НА КНИЖНОЙ ЛЕСТНИЦЕ

Рыцари ездят в трамваях

Один из классических журналистских штампов: чтобы подчеркнуть уникальность своего героя, надо непременно назвать его «последним из могикан». Что ж, иногда и в штампах есть доля горькой правды. Юрий Валерьевич Данилин – самый младший, а значит, действительно последний в плеяде знаменитых научных журналистов, чьи имена навсегда останутся эталоном достоверности, увлекательности и порядочности. Даниил Данин, Михаил Хвастунов, Ярослав Голованов, Ким Смирнов, Елена Кнорре, Владимир Губарев, Юрий Данилин…
Данилин пишет о Ярославе Кирилловиче Голованове:
«Ему удалось невероятное – соединить глубокие оригинальные суждения о науке с массовой газетой». Сегодня советская школа научной журналистики представляется драгоценным и уникальным явлением. В ней было удивительное сочетание блеска стиля и компетентности, остроумия и сопереживания, дотошности в цифрах и искренней любви к людям науки.
Все это есть и в воспоминаниях Юрия Валерьевича Данилина «Портреты по памяти». Журналист и редактор, пианист и тонкий музыкальный критик, многолетний педагог ВГИКа и неподражаемый рассказчик, Данилин написал невероятно обаятельную, светлую и талантливую книгу. В ней счастливо запечатлены десятки, если не сотни прекрасных людей, которые могли встретиться друг с другом, пожалуй, только у Данилина. Вот лишь некоторые из имен тех, о ком пишет Юрий Валерьевич: Владимир Дудинцев
и Сергей Бодров, Игорь Курчатов и Михаил Плетнев, Фаина Раневская и Никита Моисеев, Михаил Лаврентьев и Иван Козловский, Александр Зиновьев и Симон Соловейчик, Валерий Хилтунен и Вера Лотар-Шевченко…
Данилин пишет о своих героях без пафоса, с мягкой улыбкой.Благодарность и благородство светятся в каждой строчке. Из очерка Юрия Данилина о философе Владимире Канторе: «…Он совсем не похож на рыцаря. Особенно в своем пальто-макси, в трамвае № 11. Но время такое – рыцари ездят в трамваях…» По моему предисловию может показаться, что Данилин пишет только
о знаменитостях, но это совсем не так. Свидетельством тому – две новеллы, которые с любезного согласия автора мы предлагаем нашим читателям.

Бетховен с улицы Цвиллинга

В студенческое время в Свердловске мы жили коммуной у тети Маши Тонковой на улице имени революционера Цвиллинга. Старый двухэтажный деревянный дом и хозяйка, внешностью напоминавшая свирепого красноармейца времен Гражданской войны. На самом деле – добрейшая, участливейшая женщина. Свое внешнее бандитство объясняла просто: «Хорошие люди, может быть, и попадаются в жизни, но не мне…»
Наш дом на улице революционера Цвиллинга соседствовал со школой глухонемых детей. Иду я как-то мимо забора школьного и вдруг вижу сквозь открытое окно рояль. Ну, думаю, переутомился в поисках, откуда здесь ему взяться, ведь дети глухонемые. Но не поленился, отыскал в заборе дыру и нашел так удивившее меня окно. И что же – в зале действительно стоял рояль! Я тут же помчался к директору и весьма эмоционально изложил свою горестную и лишенную музыки судьбу. Директор, добрый человек, проникся и разрешил мне заниматься даже ночью. «Вы никому не помешаете у нас, – сказал он печально. – Вас просто никто не услышит…»
Прихожу в первый раз, только поставил ноты – дверь в зал отворилась, и вошел юноша, высокий, спортивный, но понятно, что не преподаватель, а ученик. Быстро подошел к инструменту с тыльной стороны, аккуратно коснулся пальцами струн и кивнул мне: дескать, начинай играть. С первыми тактами тридцатой сонаты Бетховена он замер, его пальцы на струнах существовали какой-то своей трепетной жизнью, я понял, что он по-своему что-то слышит и понимает, таким напряженным было его лицо. Если бы не известные мне обстоятельства, можно было сказать: обратился в слух… А потом на лице появились слезы. Тоже как-то отдельно от всего, что с ним происходило. Крупные-крупные слезинки текли по лицу, и он не пытался от них избавиться. Видеть это было невозможно. И от сочувствия незваному моему слушателю, и Людвигу Бетховену, и себе, плохо играющему одну из лучших его сонат, я тоже плачу…
С тех пор в какое бы время я ни появлялся – в ту же секунду у рояля возникал и он. Глухонемые дети очень сплоченные. Кто первым меня заметит, тот немедленно сообщает Андрею, так звали моего нового знакомого. Очень скоро мы подружились. И вступили в переписку. Прямо на нотах. Он задавал мне непростые вопросы. И разговаривал со мной глазами. Письма становились все длиннее и откровеннее. Однажды я застал тетю Машу на кухне в слезах над сборником сонат Бетховена. Она хотела подклеить какие-то странички, не ожидая обнаружить в нотах нашей переклички.
Андрея забрали родители из школы внезапно – куда-то переезжали. Мы не успели обменяться адресами и потерялись. Навсегда.
Месяц назад меня навестил известный пианист. Пришел поиграть свою новую программу. Понадобились ноты какой-то из бетховенских сонат. Вожусь на кухне с угощением и кричу оттуда, где их искать. Потом вдруг замечаю, что музыка в гостиной все еще не звучит. Что случилось? Иду и застаю его за чтением этой давней истории с мокрым от слез носовым платком в руках…
На месте древнего дома тети Маши Тонковой теперь современный, кирпичный. Школа по-прежнему там же, как и не звучащий поныне рояль. Он хранит очень важную частичку моей жизни.

Четверка по физике

Директор моей родной школы Николай Ефимович Половнев был исключительно одаренным педагогом. Окно его кабинета соседствовало со школьным крыльцом – поэтому он знал все про опоздавших, нестриженых, уклоняющихся от просвещения недорослей. Человеком он был спокойным, сдержанным, но в школе не существовало большей угрозы, чем быть отведенным в кабинет директора. Провинившегося туда буквально волокли по коридору, так как его собственные ноги наотрез отказывались встречаться с директором.
Кабинет этот аскетичностью походил на него самого: узкий длинный пенал, рабочий стол, несколько стульев вдоль стены, вешалка и небольшой книжный шкаф – ничего лишнего. Я побывал там впервые в седьмом классе в связи с четверкой по физике.
– Меня огорчает эта четверка, – сказал Николай Ефимович. – Постарайтесь ее исправить. И не забудьте заглянуть ко мне, сообщить, удалось ли вам это.
Надо заметить, что он со всеми – от первоклашки до выпускников – говорил только на «вы».
Все. Лето пришлось забыть. Никаких игр, котлованов и походов. Только физика. А ее преподаватель Тимофей Семенович Ким тоже воспользовался ситуацией и сказал: сдавать – так уж весь курс с пятого класса! И не поспоришь. Сдал. Прихожу, как велено, сообщить. «Я не сомневался, что у вас все получится». – И голову в бумаги на столе: свободен, дескать…
Половнева, естественно, не любили в РОНО и райкоме партии, так как его совершенно не интересовали советы и требования чиновников. Стены в школе украшали не правила поведения советского ученика, а копии картин известных русских художников; он сам писал министру культуры Екатерине Алексеевне Фурцевой, и она лично помогла все это раздобыть. Только в нашей школе существовал великолепный театр, и у нас почти одновременно с «Орленком» и Ленинградом возникло коммунарское движение. Последнее его и погубило. Ему предложили школу в областном центре, а ренессанс москаленской средней школы № 1 на том и завершился.
…Мы много лет не виделись. Вдруг однажды среди лета звонок в дверь. Открываю – на пороге Николай Ефимович со знакомым мне еще со школьных лет портфельчиком. Он придумал себе путешествие по небезразличным ему выпускникам разных лет. «Попрощаться», – объяснял радостным голосом. Ко мне приехал от архитектора из Челябинска.
Какая выдалась неделя! Мы вспоминали, гуляли, бренчали на фортепиано, размышляли… Вот только спать мне не пришлось – он регулярно высыпал на ладошку штук двадцать разномастных таблеток и с прибаутками их глотал. «Не обращай внимания – я уже давно ходячая таблица Менделеева». Какой же тут сон!
От меня отправлялся в Архангельск к сильно пьющему художнику. Я, не зная того лично, украдкой от Николая Ефимовича звонил и просил хотя бы дней десять не пить. «Не буду», – отвечал художник кротко. При очередном напоминании рассвирепел: «Да я из-за ваших предупреждений и так уже неделю не пью!»
Приезжаем на вокзал. Спрашиваю: билет у вас в купейный вагон? Он приобрел все заранее еще в Омске. «В хороший вагон», – отвечает. Подходим к хорошему вагону. Ощущение, что его только что извлекли с каких-то запасных путей – чудовищно грязный, неуютный. Нет, отправить Николая Ефимовича в мусорном ящике – что обо мне подумает трезвый архангельский художник?! Бегу к начальнику поезда. Как ни странно, тот меня мгновенно понимает и берет его в свое купе в СВ.
И у меня в памяти трогающийся поезд Москва–Архангельск и Николай Ефимович со своим вечным портфельчиком в тамбуре. Старается мне улыбаться. Он все на самом деле уже знает и про себя, и про меня… Впрочем, так всегда и было. Он и путешествие это затеял ради нас – чтобы дольше сохранились…

---