ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ АНТОЛОГИЯ

Причастность большему...

Нам часто кажется, что светское воспитание – полная противоположность тому воспитанию, что берет начало в религиозной традиции. В светском больше свободы, больше воления самого человека, а религия подчиняет, накладывает узы. Все это, наверное, имеет место, но это противоречие, противоположение, так сказать, верхнего слоя. Если мы начинаем вдумываться в духовный смысл воспитания, то оказывается, что в его сердцевине никаких противоречий нет.
Если человек устремляется к духовной жизни в религии или вне ее, то в его внутреннем существовании возникает то, что Мераб Мамардашвили называл «вечными мгновениями души»; человек проникает в пространство вне иерархий, где имеют значение только опыты духа.
«Послушание мы понимаем как подчиненность, – пишет Антоний Сурожский. – Но послушание – это состояние человека, который склоняет свой слух с тем, чтобы услышать».
Обретение внутреннего слуха, о котором говорит Сурожский, есть общий путь. И воспитание, приготовляющее человека к такому движению внутрь, тоже есть общий путь.
«Только путем приобщения к большему человек делается свободным от меньшего, от себя самого, каким он есть сейчас», – пишет Антоний Сурожский.
Это большее, цельное, эта сфера духа едины; есть только разные пути, ведущие к ней, но и они, наверное, устроены по единому принципу: такой, каков ты есть, ты не пройдешь. Или, говоря словами Сурожского, «ученик должен сначала умереть, чтобы возвратиться к жизни».
То, о чем мы говорим, есть глубинное движение самого человека; но воспитание может помочь ему, а может и увести в сторону. Поэтому имеет особое значение, укрепляет ли воспитание ребенка в нем самом или подчиняет внешним обстоятельствам. Мы не можем вывести человека на путь личного становления, но можем поддержать на этом пути, не мешать обрести внутренний слух. А этот слух не обманет.

Мы все знаем по опыту, что с годами наш ум теряет свою остроту, тело слабеет; но две вещи остаются в нас непоколебимыми: это воля и сердце. Когда мы говорим о воле, мы думаем о какой-то силе, которая может заставить нас поступать так или иначе, которая как бы является нашей силой в жизни. Воля – нечто более сложное, более богатое и, может быть, более прекрасное.
Воля начинается с того, что наше желание направлено к определенной цели: голод нас куда-то влечет, любовь куда-то влечет, сердце куда-то влечет, и мы хотим достичь этой цели. Если наше томление по этой цели достаточно сильно, тогда наша воля делается все тверже и непоколебимее и оказывается способна устранить все препятствия, которые стоят на пути: и страх, и ужас смерти, и косность.
…Серафим Саровский говорит, что святого отличает от грешника только решимость. Но решимость не покоится просто в теоретической воле, в знании, что то или другое правильно. Решимость рождается именно от пламенного, страстного порыва сердца. И опять из этого следует, что первое, что надо воспитывать в себе, это сердце, способное отдаваться всецело, раскрываться до конца, давать свету проникнуть во все его уголки, так, чтобы не оставалось никакой тени, тем более никакой тьмы.
Однако воспитать сердце не так просто. Воспитать ум – дело относительно простое; каждый может развить свои умственные дарования. Ум воспринимает и хранит то, что накладывает на него печать. Сердце же в этом отношении гораздо более сложный духовный орган. Сердце постоянно отзывается, постоянно меняется, каждый раз, как новый опыт входит в сердце, оно тановится иным.
Главное препятствие, которое стоит на пути воспитания сердца – это наш страх перед страданием, перед душевной болью, перед духовной трагедией. Мы боимся страдания, и поэтому мы свое сердце суживаем и защищаем.
…И вот, чтобы воспитать свое сердце живым, надо перед собой поставить очень остро вопрос: готов ли я допустить в свое сердце любое страдание? Готов ли я сострадать всякому человеку, которому больно, которому страшно, которому холодно, голодно, который ранен жизнью каким бы то ни было образом? Готов ли я сострадать, не разбираясь, прав он или виноват, а ставя только один вопрос: страдает человек или нет?
Но это нам страшно. И поэтому мы отзываемся двояко. Мы или закрываемся, закрываем глаза, зажимаем уши, не хотим видеть; или мы перетолковываем: страдает, да! – но кто же в этом виноват? Страдает, да, – но почему я должен отозваться? Разве нет никого другого? Разве он мне самый близкий человек?
А второй способ, который мы употребляем для того, чтобы страдание не было таким острым, таким душу разрывающим, это его перестройка на гнев.
…Гневаться легко; в гневе есть активность, есть правда, есть мнимая, но все же сила. Страдание мы переживаем как бессилие, беззащитность, уязвимость. Гнев мы переживаем большей частью как мужественную реакцию на зло в мире.
Мы должны научиться по отношению к страданию каждого человека вокруг нас, каждой твари вокруг нас, всего мира вокруг нас допустить это страдание во все наше сознание, чтобы оно проникло до глубин нашего сердца. И только тогда наше сострадание может стать творческим, наше сострадание может быть соучастием в жизни мира, в жизни человека.
…Мы должны помнить, что дисциплина – не муштра. Слово «дисциплина» связано со словом discipulus – ученик. Дисциплина – это состояние ученика, его положение по отношению к учителю и к тому, что он изучает.
…Прежде всего ученичество означает искреннее желание учиться, решимость научиться любой ценой. Ясно, что слова «любой ценой» могут означать для одного человека гораздо больше, чем для другого. Все зависит от рвения, убежденности или от устремленности к научению. И однако для каждого конкретного человека это происходит «любой ценой».
…Как правило, мы не уходим в учение всецело, неразделенным сердцем, и в результате часто не достигаем того, чего могли бы достичь. Поэтому, если мы хотим с пользой стать учениками и научиться дисциплине, которая принесет плоды, первое условие – цельность устремлений. Но дается это нелегко.
Мы также должны быть готовы заплатить цену ученичества. Ученичество никогда от начала до конца не дается даром; это постепенное преодоление всякой самости ради того, чтобы вырасти в единство с чем-то более великим, чем наше «я», что в конечном итоге вытеснит нашу самость, завладеет и станет всем в нашей жизни. В опыте ученичества всегда наступает момент, когда на ученика нападает страх; он видит впереди смерть, с которой должно столкнуться его «я». Позднее окажется, что это не смерть, это жизнь – большая, чем его собственная. Но каждый ученик должен сначала умереть, чтобы возвратиться к жизни. Для этого требуются решимость, мужество, вера. И только этим путем приобщения к большему человек делается свободным от меньшего, от самого себя, каким он есть сейчас. А раз так, ученичество начинается с безмолвия и слушания. Когда мы слушаем кого-нибудь, нам кажется, что мы молчим, потому что не произносим слов; но ум наш непрерывно работает, наши чувства живо откликаются, наша воля соглашается или не соглашается с тем, что мы слышим; более того, сколько мыслей и чувств, не имеющих никакого отношения к слушаемому, роится в нашей голове. Настоящее безмолвие, к которому мы должны стремиться как к исходной точке, это полный покой ума, сердца и воли, полный покой всего, что есть в нас, включая и тело наше, чтобы мы могли в полноте воспринимать услышанное слово, быть – все внимание и одновременно в полном покое.
Цель этого безмолвия – уловить то, что нам будет предложено: слово, которое прозвучит в тишине. И мы должны быть готовы услышать это слово, каково бы оно ни было. Это требует нравственной и интеллектуальной цельности, потому что часто мы слушаем в надежде услышать то, что нам хочется, и готовы, услышав не те слова, которых мы ожидали, в любой момент либо выключить ум или внимание, чтобы не слышать; либо пустить в ход нашу злосчастную способность ложно понимать и ложно истолковывать. Здесь опять-таки очень важно воспитание нравственной и интеллектуальной цельности. Приобретя ее, мы, слушая, услышим; мы можем слышать смутно или ясно, мы можем услышать все, что нам необходимо знать, или на первых порах лишь самое основное, что позволит нам лучше направлять внимание, узнать больше о безмолвии и слушании. Но чтобы слышать, мы должны быть готовы принять любое обращенное к нам слово.

…Латинское слово libertas – юридическое понятие Древнего Рима; оно определяет законное общественное положе-
ние ребенка, который родился от свободных родителей, не рабов, и сам наследственно свободен, то есть общественно самовластен, имеет над собой право самоопределения. Но если вдуматься немножко в это понятие, а не только в слово, вы увидите, что все воспитание такого ребенка держится между двумя крайностями. С одной стороны, его учат быть свободным, с другой – стремятся обеспечить ему эту свободу предельным самообладанием, властью над собой. Из него стремятся сделать человека, который всегда бывает, всегда есть хозяин своей жизни, – а хозяином своей жизни можно быть вплоть до смерти. Но для этого нужно победить в себе все силы косности, все бессилие, всю инертность и все движения тела и души, которые несовместимы с такой властью над собой.
…Мы воспитываем ребенка путем послушания; но послушание можно понимать двояко. Можно его понимать как дрессировку. И это, к сожалению, часто наблюдается в семье, когда строгие родители дрессируют своих детей. Этот род послушания, конечно, ничего общего не имеет с воспитанием человека в свободе; это никогда не приведет к свободе, это порабощение.
Послушание мы всегда понимаем как подчиненность, подвластность, и в педагогическом порядке воспитания монаха, воспитания ребенка послушание так и выражается, и представляется. Но послушание есть в основе своей что-то совершенно иное. Послушание – это состояние человека, который слушает, прислушивается, который склоняет свой слух с тем, чтобы услышать. Послушание – это живое, стремительное желание человека все воспринять: не только услышать слова, но уловить мысль; не только уловить мысль, но понять, почему эта мысль родилась и нашла себе выражение, из каких глубин опыта этого человека идут эти слова.

---

Антоний Сурожский (1914—2003)

Православный философ и проповедник, доктор богословия, митрополит, глава Русской православной церкви в Великобритании и Ирландии (Сурожская епархия).