ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ АНТОЛОГИЯ

Оберегайте простодушие

Появление в этой антологии автора детективов о патере Брауне может показаться странным; однако даже если опустить тот факт, что Честертон в первую очередь мыслитель, эссеист, это появление закономерно. В одном эссе Честертон писал: «Романтика детектива человечна. Она основана на том, что добродетель – самый отважный и тайный из заговоров. Рассказ о недремлющих стражах, охраняющих бастионы общества, пытается напомнить нам, что мы живем в вооруженном лагере, в осажденной крепости, а преступники, дети хаоса, – лазутчики в нашем стане».
В том же эссе есть другие слова: «цивилизация – самое отважное и мятежное из приключений».
Может быть, это наиболее подходящий для воспитания залог: быть человеком – это и мужество, и долг, но прежде всего – отважное приключение. Конечно, эти слова взрослым могут показаться наигранными, но насколько точно уловлена в них потребность ребенка в чем-то, что захватит его дух, укрепит силы, придаст уверенности!
Участие в таком деле, в таком, пользуясь словами Честертона, благородном заговоре – может ли что-то быть значительнее? И если посмотреть на воспитание под этим углом зрения, то в очень повседневных вещах открывается их глубинное значение, их предназначенность воспитывать человека, готового по доброй воле участвовать в «отважном и мятежном приключении».
Например, Честертон спорит с теми, кто говорит, что детские сказки слишком жестоки, они учат детей страхам. «Не сказки внушили ребенку мысль о зле или уродстве», – пишет Честертон. – Эта мысль живет в нем. Дракона мы знаем с рождения. Сказка дает нам святого Георгия».

Воспитание детей всецело зависит от отношения к ним взрослых, а не от отношения взрослых к проблемам воспитания.

…Какая-то женщина сказала мальчишке: «Ну, Томми, теперь иди поиграй», – не грубо, а с тем здоровым нетерпением, которое так свойственно ее полу.
Я еще раз попытаюсь оживить мертвые догмы демократии и рассказать, что же я услышал в этих словах. Морис Бэринг сказал очень верно, что в английских школах игра – уже не игра, а урок, особенно нудный оттого, что надо притворяться веселыми. Поборники новых методов воспитания хотят, чтобы детские игры были значительны и поучительны. Они ставят детей в живописные группы, заставляют их этично танцевать и эстетично зевать. Они хотят влезть в детские игры. С таким же успехом они могут влезть в детские сны. Игра – это отдых, как и сон.
Женщина, которая сказала: «Иди поиграй, Томми», – усталый страж бессмертного разума. Может быть, Томми иногда приходится несладко; может быть, она заставляет его работать. Но она не заставляет его играть. Она отпускает его играть, дает зарядиться одиночеством и свободой, и в этот час не Фребель и не доктор Арнольд занимаются Томми, а сам он занимается собой.

…Я остановлюсь, чтобы бросить обожателям детей обвинение в жестокости. Принято считать, что дети не любят нравоучительных рассказов. Это неверно. Очень часто нравоучение нравится ребенку больше, чем сам рассказ. Мы, взрослые, видим нашу унылую иронию в душах, которые так сильны, что могут оставаться серьезными. Взрослые восхищаются занятными героями детской книжки; дети просто любят их – во всяком случае, я их любил и честно верил в достойного фермера или благородного негра. В наши дни над этим принято шутить, я сказал бы – ханжески смеяться, хотя такое ханжество вроде бы и направлено против ханжества. Теперь вошло в обычай походя обливать презрением нравоучительные рассказы для детей, старомодные рассказы, которые – подумать страшно! – учат, что красть грешно.
Признаюсь честно: я очень любил хрестоматийные, назидательные рассказы. Я не уверен, что теперь они бы мне понравились, но не в этом дело. Те, кто их высмеивает, – взрослые, а не дети. Если бы у них хватило духу, они бы признались, наверное, что в детстве думали иначе. Причина проста. Нам, взрослым, смешны и противны нравоучения, потому что мы знаем, что ими очень часто прикрывают безнравственность. Мы знаем, что прописи в ходу у фарисеев и святош, у карьеристов и трусливых соблазнителей. Но ребенок ничего не знает ни о карьеризме, ни о мужской подлости. Он просто видит нравственный идеал, и идеал этот кажется ему правильным. Так оно и есть.
…И еще в одном ошибается циник, презирающий хрестоматийные рассказы. Циник всегда считает, что в самой идее награды есть какой-то порок, и смеется над стивенсоновским мальчиком, которому за хорошее поведение давали апельсин. Человек, обретший невежество вместе с опытом, видит в этом грубый подкуп. Современный мыслитель понимает, что только очень крупная взятка заставила бы его самого вести себя прилично. Он чувствует то же самое, что почувствовал бы политик, если бы ему сказали: «Я дам вам 50000 фунтов, если вы один-единственный раз сдержите слово». Но ребенок и не подумает об этом, если фея скажет принцу: «Ты получишь золотое яблоко, когда победишь дракона».
Ребенок – не манихей; он не считает, что земные блага по сути своей дурны. Он и не грубый реалист: он не считает, что быть хорошим – плохо. Для него и хороший поступок, и золотой шар апельсина – элементы одного и того же рая, которым положено быть вместе. Ребенка не удивляет согласие и добрая дружба с теми, кто вершит его судьбу. Ему не кажется, что с ними можно только ссориться и торговаться. Конечно, у него бывают себялюбивые заскоки, и его себялюбие приводит к ссоре и вражде. Но он не видит ничего странного в том, что родители добры к нему и дают ему апельсин, а он добр к ним и хорошо ведет себя. Это мы, вкусившие запретного плода, видим в удовольствии подкуп.

…Ребенок может чего-то испугаться. Несомненно, нельзя угадать, чего он испугается. Здесь совсем не нужны такие жуткие, четкие вещи, как убийство или нож. Всякий, кто знает хоть что-то о детях, нет – просто всякий, кто был ребенком, поймет, что эти кошмары совершенно непредсказуемы. Страх может явиться когда и откуда угодно. Если бы в кинематографе показывали только сельских священников и диетические кафе, жуткие образы возникали бы все равно. Когда видишь лицо в узоре ковра, не важно, лежит ли этот ковер в доме викария.
…Девочка, которая стала теперь вполне нормальной и веселой женщиной, потеряла сон из-за песенки про крошку Бо-Пип. Когда в нее вцепились хваткой духовника или психоаналитика, обнаружилось, что ее пугает слово «кров», которое она принимала за «кровь». Страх усиливался оттого, что кровь эта «соломой шелестит».
Никто не мог бы предсказать такой ошибки. Никто не мог бы обезопасить девочку заранее. Можно отменить детские стихи; поскольку они радостны, и народны, и всеми любимы, так, наверное, и будет. Но в том-то и суть, что эта ошибка возможна во всякой фразе. Нельзя предусмотреть, что услышит ребенок в наших словах. Он способен понять «надоел» как «людоед», «сад» – как «ад».
…Потому и бесполезны все выкладки и опасения, которые предлагают нам в этом споре. Конечно, ребенок может чего-то испугаться. Но мы не вправе утверждать, что он испугается снова того же самого. Чтобы побороть опасность, нужен не список запретов; собственно, до конца ее все равно не поборешь. Мы способны сделать одно – укрепить ребенка, а для этого надо дать ему здоровье, и юмор, и (как ни удивятся современные люди) разумное отношение к самой идее авторитета. Ведь эта идея не что иное, как другая сторона доверия, и только она может быстро и успешно изгнать бесов страха.
Однако мы не ошибемся, если скажем, что большая часть нынешних людей посмотрят на дело иначе. Они решат, что как-то ученей исчислять неисчислимое. Обнаружив, что все не так просто, они попытаются классифицировать любые новые сложности. Когда они установят, что на ребенка дурно влияет не только нож, но и вилка, они скажут, что есть еще и вилочный комплекс. Сеть комплексов становится все сложнее, и свободе нетрудно в ней запутаться.
Странный случай с шуршащим кровом не убедит в бессмысленности обобщений; просто вместо старых теорий придумают новые – придумают, но не продумают – и сразу пустят в дело. Психологи создадут простую и новую концепцию о вредоносности скульптуры или дурном влиянии стихов на детский сон и включат ее в программу реформ раньше, чем толком изучат.

…Оказывается, и впрямь существуют люди, которые считают сказки вредными. Серьезная женщина написала мне, что детям нельзя давать сказки, даже если сказки – не выдумка. Почему же? А потому, что жестоко пугать детей.
…Видимо, мы совсем забыли, что такое ребенок (на этом, собственно, и стоят столь прочно наши воспитательные системы). Если вы отнимете у ребенка гномов и людоедов, он создаст их сам. Он выдумает в темноте больше ужасов, чем Сведенборг; он сотворит огромных черных чудищ и даст им страшные имена, которых не услышишь и в бреду безумца.
…Дети и дикари пугливы – и правы. Они боятся этого мира, ибо он и впрямь опасен. Они не любят одиночества, ибо нехорошо, нет – очень плохо быть человеку одному. Дикарь страшится неведомого по той же причине, по какой агностик ему поклоняется – потому что оно существует.
Сказки не повинны в детских страхах; не они внушили ребенку мысль о зле или уродстве – эта мысль живет в нем, ибо зло и уродство есть на свете. Сказка учит ребенка лишь тому, что чудище можно победить. Дракона мы знаем с рождения. Сказка дает нам святого Георгия.

…Я сторонник долгого детства и не жалею, что не был вундеркиндом.
…Я рос в эпоху эволюции, что, собственно, означает «разворачивание». Многие ее поборники считали, что разворачивается то, чего нет. Я же верю, что разворачивается, развивается то, что есть. И, как это ни дерзко, я верю, что в детстве я уже был. Я хочу сказать, что в скрытом виде все главное было во мне, хотя я не сумел бы этого выразить.

---

Гилберт Кийт Честертон (1874—1936)

Английский писатель и мыслитель. Один из крупнейших представителей детективной литературы. С 1900 г. постоянно сотрудничал в газетах и журналах либерального направления.