ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ АНТОЛОГИЯ

Догмат абсолютных ценностей

Разговор о воспитании, начинающийся с рассуждений о «дао», приводимых христианским философом, может показаться чрезмерной эклектикой, а может оттолкнуть слишком высоко взятой нотой: где «дао», а где реальная жизнь, для которой слова «суть и порядок мироздания» слишком велики?
Но, наверное, уже в этом противоречии восприятия узнается, схватывается одна из важнейших проблем воспитания. Воспитание как бы пребывает в двух размерностях, в двух неравных объемах, в двух различных и одновременно взаимосвязанных пространствах. В одном пространстве существуют вопросы о Боге и мироздании, о том, что есть человек, вопросы, которые точнее будет назвать вечными вопросительными формами; в другом пространстве есть ребенок и взрослый, есть повседневность воспитания, требующая пониманий и действий «здесь и сейчас».
И вся трагическая трудность в том, чтобы удержаться в этой растяжке, суметь совместить в себе великое и малое без ущерба и тому и другому.
Когда Льюис пишет о «дао», он напоминает нам о том, что настоящие ценности воспитания лежат вне воспитания – они универсальны; воспитание есть лишь частный случай мыслей и действий сообразно этим ценностям. Их нельзя ни сменить, ни подправить; эти ценности есть точка отсчета и одновременно абсолютное, а не относительное мерило. Их можно поименовать – «рита», «дао», «высшая истина», – но поименование скорее скроет, затемнит их смысл.
Может быть, весь вопрос в том, видим ли мы значительность жизни, не зависящую от наших мыслей и воззрений. Наша связь с этими ценностями может быть осознанной или интуитивной, это не суть важно; важно то, насколько мы ощущаем их действенность в нашей внутренней жизни, насколько мы вообще можем сказать о себе, что у нас есть внутренняя жизнь, не равная линейной совокупности чувств, мыслей и переживаний, насколько мы есть часть некоего целого, большего, чем мы сами. Это ощущение неподдельно; если оно есть, то и воспитание становится приобщением другого к этому целому в той мере, в которой оно присутствует в нашей духовной жизни.

Августин определяет добродетель как ordo amoris – справедливую, сообразную истине иерархию чувств, воздающих каждому творению столько любви, сколько оно заслуживает.
…Согласно раннему индуизму, доброе поведение состоит в согласии и даже слиянии с rita – могущественным порядком или узором будущего, который отражен в порядке мироздания.
…Говорят об этом и китайцы, называя нечто великое (точнее, величайшее) словом «дао». Определить «дао» заведомо невозможно. Это – суть мироздания; это – путь, по которому движется мир. Но это и путь, которым должен следовать человек, подражая порядку Вселенной.
…Ветхозаветный псалмопевец тоже славит закон и заповеди за то, что они – «истина».
Такое миросозерцание я, для краткости, буду обозначать в дальнейшем «дао». И у Платона, и у Аристотеля, и у стоиков, и у ветхозаветных иудеев, и у восточных народов бросается в глаза одна общая и очень важная мысль. Все они признают объективную ценность; все они считают, что одни действия и чувства соответствуют высшей истине, другие – не соответствуют.
…Поскольку оценки наши свидетельствуют о признании объективного закона, чувства могут быть в ладу и не в ладу с истиной. Само по себе чувство – не суждение, и потому оно внеположно разуму. Однако оно может быть разумным и неразумным, в зависимости от того, сообразно оно или несообразно разуму.

…«Дао» допускает только изменения изнутри. Те, кто понимает закон, могут его менять в его же духе. Только они знают, чего этот дух требует. Только закон может разрешить или запретить изменения в законе. Потому Аристотель и говорит, что этику усвоит лишь тот, кто верно воспитан.
…Чтобы избежать недоразумений, прибавлю: хотя сам я верю в Бога, более того – в Христа, сейчас я никак не «проповедую христианство». Я говорю только об одном: сохранить ценности можно лишь в том случае, если мы примем абсолютную ценность прописных истин. Любое недоверие к этим истинам, любая попытка поставить нравственность «на более реалистическую основу» заранее обречены.

…Таким образом, цель обучения и воспитания всецело зависит от того, верите вы или не верите в «дао». Если вы верите, цель эта в том, чтобы привить ученику оценки и мнения пусть не осознанные, но достойные человека. Если не верите и не забыли логику, все чувства для вас будут какой-то мглою, скрывающей «вещи как они есть». Тогда вы попытаетесь искоренить чувства из детской души (вы уж простите меня за устаревшее слово) или оставите несколько чувств по причинам, нимало не связанным с их сообразностью правде. В последнем случае вы займетесь довольно сомнительным делом, а именно – станете «влиять» на учеников, попросту колдовать, чтобы у них в сознании сложился угодный вам мираж.
…Каждое поколение влияет на следующее и в той или иной мере противится предыдущему. Если кто-нибудь и впрямь научится лепить своих потомков по своему вкусу, все последующие поколения будут слабее тех, кому выпала такая удача. Какие бы поразительные механизмы ни дали мы им, мы, а не они уже решили, как эти механизмы использовать. Почти наверное удачливое поколение будет к тому же отличаться исключительной ненавистью к традиции и постарается уменьшить не только силу своих потомков, но и силу своих предков.
…Человек не может просто «становиться сильнее». Любая сила, которую он обретет, направлена против кого-то. Каждый шаг вперед делает человека и сильнее, и слабее. С каждой победой появляются новые властители и новые рабы.
…Мы снижаем что-либо до уровня природы, чтобы победить. Мы непрестанно побеждаем природу, так как называем природой то, что мы победили. Цена этой победы велика: все больше явлений снижает свой статус. Каждый наш успех расширяет владения природы. Звезды не станут природой, пока мы их не измерим; душа не станет природой, пока мы не подвергнем ее психоанализу. Пока процесс этот не кончен, нам кажется, что выгод больше, чем потерь. Но стоит нам сделать последний шаг – перевести на уровень природы самих себя, – и потеряет смысл самая речь о выгодах, ибо тот, кто должен был выгадать, принесен в жертву.

…Конечно, всегда и везде воспитатели пытались сформировать других, исходя из своего миросозерцания. Но то, о чем я говорю, имеет две особенности. Во-первых, никогда и нигде у воспитателей (если здесь уместно это слово) не было столь огромной силы. Как правило, им удавалось и удается не много. Когда мы читаем у Платона, что детей нельзя растить в семье, у Элиота – что мальчик должен видеть до семи лет только женщин, а после семи – только мужчин, у Локка – что ребенка надо обувать в тонкие башмаки и отучать от сочинения стихов, мы испытываем благодарность к упрямым матерям и нянькам, а главное – к упрямым детям, сохранившим человечеству хоть какое-то здравомыслие. Однако человекоделы удачливого века будут оснащены самой лучшей техникой и сумеют сделать именно то, чего хотят.
Второе отличие еще важнее. Прежде воспитатели сообразовывали свои намерения с «дао», которому подчинялись сами. Они хотели сделать других такими же, какими хотели стать. Они проводили инициацию, передавая младшим тайну того, что такое быть человеком.
...Наверное, будет понятней, если я приведу конкретный пример. Когда римлянин говорил сыну: «Dulce et decorum est pro patria mori», он и сам себе верил. Отец преподавал сыну чувство, которое представлялось ему сообразным с объективной системой ценностей. Он давал лучшее, что было у него в душе, чтобы воспитать душу сына, как дал он частицу своей плоти, чтобы сын обрел плоть.
Теперь ценности стали чем-то вроде явлений природы. Старшие внушают младшим ценностные суждения не потому, что верят в них сами, а потому, что «это полезно обществу». Сами они от этих суждений свободны. Их дело – контролировать выполнение правил, а не следовать им. Словом, они вне или выше «дао». Когда же они смогут сделать все, что хотят, они скорее всего будут внушать не «дао», а ту искусственную систему ценностей, которую сочтут полезной.
Быть может, на какое-то время, как пережиток, они сохранят для себя подобие закона. Скажем, они могут считать, что служат человечеству, или помогают ему, или приносят пользу. Но это пройдет. Рано или поздно они припомнят, что понятия помощи, служения, долга – чистая условность. Освободившись от предрассудков, они решат, оставить ли чувство долга формируемым людям. Произвол у них полный – ни «долг», ни «добро» уже ничего для них не значат. Они умеют сформировать какие угодно качества. Остается малость: эти качества выбрать. Повторяю: свобода – полная, никакого мерила, никакой точки отсчета у них нет.

…Многим покажется, что я придумываю мнимые сложности. Другие, попроще, могут спросить: «Неужели они непременно окажутся такими плохими?» Поймите, я не думаю, что «они» будут плохими людьми. В старом смысле слова они вообще людьми не будут. Если хотите, они – люди, сменившие принадлежность к роду человеческому на право решать, каким быть человеку. Слова «плохой» и «хороший» не имеют смысла по отношению к ним; только от них и зависит смысл этих слов.
…Выйдя за пределы «дао», они попали в пустоту. И тех, кого они формируют, нельзя назвать несчастными людьми, ибо они – предметы, изделия. Победив природу, человек отменил человека.

...Подобно королю Лиру мы пытаемся сложить с себя королевское достоинство и остаться королями. Это невозможно. Одно из двух: или мы разумные духовные существа, навек подчиненные абсолютным ценностям «дао», или мы «природа», которую могут кромсать и лепить некие избранники, руководимые лишь собственной прихотью. Только «дао» объединяет едиными правилами властвующих и подвластных. Без догмата объективной ценности невозможна никакая власть, кроме тирании, и никакое подчинение, кроме рабства.

---

Клайв Стейплз Льюис (1898—1963)

Английский философ, историк культуры, писатель. В современных британских справочниках определяется как «выдающийся моралист», в христианских словарях – как «лучший апологет ХХ века».