ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ АНТОЛОГИЯ

Предстояние реальности

Когда говорят о воспитании ответственности, зачастую имеют в виду очень практическое свойство: обещал – сделал и так далее. Еще есть ответственность, так сказать, наказательного свойства, укладывающаяся в формулу «отвечать за свои дела и поступки». Здесь тоже не без лукавства: такая ответственность – чтобы не было ситуаций, в которых «Пушкин виноват», чтобы на каждое разбитое стекло и съеденное без спросу варенье нашелся свой «ответственный за…».
Разумеется, все вышенаписанное отчасти карикатура; впрочем, один штрих в ней вышел почти без искажений: чаще всего, говоря об ответственности, мы имеем в виду ответственность перед какой-то внешней инстанцией, мы видим в ответственности свойство, качество человека, а не самый источник его поступков и мыслей.
Наверное, можно говорить о способности к ответственности, иначе говоря, способности отвечать; но не за что-то, а чему-то: например, вызову времени или голосу совести. Но такая отвественность неотделима от одного весьма специфического чувства, которого нет в списке пяти других, – чувства реальности.
«Реальность жестка, ее нелегко найти и еще труднее с ней жить, – пишет Аверинцев. – Но жить можно только с нею, только ею, а все прочее существует, чтобы не жить».
Аверинцев говорит о жизни в тумане, который появляется тогда, когда допускается мыслительная неясность, иначе говоря – недодумывание мысли до конца. В таком состоянии человек может обладать только внешней ответственностью, то есть умением выполнять обязательства. В другом смысле отвечать чему-то можно, только если ты в связи, ты встроен в мир, ты его чувствуешь; ты отвечаешь как необходимый, неотъединимый его элемент. Может быть, такая ответственность и есть в своем основании способность свободной мысли и внутренней независимости. Но тогда становится невозможным воспитание одной только внешней ответственности – такое воспитание взращивает исполнительность, которая чаще всего не совместима ни со свободной мыслью, ни с независимостью.

С реди нас уже ходят молодые люди, подчас наделенные способ­ностями и каким-то невеселым умом, которые не хотят (или не могут?) руку протянуть, чтобы вступить в обладание наследием куль­туры; и это не назовешь ленью, это хуже. Старый как мир порок лени мог быть веселым, потому что не расстраивал фундаментальных жизненных функций личности. Тут не лень, тут разрушение воли к культуре и самой способности этой воли, отличающееся от лени, как злокачественная опухоль от доброкачественной. Вот чем оборачивается подмена идеала культуры.
Отцовское – это на всю жизнь норма, изначально данный образ «правильности»: что-то строгое, с чем приходится считаться, и одновременно домашнее, «свое», опора и защита. Сыновним отношением к отцовскому (так же как и к прошлому), учил нас Пушкин, обеспечено «самостоянье человека».

...Вос­питание должно готовить личность, внутренне независимую от чужих суждений и готовую к реальным ситуациям, когда все надо взять на себя и за все платить самому. А то в газетах спорят, и читатели тоже волну­ются: как поступить с «ними», с теми, кто ведет себя дурно, – карать или уговаривать? Что на это сказать? Закон карает за преступления юридические и не может взять на себя без остатка регуляцию нравственных отношений, а проще сказать – палка еще никого благородству не научила; а чего стоят уговоры и рацеи, все и так понимают. Но ведь есть еще тре­тья возможность – предъявить все требования не к «ним», а к себе, взять на себя риск непонимания, показать пример и платить по всем счетам самому. Возможность трудная, но другой не видно.

...Очень легко жить в тумане, для этого достаточно перестать сопротивляться мыслительной неясности, и вправду, как туман, проникающей всюду и обступающей со всех сторон тихо и беззвучно. Между знанием и незнанием существует множество промежуточных состояний: быть в курсе, быть в состоянии вести беседу и так далее. Современный человек все чаще и чаще сегодня берет на себя смелость судить о вещах, ко­торых он на самом деле не знает, а просто знает все слова, которые полагается употреблять. Для многих из нас это уже словно в порядке вещей.

...Плод от корня трусости, от ее ветвистого древа – та анонимность общественного поведения, при котором говорятся любые слова и дела­ются любые дела без того, чтобы хоть одна душа сделала выбор и взяла на себя за свой выбор ответственность. «Так надо». «Имеется мнение». Одна женщина, годами добивавшаяся (и добившаяся), чтобы ее книга вышла без единого реверанса в ненужных проходных фразах, без единого пустого, но требуемого условностью слова, рассказывала мне, как ей в одном начальственном кабинете за другим говорили одно и то же: «Вы же понимаете, что я на вашей стороне – но что от меня зависит?» От них не зависело; от нее, не имевшей никаких чинов, опиравшейся только на свою одинокую твердость,– зависело.

...«Мне хочется» и «я избрал» – вещи разные, пожалуй, самые разные на свете; и к гражданской этике их различие имеет весьма близкое отношение. Только тот, кто до глубины распознал все различие между по­зывом и выбором и научился следовать не первому, а второму, может защитить свою свободу; а свобода – это такое благо, которое необходи­мо защищать каждый день и каждый час, иначе оно будет неминуемо отобрано, и поделом отобрано.

...В нашем столетии были столько раз опробованы жутковатые патерналистские модели ложного авторитета – носитель власти как папаша, поучающий своих пожизненно несовершеннолетних деток благонравию, благонравие как эрзац благородства, полная непристойность в насаждении пристойности... Кому это не постыло? Но кто перестает из-за подобных впечатлений видеть действительно большие вещи, теряет чувство пропорции. Существует тысячелетний опыт человечества, и существует объективная смысловая связь ценностей, не зависящая от наших капризов и маний и даже от наших травм.
Я не верю, что возможно нравственное поведение, полностью обходящееся без какой-то доли аскетизма, то есть добровольно причиняемого себе насилия, в котором неизбежная боль уравновешивается радостью освобождения. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой».

...Иллюзии футурологического будущего или опустошенного, сведенного к расхожим фразам настоящего заразительнее, чем иллюзии культа предков. Но выбор, существенный выбор, – это не выбор между прошлым и будущим, а выбор между иллюзией прошлого, иллюзией настоящего, иллюзией будущего, то есть прошлым, которого не было и не могло быть, настоящим, которое именно «ненастоящее», и будущим, которого явно не будет, – и реальностью. Вот это противоречие: реальность жестка, ее нелегко найти и еще труднее с ней жить, но жить можно только с нею, только ею, а прочее су­ществует, чтобы не жить. А какое же противоречие между памятью и будущим? Вот если я – взрослый человек, это значит, что я прошел через детство, отрочество и юность, что весь опыт этих ступеней жизни – при мне; не что иное, как опыт и память об опыте, и делает меня взрослым. Самые инфантильные взрослые не те, у кого силен контакт с их детским, отроческим, юношеским прошлым, а как раз те, у кого этот контакт слабее всего, у кого пережитое не живет в памяти и не пе­рерабатывается в смысл, «в строй и ясность».
...«Весело идти в темноту»,– говорится у Честертона. Можно быть уверенным в себе и своем успехе, и это противно и глупо; можно быть завороженным опасностью неуспеха, и это трусливо; можно вибрировать между вожделением успеха и страхом провала, и это суетливо и низко; можно быть безразличным к будущему, и это – смерть. Благородство и радость – в выходе за пределы этих четырех возможностей, в том, чтобы весело идти в темноту, чтобы совершенно серьезно, «как хорошее дитя в игре», вкладывать свои силы и одновременно относиться к ее исходу легко, с полной готовностью быть побитым и смешным...

...Если нужно совершить акт доброты, требующий мужества, и вокруг никто не спешит его сделать, тот, кто его все-таки совершит, будет хороший человек, порядочный человек; а благородный человек сделает то же самое еще и сов­сем естественно, так, как если бы иное поведение было физической невозможностью и трусости кругом просто не существовало.

...Благословенная трудность семьи в том, что это место, где каждый из нас неслыханно близко подходит к самому важному персонажу нашей жизни – к Другому.
Специально для брака свойство Другого быть именно Другим резко подчеркивает два запрета: библейский запрет на однополую любовь и запрет на кровосмешение. Мужчина должен соединиться с женщиной и принять ее женский взгляд на вещи, ее женскую душу – до глубины своей собственной мужской души; и женщина имеет столь же трудную задачу по отношению к мужчине.
...Что касается отношений между родителями и детьми, тут, напротив, единство плоти и крови – в начале пути; но путь – снова и снова перерезание пуповины. Тому, что вышло из родимого чрева, предстоит стать личностью. Это – испытание и для родителей, и для детей: заново принять как Другого – того, с кем когда-то составлял одно неразличимое целое в теплом мраке родового бытия. А психологический барьер между поколениями до того труден, что поспорит и с пропастью, отделяющей мужской мир от женского, и со рвом, прорытым между различными семейными традициями.
Ох, этот Другой – он же, по словам Евангелия, Ближний! Все дело в том, что мы его не выдумали – он неумолимо, взыскательно предъявляет нам жесткую реальность своего собственного бытия, абсолютно не зависящую от наших фантазий, чтобы вконец нас измучить и предложить нам наш единственный шанс на спасение.

---

Сергей Аверинцев (1937—2004)

Российский культуролог, философ, теоретик и историк религии, литературовед, специалист по позднеантичной и раннехристианской эпохам. В 1989–1991 годах – депутат Верховного Совета СССР.