ИМЯ И СЛОВО

Вальтер Беньямин. «Заповедный лес воспоминаний»

Вальтер Беньямин (1892–1940) был всем сразу – литературоведом, писателем, философом. Если очистить от шелухи высокопарное слово «мыслитель», именно мыслителем он и был – человеком, для которого трудная работа мысли – образ жизни, а не подтверждение статуса или гарантия успеха.
Как оказалось, именно это и обеспечило ему одно из главных мест в интеллектуальной истории ХХ века.
Беньямин прожил недолгую и трагическую жизнь. Но тем, что он ценил больше всего, была «взрывающая, заставляющая замирать сердце воля к счастью». Воля, которая, может быть, важнее, чем счастье как таковое. «Существует… некая диалектика счастья, – написал он однажды в эссе о Прусте, – гимнический и элегический образ счастья.
Один образ – неслыханный, небывалый, вершина высшего счастья. Другой – вечное повторение, вечное восстановление первоначального, первого счастья. Эта элегическая идея счастья… является тем, что превращает бытие… в заповедный лес воспоминаний». В этом смысле Беньямин – мыслитель элегический, вечно пробивающийся к первоначальному опыту восприятия, по-детски серьезно всматривающийся в обыденные вещи. «Он стоял на том, чтобы рассматривать предметы столь близко, что они являли свою чужесть и в этой чужести открывали свою тайну», – написал о нем его друг Теодор Адорно.
Этот особый взгляд с близкого расстояния, почти вплотную, когда привычное становится странным, как будто впервые открывает себя, обязательно заставляет вспомнить законы уже забывшейся детской оптики. Так что рано или поздно начинаешь подозревать, что о чем бы ни говорил с читателем Беньямин – о Москве конца 1920-х годов или о фотографии, о Бодлере или Лескове – все это на самом деле замаскированные «мемуары детства», блуждание по лесу детской памяти.
Книги «Берлинское детство на рубеже веков» еще не существует на русском языке. Публикуемые отрывки и комментарий к ним, подготовленные исследовательницей творчества Беньямина Ирис Беккер, – одна из первых встреч с этой книгой для отечественного читателя. Тем удивительнее совпадения детских воспоминаний, записанных более семидесяти лет назад, с тем, что пишут в своих нынешних «мемуарах детства» авторы «Первого сентября».

Чулок

Первым шкафом, который открывался, когда я этого хотел, был комод. Надо было только потянуть за ручку, и дверца со щелчком подавалась мне навстречу. Под рубашками, передниками, майками, которые за ней хранились, находилось то, что превращало комод в целое приключение. Мне приходилось прокладывать себе дорогу до самого отдаленного его уголка, где я наталкивался на мои чулки, которые покоились друг на друге – свернутые и скатанные на старинный манер. Каждая пара имела вид маленькой сумки. Ничто не доставляло мне большего удовольствия, чем погрузить руку, насколько это возможно, в ее нутро. Я делал это не ради ее тепла. Это было «содержимое», которое я как свернутое нутро держал в руке и которое тянуло меня в ее глубину. Когда я сжимал его в кулаке и утверждался во владении мягкой шерстяной массой, начиналась вторая часть игры, которая влекла за собой открытие. Ведь теперь я принимался за извлечение «содержимого» из шерстяной сумки. Я тянул его на себя все ближе и ближе, пока не случалось нечто ошеломляющее: я вытаскивал «содержимое», но «сумки», в котором оно лежало, больше не было. Мне хотелось проверять происходящее снова и снова. Это привело меня к тому, что форма и содержание, оболочка и то, что под оболочкой, – одно и то же. Это приучило меня извлекать истину из литературы так же бережно, как детская рука вытаскивала чулок из «сумки».

Зимнее утро

Фея – исполнительница желаний есть у каждого. Однако лишь немногие могут вспомнить желание, которое они загадали, из-за чего позднее лишь немногие узнают его в собственной жизни, когда оно исполняется. А вот я знаю свое желание, которое исполнилось, и не хочу сказать, что оно было умнее, чем у детей в сказках. Оно возникло во мне вместе с лампой, когда та ранним зимним утром в половине седьмого приближалась к моей кровати, отбрасывая нянину тень на потолок. В печи загорался огонь. Вскоре пламя, сжатое в тесном выдвижном ящике, где оно едва могло пошевелиться среди углей, уже посматривало на меня. И все же оно было настолько сильным, что, будучи меньше меня самого, начинало обживаться, и служанке приходилось склоняться к нему еще ниже, чем ко мне. Когда огонь разгорался, она клала в духовку яблоко, чтобы испечь его. Вскоре решетка каминной дверцы в красноватом мерцании вырисовывалась на полу. И тогда моей усталости казалось, что ей хватит этого зрелища на целый день. Так было всегда в эти часы. Только голос няни мешал той обстоятельности, с которой зимнее утро имело обыкновение знакомить меня с вещами в моей комнате. Еще не были подняты жалюзи, а я уже первый раз отодвигал в сторону задвижку печной дверцы, чтобы проверить в духовке яблоко. Иногда оно еще почти не изменяло свой аромат. И тогда я терпел до тех пор, пока мне не казалось, что чувствую пенистое благоухание, которое исходит из кельи зимнего дня, еще более глубокой и потаенной, чем благоухание елки в рождественский вечер. Там лежал потемневший теплый фрукт – яблоко, которое я находил одновременно прежним и все же изменившимся, как старого знакомого, вернувшегося из путешествия. Это было путешествие через темную страну печного зноя, где оно впитало ароматы всех вещей, которые день держал для меня наготове. И потому вовсе не было странным, что каждый раз, когда я грел руки о его гладкие щеки, меня охватывала нерешительность, мешавшая надкусить. Я чувствовал, что пугливая весть, которую оно несло в своем аромате, слишком легко могла убежать от меня по пролегающему через мой язык пути. Эта весть порою так согревала мое сердце, что утешала меня еще по дороге в школу. Однако стоило мне дойти и коснуться парты, ко мне возвращалась с десятикратной силой вся былая усталость, которая, казалось бы, уже отлетела прочь. А с нею и то самое желание – иметь возможность выспаться. Я загадывал его, наверное, тысячи раз, и позднее оно действительно исполнилось. Но прошло еще много времени, пока я не узнал его исполнение – в том, что каждый раз питаемая мною надежда на твердое положение и верный кусок хлеба оказывалась напрасной.

Перевод с немецкого Ирис Беккер

---

*По изданию: Benjamin Walter 1972– 1999 — Gesammelte Schriften. Hrsg. von Rolf Tiedemann und Hermann Schweppenh?user. Unter Mitwirkung von Theodor W. Adorno und Gershom Scholem. 7 B?nde und Supplement. Frankfurt am Main, 1972–1999.