если очень собранно видеть дерево. Если досмотреть его до корней в вечности. Это умение быть самому счастливым – школа творческого счастья, то есть умения сделать счастливым другого. Так же как нельзя научить плавать, если сам не плаваешь.
А жизнь вечная? Но она не где-то, не когда-то, она здесь и теперь. Это собранная и сосредоточенная на глубине жизнь, в этом месте, в этот миг.

…Я вовсе не против вероисповеданий и привычки к какому-то одному языку. Пока это язык, стиль – и больше ничего. Но я боюсь, как дьявола, гордыни вероисповедания, безумия, напоминающего мне мое отроческое убеждение, что я умнее всех, или убеждения, что моя мама, мой папа, мой город, моя страна лучше всех. Такие убеждения естественны в 8 лет, простительны в 14, но когда-то из них надо вырасти.
…Я примкнул бы к вероисповеданию, которое скажет о себе: простите нам наше убожество. Мы, может быть, хуже других. Но этот путь нам по сердцу. Попробуйте – может быть, он и вам впору.
Я примкнул бы к вероисповеданию, которое скажет: мы все неудачники. Мы не преобразили мира. Но вы тоже не преобразили его. Не будем спорить, кто лучше. Мы все хуже, и все становимся еще хуже, когда воображаем себя лучше. Будем учиться друг у друга и вместе вытаскивать мир из беды.
Пока этого нет, так что деваться мне некуда. Я гадкий утенок. Я не лебедь. Я сделал только два-три шага в глубину. Этого совершенно недостаточно для нашего спасения. Это чуть больше нуля. Но это действительные, а не воображаемые шаги, и они не потеряют смысла, если переменить все слова.

---

Григорий Померанц

Родился в 1918 году

Русский философ. Участник Великой Отечественной войны, прошел от Сталинграда до Берлина, был дважды ранен. В 1949 г. арестован по обвинению в антисоветской деятельности, осужден; после смерти Сталина освобожден и реабилитирован.