«Безотчетное созданье детской нежности моей…»

«Безотчетное созданье детской нежности моей…» – писал любимой поэт Баратынский. Книга становится искусством именно в это мгновение – когда безотчетна любовь художника, когда сердце его исполнено детской нежностью.
Недавно я заглянул на полку, где в углу лежат стопкой книжки моего детства. Многие из них выглядят совсем не шикарно, но каждая – родная и чудесная. Сочетание сказочных слов, набранных ясным и красивым шрифтом, с дивными рисунками, теплой обложки –с затейливыми форзацами. Плод таланта и любви, нежности и высокого профессионализма.
Родившимся в 1960–70-х повезло: именно тогда в искусство детской книги пришла целая плеяда удивительных художников. Среди них – Борис Диодоров.
Четверть века назад Наталья Петровна Кончаловская, представляя детям альбом с иллюстрациями Диодорова, писала: «Поистине это великое искусство – создание хорошей книжки для детей! Взяв книгу в руки, вы прежде всего смотрите – есть ли картинки. Если есть, то это интересно, а если нет, то это просто ряды букв, слов, фраз… А картинки – это волшебство, даже без текста. По ним можно что-то понять, вообразить, посмеяться, удивиться… Я снова и снова смотрю на чудесные рисунки Бориса Аркадьевича Диодорова… любуюсь замечательными героями, которые учат терпению, мужеству и, самое главное, добру…»
Сегодня я в гостях у Бориса Аркадьевича Диодорова – профессора, заведующего кафедрой иллюстрации и эстампа Московского государственного университета печати, лауреата всех главных отечественных и зарубежных премий в области книжного искусства.

– Первое сильное впечатление от книги у меня связано с дедушкой. Однажды, а мне было года четыре, дед спросил: «У тебя руки чистые?» «Чистые», – говорю. «Тогда пойдем со мной». Он усадил меня за стол и положил передо мной большую книгу – сытинское издание «Войны и мира» с иллюстрациями А.П.Апсита. Я был поражен тем, что открылось мне за обложкой. Там, под тончайшей папиросной бумагой, был мир, который показался мне куда краше и интереснее, чем то, что меня окружало. Сейчас я точно знаю: у ребенка и книги есть одна общая тайна от взрослых

– При слове «детство» что вам сразу вспоминается?
– Довоенная Москва, летнее утро, запах улицы, по которой только что проехала поливальная машина. Пахнет озоном, свежестью молодой листвы. В нашем деревянном доме – много солнца. В комнатах просто лежат снопы света! А еще – деревня на Пахре, где я жил у бабушки. Как я поймал первую рыбу!..
Вообще-то слово «детство» я не могу отнести лишь к прошлому. Прав был тот, кто сказал: детство – это не возраст, а состояние души.

– Но ваше детство перечеркнула война…
– Да ничего подобного, детство продолжалось. Оно у меня и сейчас продолжается. И страха смерти как тогда не было, так и сейчас. Это взрослым было страшно, а нам, мальчишкам, интересно. Кстати, из нашей семьи никто не уехал в эвакуацию.
Война застала нас в деревне Григорчиково под Москвой. Отец каждое лето увозил нас туда – меня и младшую сестренку Лену. Ехали со всем скарбом, вплоть до кроватей.
Деревня была маленькой, всего шестнадцать домиков, спускавшихся к Пахре. На горке над дивной излучиной реки – помещичий сад. Самой усадьбы уже не было, а заросли акации и сирени оставались.
И вот, помню, ребята бегут по улице и кричат: «Война! Война!» Какая война? Да вот с немцами война. Потом приехали зенитки в поле, а в роще обосновалась кавалерийская часть. Нам пострелять иногда давали. Кстати, в сорок четвертом у меня появилась одностволка, отец подарил, и я ходил охотиться на уток, кормил семью.
Один раз в овраге, метрах в пятистах от нашего дома, я нашел дверцу от немецкого самолета, мы плексиглас оттуда доставали. Потом я приспособил его для красоты в землянке, которую вырыли рядом с домом, когда начались налеты.

– Что за красота может быть в землянке?
– Еще какая! Землянку я украсил ветками, корой, сделал плетеночки из ивняка и орешника вдоль стен, половички нашел какие-то. В любых условиях можно все устроить так, чтобы житье было красивое. Наверное, это у меня от отца, Аркадия Леонидовича Диодорова. Он же до войны занимался тем, что сейчас называется дизайном, – оформлял Музей революции.
В начале войны его сразу призвали, отправили в артиллеристы, но когда выяснилось, какой он специалист, его вернули в Москву, и он стал главным художником в штабе ВМФ. По его эскизам были сделаны ордена Нахимова и Ушакова.
Когда его отпускали в увольнение, он сразу торопился к нам в деревню – бежал от станции «Горки Ленинские» семнадцать километров через леса и поля. И вот однажды весной отец принес рюкзачок яблок, а мы уже спали. Красивые такие крымские яблочки. Скорее всего не первые, а еще зимнего хранения. Утром я вышел в уборную, к ней надо было через огородик пройти. По пути яблонька росла невысокая, на ней только листочки проклюнулись. Я спросонья гляжу: что такое? Яблоки выросли за ночь! Их много было маленьких. Я не связал это с приездом отца, а от растерянности обернулся к дому и закричал: «Мама, папа, Ленка, посмотрите!..» Младшей сестренке Лене года полтора было. Представьте: отец полночи, наверное, привешивал эти яблочки.
До недавнего времени там, в деревне, росли еще эта яблоня и береза с тополем, посаженные моей прабабушкой. Я любил на Пахру возвращаться, бродил там один с удочками или с собакой. Однажды возил туда Володю Высоцкого с Мариной Влади  – мы с Володей дружили, это еще в середине 60-х было. А как-то с Кариной, с женой моей, мы туда приехали, и я рассказывал ей: вон там мы, голодные, воровали горох, а там – огурцы. Сейчас все изъезжено машинами, к реке и не подойдешь, все страшно изменилось. Я там больше не бываю…

– А из деревни в Москву вы вернулись к осени 1941-го?
– Да, я ведь должен был пойти в школу, но они не работали. Взрослые – в тревоге, повсюду «ежи» на вымерших улицах, а мы играем. Конечно, и мы догадывались, какой ужас стоит за фразой «немцы придут», но нам и это было интересно. Мы по-своему готовились встретить врага, и наши игры были больше похожи на тренировки спецназа, как сейчас бы сказали.
Когда в октябре 1941-го разбежались все конторы, все было брошено, везде летали листки бумаг, в нашем распоряжении оказались пишущие машинки, арифмометры – в наших играх это были пулеметы. Помню, у нас на Зубовском бульваре в четвертом доме были «фашисты», а дома шесть и восемь – «наши». Мы этих «фашистов» в плен брали, пытали даже, и нам от них крепко доставалось.
По вечерам – затемнение, сидели при лампадке… Нет, не при лампадке, а при коптилке! Читали какую-нибудь книжку вслух. А днем аэростаты вели по улицам  – какое величественное зрелище! – и мы старались подержаться за тросы. Помогали взрослым тушить зажигалки на крышах. Бегали в кино смотреть фронтовые киносборники.
На ночь уходили в метро, там были настилы дощатые на шпалах; мешочек вещевой кладешь под голову и спишь себе. Там был свет, можно читать. Я брал с собой толстую книгу Г.Адамова «Тайна двух океанов»; любил рисовать к этой книге всякие там схватки с осьминогами. В метро все были заняты своим делом, не помню, чтобы какая-то паника была. Ходили туда как на работу. Только дедушка у нас никогда не ходил ни в метро, ни в землянку, которую вырыли во дворе. Он презирал всякую суету.

– Вы пошли учиться сразу в художественную школу?
– Поначалу в обычную. 1 сентября 1942 года я пошел в первый класс 29-й школы. Мальчики и девочки еще учились вместе, а потом нас разделили. Мальчики попали в 50-ю, вон она, из окошка видна. Я учился там до восьмого класса, а параллельно – в художественной, она была у храма Николы в Хамовниках. Много лет спустя мы с Кариной (жена художника Карина Степановна Филиппова – поэтесса, актриса, выпускница школы-студии МХАТ, сыгравшая в первом спектакле театра «Современник» «Вечно живые». – Д.Ш.) венчались в этом храме.
В 1952 году меня направили в Московскую среднюю художественную школу имени В.И.Сурикова – ту, что напротив Третьяковской галереи. С нами так носились, что мы чувствовали себя гениями. А с другой стороны, нам ставили очень высокую планку. И сами мы на меньшую планку, чем наш любимый Валентин Серов, не соглашались. За это наш приятель-одноклассник Васька Ливанов (будущий знаменитый актер. – Д.Ш.) дразнил нас «серуистами»: Колю Щеглова, Кирилла Мордовина, меня и Алика Пименова.
На пленэр нас возили в Канев на Украину, в Звенигород – жили там в деревне рядом с Саввино-Сторожевским монастырем. В Бехове на Оке у нас лагерь был, неподалеку от усадьбы Поленова.
В МСХШ учились дети народных артистов, всех известных художников, за что школу в народе называли «школой одаренных родителей». Но ребята у нас действительно были очень способные. Володя Татаринов, Николай Воронков, Игорь Орлов, Слава Забелин… – все невероятно талантливые! Мне казалось, что они намного эрудированнее меня. Я, к примеру, не читал Хемингуэя, не знал какие-то имена вовсе. Это меня подхлестнуло. Я понимал, что должен всем этим овладеть. И мне пришлось нагонять. Но речь тут не только об эрудиции. Мы много думали и спорили о смысле жизни, о Боге, о вечном...

– В те годы первые религиозные впечатления человек получал порой совершенно не там, где этого можно было бы ожидать…
– Помню в 1985 году у меня была выставка на Кузнецком, и ко мне подошли японцы. Они там увидели мои иллюстрации к Тургеневу. «Мы выбрали вас как иллюстратора народных рассказов Льва Толстого…» Еще при жизни Толстого эти рассказы стали очень популярны в странах Востока. Я их не читал до встречи с японцами, а прочел при странных обстоятельствах. Союз художников направил меня в командировку с выставкой в Германию, по пяти городам. Я сел в аэробус «Люфтганзы», открыл книжку с рассказами, начал читать и тут вдруг понял, что я не просто оторван от земли… Из самолета я, мне кажется, уже вышел другим человеком.
А рассказы эти – как иллюстрации к Евангелию. Там абсолютно точно заявленная тема. Заповеди даются через художественные образы. Почему не убий?.. Я вот сейчас спорю с некоторыми людьми, которые считают себя верующими, но говорят: ну если на тебя нападают, то можно и убить. Но нельзя толковать заповеди так, как тебе выгодно! Заповедь – не совет, а требование. Это помог мне осознать именно Толстой.

– А кто еще, кроме Серова, дорог вам в русском искусстве?
– Да я всех люблю, вот ведь в чем дело. Любишь тех, кого выбираешь в учителя. А когда я учился в МСХШа, это же все наши учителя были: и Аргунов, и Федор Васильев, и Александр Иванов, и Саврасов, и Федотов, и Суриков, и Куинджи, и Врубель… А Крымов с его абсолютным глазом! А Фальк уникальный! Но начинать-то нужно, конечно, с Андрея Рублева, Феофана Грека, Дионисия… Нет, разве всех перечислишь! Как написал мне в книгу отзывов один мальчишка: «В особенности мне понравилось все».

– Целеустремленностью и упорством вы в отца?
– Скорее в дедушку. Леонид Диодорович был человек сильный и строгий. Никаких дидактик я от него не слышал, но ослушаться его было невозможно. Дед говорил редко, но веско. Как-то в классе третьем я пришел к нему поделиться радостью: «Деда, а у нас сейчас был урок сталинской Конституции, так вот ты знаешь, что такое коммунизм?» И я взахлеб рассказываю ему, что при коммунизме будет и это, и это, и все бесплатно… Дед так смотрел-смотрел молча. Когда я выговорился и собрался уходить, он сказал фразу, смысл которой дошел до меня лишь много лет спустя: «Ну, Борька, давай… И не умней только никогда!»

– В Москве какие-то любимые ваши места сохранились?
– Не люблю Москву. Уже не люблю. Именно потому, что все любимые места поруганы. И то немногое, последнее, что уцелело, не застраховано от уничтожения. И дерево, и сквер, и дом любой могут снести и вышвырнуть.

– Михаил Врубель говорил в начале ХХ века: «Хамство, энергия безвкусного глупца испортят страну…» Наверное, с агрессивной средой нынешних городов особенно трудно смириться художнику, ведь он живет красотой и всякое уродство бросается ему в глаза…
– Я очень много на эту тему думал, но не хочу сотрясать воздух осуждением. Это ничего не изменит. Нужно иногда и на себя смотреть со стороны. Не своди счеты, не завидуй, не ругай правительство. Еще Делакруа говорил, что художник не может состояться, если он ругает своего короля, пусть даже король и правда никуда не годится. Человек должен любить что-то высшее и жить альтернативой. Даже если вокруг все плохо, а ты делай как должно – и пусть будет, как будет. А будет все по-божески, поверьте мне.

– Вы не раз бывали на международных биеннале иллюстрации. Как там себя чувствуют наши книжные
графики?
– Сейчас – неуютно. Последнее время и там происходит вытравливание искусства. Компьютер вытравливает мастерство. Слово «традиция» стало обвинением. Когда я последний раз был в Братиславе, один польский художник, подводя от имени жюри итоги, сказал страшную, на мой взгляд, фразу: «Ну наконец-то победила современная традиция!» Он имел в виду компьютерную графику.

– Но неужели умные люди не бьют тревогу по этому поводу?
– У меня была большая выставка в Германии, в старом костеле, и ко мне подходили и старички, и молодые люди: «Спасибо, мы ничего такого уже давно не видим!» Бизнесу не нужна традиция. Художник работает долго, и платить ему надо дорого, а тот, кто подвизается на компьютере, скажет: «Вам «Войну и мир»? Да за неделю сделаю!» И сделает. У нас в университете учатся студенты из одной восточной страны. Из первого выпуска два или три человека еще немного рисовали, а последние уже не рисовали ничего. Они знают программу аниматики и приносят такой ужас, скомпилированный на экране монитора!

– Сколько же духовных сил надо сегодня молодому художнику, чтобы выдержать и искушения, и бедность…
– Духовные силы во все времена нужны. Рембрандт умер в нищете. Саврасов  – в нищете…

– Но реальность такова, что жертвенные примеры могут сегодня вдохновить лишь самых стойких. На слуху у большинства имена художников «успешных» и «востребованных».
– А художников ли?.. Они просто прагматики, талантливые в умении продаваться, нравиться, привлекать внимание, создавать имидж. О чем тут говорить? Это арт-бизнес. Искусство – это другое. Искусством нужно жить без оглядки на моду, на время. Его вынашивать надо в себе, как ребенка, – и не девять месяцев, а намного дольше.

– Но сейчас, согласитесь, молодому человеку, да еще с семьей, не выжить, если он, как вы, пять лет будет работать над иллюстрированием Тургенева. Это просто невозможно.
– Я тоже когда-то думал, что это невозможно. Но все изменилось после встречи с Кариной. Наша жизнь началась с того, что она увидела, над какими книгами я работаю. Большую часть книг она отложила: «Они не стоят твоего внимания, отнесем их обратно в издательство». Я говорю: «А жить как?» – «Господь не оставит». И тогда я взялся за сказку «Волшебная шубейка» венгерского писателя Ференца Мора, выбрав самую сложную технику. С тех пор я так и живу. Ни за одну книгу я не брался лишь ради заработка. Так что не надо трусить.

– Тут, мне кажется, дело не в трусости, а в ответственности за семью. Я плохо представляю, как можно сказать жене и детям: вы поживите пока чем Бог пошлет, а я посижу над Тургеневым…
– А мы так и жили с Кариной с 1971 года, и дочку растили. У нас часто ни копейки не было. Помогали друзья. Мы уехали в деревню и жили там с апреля по ноябрь, а иногда и зимой. Карина терпеть не могла деревни, но я понимал, что над книгой я буду работать несколько лет и только там, в деревне, я прокормлю семью. Мы оказались в красивейшем месте на Волге. Я полюбил сельское хозяйство, полюбил агротехнику, а за грибами и ягодами я всегда любил ходить. У нас столько запасов и заготовок было, что они не только нас спасали, но мы вокруг всех старушек кормили и родственников угощали. Квашеная капуста, соленые огурчики-помидорчики, варенья, все овощи – чего только не было! Голодными никогда не сидели.

– А вернисажи, друзья-художники?
– Так вокруг меня скоро поселились художники. В 1983 году мы открыли в Борках, в бывшей усадьбе Озерова (В.А.Озеров – драматург, один из основателей русского сентиментализма. – Д.Ш.), сельскую картинную галерею; она стала потом филиалом Тверской областной картинной галереи. Туда дарили свои работы академики живописи, там есть работы мастеров Серебряного века. Потом мы открыли выставочный центр во Ржеве. Сейчас там проходит выставка Ефрема Зверькова, классика пейзажной живописи.

– Но все-таки столичная художественная среда…
– Да никакой тут художественной среды давно нет. Одно торгашество осталось и тусовки. Все это я видел еще в начале 80-х на Западе. Когда я первый раз увидел эти прославленные галереи в Париже, мне страшно стало. Я увидел такой синдикат, такую мануфактуру, где все хотят быть оригинальными, а получается все одинаково бездарным.
Помню, узнав о том, что в ЦДХ привезли выставку моего любимого Джорджо Моранди, мы с Кариной из деревни поехали в Москву. Моранди творил в бедной послевоенной Италии, но за свою жизнь ни одного произведения не продал! Ну не продавал и все, потому что жил высоко. Причем это не было самоцелью; просто он не представлял, что могут быть другие цели. С его выставки мы с Кариной долго не могли уйти, не хотелось уходить. Так бывает только при встрече с настоящим художником. От него уходишь наполненный светом. Простота, свет, искренность и чувство меры – вот первое, чем проявляет себя настоящее искусство.
Выходя из ЦДХ, мы встретили знакомую искусствоведку, она меня спросила: «А завтра-то вы придете? Сюда вся Москва будет ломиться!» – и назвала фамилию художника. Мы сказали, что уезжаем сейчас обратно в деревню, у нас там хозяйство, собака. «Ну пойдемте, я проведу вас…» И она провела нас на выставку, которую еще только развешивали. Я увидел такую анатомию плоти, которая буквально вываливается на зрителя, и тут же Сталин с Лениным. И весь этот рвотный порошок – в нефритовых рамах.
Я почувствовал себя больным и совершенно разбитым. Только одна мысль меня утешала: сегодня вечером мы вернемся в деревню, и там никакие глупости не будут лезть мне в голову, потому что я буду видеть совершенство творений Божьих.

 

P.S. Из напутственного слова к выпускникам факультета графических искусств МГУП профессора Бориса Диодорова (записано на защите дипломов летом 2007 года):

– Я хочу вам пожелать: без промедления беритесь за классику. Она у нас давно не иллюстрируется глубоко, на века. В мире она уже вообще не иллюстрируется. Мы, наверное, последние, кто еще не до конца утратил эту высокую традицию.
Искусство, если оно духовно, – это категория вневременного. Художник должен быть не только профессионалом самой высокой пробы, но еще и личностью. А для этого надо много читать, браться за самые дерзновенные мечты. Я знаю, как это трудно, но я все силы отдам, чтобы помочь вам в осуществлении высоких замыслов, в иллюстрировании классики. Сейчас одна девочка на третьем курсе заявила тему иллюстраций к «Войне и миру». Вы знаете, как я счастлив! Я мечтал о «Войне и мире» всю жизнь, но мне никто не помог, а я вот сейчас могу помочь.
Мы, ваши старые учителя, пока еще вот живы, но не можем заглядывать далеко. Поэтому спешите, чтобы мы могли успеть вам помочь… Дай Бог вам справиться с обстоятельствами нашей быстро меняющейся жизни, которая заставляет вас сразу думать о материальном… А вы знаете… я всей своей жизнью подтверждаю: деньги не нужны! Во всяком случае, их отсутствием нельзя себя оправдывать. Нельзя говорить себе: вот сейчас я подзаработаю, а заветные мечты отложу до лучших времен. Так ничего не выйдет. А мечта, если вы не предадите ее, воздаст вам потом по заслугам. Художественные удачи в работе над классикой – они бессмертны. Поверьте мне… Вот смотрю на вас и уже знаю, кто мне поверил.