УЧИТЕЛЬСКИЕ ИСТОРИИ

Антон и Лювитовна

История эта из давних, но часто всплывающих.
…Он звал меня Лювитовна (Любовь Викторовна), смотрел радостными глазами и прятался за занавеску (девятый класс!).
«А хотите, я вам по-китайски почитаю?» – «Не хочу, Антоша, – говорила я, чувствуя подвох, – урок начинаем». Но какой урок, жизнь била из него ключом. «Я уже написал! – восклицал он, еще водя ручкой по тетради. – Я свободен! Слушайте, что я сейчас расскажу!» На него шикали: «Помолчи, надоел уже, хватит, достал!»  Класс был сильный, дети привыкли много и охотно работать, так что его «выходки с места» большой опасности для урока не представляли.
Понятно, он был отсажен за последнюю парту, сидел один в ряду, то и дело меняя место, переползая от стены к окну. И все не то! «Вызовите меня к доске!» – просил он. Этого делать было категорически нельзя, потому что любое серьезное задание в минуту будет заболтано, осмеяно, вывернуто наизнанку – и прощай урок, хохотать будут самые строгие девочки и самые умные мальчики. Я тоже, утирая слезы: «Все, Антон, садись, невмоготу уже смеяться!»
В тетрадях те же «концерты»: он любил писать много-много, с ошибками. И с рисунками. Рисовал он преимущественно шаржи. Рисовать ему приходилось постоянно: выход на публику светил не часто, да и сама публика по большей части была не рада «этому клоуну». И он метал по классу самолетики, их все же разворачивали, хихикали и быстро комкали. После урока «все это безобразие» поступало в урну, и я как-то развернула один комочек, увидела себя. В воротнике английской королевы XVII века. Необыкновенно похоже, правда, с носом что-то не то.
Этот опрятный красивый мальчик в безупречно белых кроссовках (зубной пастой он их чистил, что ли?) был несчастьем всей школы. Срывал уроки. Доводил учителей до истерики. Раздражал страшно. Всех. И часто, придя на вторую смену, я встречала его папу: «Опять вызвали?»
Ходил всегда папа. Мама, учительница начальных классов из соседней школы, то ли занята была, то ли стыдилась сына – учительская репутация у нее была очень хорошая. Папа – другое дело. Известный в городе художник (у нас в школе две рекреации его прекрасной работы), он относился к происходящему невозмутимо спокойно. Приходил вовремя, садился, выслушивал: «Что из него вырастет… нам казалось, у вас интеллигентная семья… уймите ребенка… это ваша ответственность». Потом он мягко извинялся, говорил: «Да, да, вы правы» – и уходил. Отца брали измором, потому что никаких изменений в поведении неугомонного Антоши не происходило: он опять то за занавеской, то под партой, то с журнальчиком «Иностранная литература». Ну никак не мог без «красной тряпки». Колкие словечки учителей, двойки – как с гуся вода. Смотрит радостными глазами.
Когда в конце года Антошу определенно решили «выводить» из нашей школы, мне пришло в голову поговорить с мамой этого волшебного мальчика. Напросилась в гости. И ахнула: более красивого, удобного дома я не встречала. Тут хотелось говорить, петь, рисовать, смотреть, читать. Мама собрала чай, довольный Антон уселся рядышком со мной. «Иди к себе!» – строго сказала мама, и странно, он тут же вышел. Через некоторое время заглянул: «Я погуляю». – «Нет, нельзя». И опять ни грамма сопротивления! Когда за стеной зазвучали переборы гитары, мама встала из-за стола, прошла к двери: «Антон, я же сказала, не прикасайся к инструменту, когда у нас гости!» И тут же наступила тишина. Неправильная, давящая тишина. Я засобиралась, папа пошел меня проводить.
«Мать неразумно жестко держит Антона, – говорил он тихо, – с самого рождения она в страхе за него: родился трудно, много болел. Тут ничего не поделать. И что странно: он боится ее до дрожи, рефлекторно, но почему-то свое поведение в школе с ее переживаниями не связывает. Тут одно, там другое. И тоже ничего объяснить невозможно. Все ее наказания не впрок».
Не впрок. В столовой он опять ел из чужой тарелки, на перемене опять пародировал директора, ступая за его спиной по коридору, на математике опять «демагогией занимался». Не помнил имя учительницы английского, упорно называл ее Мисс, а физруку этот чистенький, во всем новеньком, великолепный мальчик сделал обидное замечание: «Несвежий запах, идущий от вашего костюма, мне уже порядком надоел».
Ничего доброго о нем не говорили. «Хам». «Ненормальный». «Невыносимый». И хотя мнения учителей о мотивах его безобразного поведения разделились – от «распущенный донельзя» до «в семье не без урода», в мае родителям предложили поискать более подходящую, не такую серьезную, как наша, школу.
Больше я Антона не видела. Поначалу мне его очень не хватало: не было того драйва, который раньше возникал уже в момент мысленного переключения на его класс. Именно «его класс», потому что теперь, когда никто не торчал за занавеской, не крался меж рядами, не выкрикивал с места, мне казалось, в классе вообще никого нет. Потому что после того, как я выпустила этот сильный, специально подобранный класс, где было много медалистов и «все поступили», я сейчас, как ни напрягаюсь, никого из них не могу вспомнить. Только Антошу.
Почему я не боролась за него? Может, и впрямь с носом что-то не то у «английской королевы»?