Третья тетрадь
Детный мир

МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Дейч Дмитрий

...И поглядеть на ливень глазами рыб

Мгновение дороги

Ребенком я больше любил ездить в поездах, чем летать самолетом. Обыкновенно раз в год мы пересекали страну, чтобы провести лето на Черном море. Отец старался купить билеты таким образом, чтобы семье досталось отдельное купе, но если по каким-то причинам это было невозможно, мама договаривалась с попутчиками, и уже по отправлении путем сложных (иногда головоломных) перестановок и переселений мы всегда устраивались наилучшим образом.

Родители мои были заядлыми картежниками и без особого напряжения могли играть дни и ночи напролет. Я любил наблюдать за игрой, но уже час или два спустя начинал скучать, и мама, сжалившись, отправляла меня на верхнюю полку – читать. Я знал, что карты и книги всего лишь прелюдия к самому главному, и, перелистывая страницы, думал о том, что вскоре должно случиться, предвкушая наслаждение куда более изысканное, чем поиски капитана Немо или сундуки, полные пиастров.

В какой-то момент, делая вид, что утомился, откладывал книгу и самым что ни на есть равнодушным, незаинтересованным тоном говорил: «Пойду прогуляюсь…» Картежники на мгновение отрывались от игры, чтобы выдавить из тюбика Родительской Заботы положенное «ненадолго» или «недалеко». Задвинув за собою дверь, я выходил в коридор, где по правую руку развевались белые занавески, словно язычки крахмально-белого пламени, струящегося из окон, а слева маячили полированные двери, закрытые или открытые настежь – в зависимости от состояния рассудка попутчиков.

По коридору шныряли бодрые люди в спортивных костюмах, спотыкаясь, бежали дети, иногда играла музыка или выходил из своей каморки хмурый – пьяный или похмельный – проводник, но чаще всего в этих коридорах было тихо и пусто. Там не было никого, за исключением искателей особого железнодорожного наслаждения. Я никогда не заговаривал с ними и до сих пор не уверен, что, глядя в окна, щурясь от ветра, люди эти занимались тем, чем занимался и я.

Они были совершенно не похожи друг на друга, единственное, что их объединяло, – стремление избегнуть встречи: стоило одному заметить другого, он тут же уходил в соседний вагон, будто этот вагон был уже занят. Так же точно, не задумываясь, поступали все мы, понимая задним умом, что, оказавшись на расстоянии голоса, будем вынуждены говорить друг с другом, вместо того чтобы смотреть на провода, деревья и заборы.
Вдоль дороги стоят деревянные или – реже – металлические вышки, столбы, и если зацепить взглядом черное пустое тело электрического кабеля и, не отводя глаз, внимательно и цепко следовать его извивам, спускам и подъемам, обрывам, головокружительным кульбитам, подскокам, умножениям и расширениям, его приключениям в пространстве, для которых не существует понятий и определений в русском языке, можно попасть в такт. Подслушать голос электросети, стать ее частью, погрузиться в мир черного электричества, который на первый взгляд кажется невзрачным и монотонным, но стоит заглянуть сюда однажды, и ты станешь возвращаться снова и снова, потому что мир этот на деле бесконечно разнообразен. Любое мельчайшее отклонение от заданной траектории может оказаться куда более увлекательным, чем приключения Таинственного острова, каждая вибрация, каждый завиток отзывается в животе, будто ты не наблюдаешь за этим со стороны, как бы паря в отдалении, а находишься внутри, будто ты сам бежишь по этим проводам подобно электрону, наполняя собой, своей сутью, своим телом внутренности узких лабиринтов.
А после, ночью, лежа на верхней полке с открытыми глазами, я слушал звук, с которым вагон подпрыгивает на стыках, скрежет и скрип рессор во время торможения, мерный гул сортировочной, прерываемый бормотанием диспетчера. Смазанный, неразличимый фон, напоминающий радиопомехи, какой бывает только после полуночи на перроне какой-нибудь богом забытой станции, где поезд стоит всего минуту, и на этом фоне – матерную перебранку сонных курильщиков, выбравшихся наружу, чтобы вернуть ощущение тверди под ногами.
Состояние мое напоминало остановившееся, длящееся мгновение, сладостное и будоражащее, какое наступает в разгар игры в прятки, когда голоса преследователей звучат близко, их тени движутся на стене, но ты чувствуешь себя уютно и покойно в своем убежище. Тебя не найдут, пока ты сам не сжалишься над противником и не покажешься наружу с видом торжествующим и немного глуповатым, какой бывает обычно у победителей.

Реалии мира

…Когда родители уходили вечером из дому, оставляя меня одного, и я слонялся из комнаты в комнату, обмирая от предвкушения удовольствия, не зная еще, что предпринять, сосредоточившись на ощущении того, что в ближайшие пять-семь часов произойдет нечто из ряда вон выходящее. Это промежуточное состояние само по себе было удовольствием – пронзительным, глуповатым, как все подлинные удовольствия. Я шагал от стены к стене, устраиваясь там и тут на мгновение или минуту. Фаустовский инстинкт гнал меня дальше, и вот – усталый, но умиротворенный, почти в беспамятстве оканчивал долгий маршрут в постели, уснув незаметно для самого себя, покойно и крепко.

…Шагая взад и вперед по коридору, длинному и широкому, заставленному по периметру старой мебелью, я грезил, не пытаясь удержать в памяти сюжеты грез, говорил от имени персонажей, возникающих в сознании и покидающих его с такой стремительностью, что минуту спустя не помнил, кем был минутой раньше. Это мерцающее состояние, вечное колебание между здесь и там, напоминающее биение крыльев мотылька, было чем-то прямо противоположным миру определенности и точного знания, который, как пытались уверить взрослые, был единственно возможным и наличествующим. Впрочем, реалии этого мира, и прежде всего псевдонаучные понятия, заимствованные из фильмов и производственных романов тех лет, играли немалую роль в моих фантазиях. Я верил, что к тому времени, когда вырасту, ученые изобретут средство от смерти и я не умру. Ученые мне представлялись похожими на муравьев – с большими головами на тонких шеях. В круглых очках – как у Шостаковича. Иные – при бородах. Иные – совершенно лысые. В своих странных снах наяву я видел их стоящими вдоль длинного лабораторного стола, освещенного сверху множеством ламп. Иногда они все как один поворачивались ко мне и деловито принимались рассматривать, будто я был колбой или лабораторной мышью. Люди умирали, и ученые складывали их на столы, чтобы исследовать. Временами один или другой принимался кричать «Эврика», но позже всегда выяснялось, что это ложная тревога. Наконец ученые находили лекарство от смерти и вручали его мне в виде огромной белой таблетки. Отныне я не умирал никогда, но жил вечно.

…Я грезил о чудесной возможности летать без крыльев, при помощи одной силы воли. По утрам я зависал над кроватью, открывал окно и медленно выплывал наружу. Город распахивался где-то далеко внизу, как огромная живая карта. Я влетал в комнаты ничего не подозревавших людей и здоровался с каждым из них в отдельности. Люди были моим хозяйством. Вначале они пугались, но после привыкли, и довольно скоро я стал членом многомиллионной семьи: из окна в окно передавал любовные записки, мирил супругов, утирал слезы хнычущим карапузам и был по-детски добр и справедлив ко всем. Видимо, я был ангелом, но сам о том не подозревал: религиозные представления моего детства сводились к двум-трем библейским образам и фразе «Все званы, но не все призваны», заимствованной из школьной брошюры.

Счастье на одного

…Волна откусывает от берега. Фотограф в мокром дождевике тщетно пытается поймать в объектив линию горизонта (ртуть и свинец), его пес лабрадор задирает морду, приседает, взрыхляя песок задними лапами, подпрыгивает, и лает, и машет хвостом, думая, что небо играет с ним, то приближаясь, то отдаляясь, то спуская себя сверху на ниточке, как конфету.

…Звук? Ну, может, не звук, а запах. А может, и не запах... может, подземный толчок... или бесшумный взрыв... а может, картина сорвалась со стены или хлопнула дверца холодильника... или кто-то позвал по имени... Ноги на пол, шарить в темноте, найти тапочки. Море совсем рядом. Ночью или поздним вечером, когда на дорогах и улицах штиль, здесь слышно море. Нужно выйти на улицу. Город безлюден. Ни единого автомобиля, ни пешехода, даже киоски, которые обычно работают круглосуточно, закрыты. Светофоры мигают в пустоту: красный, желтый, за ним – зеленый. Послушно ступить на зебру пешеходной дорожки и быстрым шагом к набережной. И бежать к морю на цыпочках, как балерина на котурнах.

…Стоит взгрустнуть, как тут же пойдет дождь, повиснут тучи: не черные и зловещие, но – декоративные, означающие пасмурное состояние рассудка, намекающие на него, его изображающие так изобретательно и живо, что сама эта искусственность, неправда становится совершенством.

…В ливень море напоминает взбитый яичный белок: вода небесная и морская называются одинаково – «вода» и «вода», но при соприкосновении вступают в бурную химическую реакцию, макушка волны вскипает и тает на лету, волна гаснет, не успев докатиться до берега. Интересно было бы поглядеть на ливень глазами рыб и прочих морских тварей – из глубины. Как Садко. На всем пляже только два живых существа способны оценить эту мысль: я и ворон, изрядно подмокший, с брезгливым любопытством поглядывающий в мою сторону из-под полузатопленного гнилого топчана.

…О нимфе: ее не видно, что в общем-то неудивительно. Зато хорошо слышно, как шелестит платье, характерный шорох. И запах ни с чем не спутаешь: так не пахнут хорошие духи в магазине, когда нюхаешь их из флакона. Я чувствую ее дыхание, не спрашивайте, каково это. Будь здесь. Никуда не уходи. Тут главное, чтобы ненароком не увидеть себя в зеркале. Вполне очевидно: стоит посмотреть на себя, и никаких больше нимф. Только «шагом марш».

…Умывание. Важно, чтобы вода не текла струйкой, а равномерно капала, хорошо бы положить в раковину что-нибудь металлическое. Капли будут падать, металл будет вибрировать. Ритм получится неравномерным, но и не нужен равномерный. Нужен естественный ритм – как будто вода капает из крана. Она и капает. Сама, ей нравится так капать. Она знает, как ей капать. Я положил ей чайную ложку. Я перевернул чайную ложку. Она звенит всякий раз, когда капля падает и разбивается вдребезги о металлическую поверхность. Чудесно, не правда ли? Пока все это происходит – мы живы. Мы тут.

…Коснуться кошачьего загривка. Кот вздрагивает, но не трогается с места. Осторожно провести указательным пальцем по макушке, шее и спине. Кошачий глаз отворяется, по телу прокатывается волна. Высоко запрокинув голову, кот поднимается и бесконечно долгим упругим движением тянется, потом идет, пригибая голову, но на полдороге оборачивается и бросает особый взгляд, означающий вечную кошачью вендетту. Внимательно исследует пустую бочку, пахнущую рыбой.
Рыбы давно уже нет в этой бочке. Во дворе присматривает за воробьем. Не для охоты, а ради чистого удовольствия. Одним махом взлетает на окно, мягко ступает на подоконник, замирает на мгновение и, убедившись, что человеку до него нет дела, прыгает.