ИМЯ И СЛОВО

«Я никогда не искал себе поклонения... я всегда мечтал о том, что буду нужен»

В России впервые изданы дневники Андрея Тарковского. Книга называется «Мартиролог», что означает «список злоключений»
или «перечень страданий». Сам Тарковский считал это название излишне пафосным и тем не менее именно его выводил (цветными карандашами) в начале каждой новой тетради.
И думается, не зря. Основной объем шестисотстраничной книги («Мартиролог», переведенный на девять языков, первый раз печатается без сокращений) составляет подробнейшая летопись взаимоотношений режиссера с чиновниками. В течение почти двадцати лет Тарковский скрупулезно фиксирует мелкие гадости и крупные неприятности, которые с маниакальным упорством выливало на него государство. Начиная с самого простого (не давали денег на съемки, запрещали поездки за границу,
не выпускали фильмы в прокат) и заканчивая весьма изощренными издевательствами. Например, кинематографическое начальство любило сообщать Тарковскому (и писать в центральной прессе), что он оглушительно провалился на очередном международном кинофестивале – куда его самого, разумеется, не пустили, – тогда как в реальности его картины шли по всему миру с огромным успехом... Читая этот «список злоключений», постепенно начинаешь увязать в однообразных душных историях, похожих на дурную бесконечность кафкианского «Замка».
И временами закрадывается мысль, что неплохо было бы на самом деле немного сократить книгу, как это делалось за границей. Но потом понимаешь, что печатать ее нужно только так. Для верности впечатления. Чтобы со всей отчетливостью представить себе, что стоит за фразами: «травили», «не давали работать» и т.п. Дело в том, что в этих выражениях есть тот же пафос, который смущал Тарковского в слове «Мартиролог». Реальность же пафоса начисто лишена.
И изматывает в ней именно количество мелких тычков и подножек. А ощутить это можно лишь так: день за днем, страница за страницей.
«Мартиролог» Андрея Тарковского – это еще и перечень нереализованных замыслов. Поражает он не меньше, чем бюрократическая эпопея. Страшно становится, когда понимаешь, что мог бы сделать этот человек, если бы ему
не приходилось большую часть жизни тратить на хождение по инстанциям, письма в ЦК
и многочасовые бессмысленные обсуждения в Госкино.
Вот лишь некоторые из неснятых фильмов Тарковского: картина о Достоевском, об уходе Толстого из Ясной Поляны, «Гофманиана»... Экранизации «Идиота», «Иосифа и его братьев», «Искушения святого Антония», Евангелия... Документальные (!) ленты по мотивам книги Моуди «Жизнь после жизни» и даже по «Учению дона Хуана» Кастанеды...
Третья, самая небольшая по объему, но самая важная составляющая дневников – это размышления Тарковского. Об искусстве,
о границах познания, о месте человека во Вселенной. Здесь он одним рывком уходит на такую высоту, где исчезают все неприглядные обстоятельства жизни и остается только ее сердцевина, неуязвимая и нетленная.

Художественный образ – это символ самой жизни, в отличие от самой жизни. Жизнь заключает в себя смерть. Образ же жизни или исключает ее, или рассматривает ее как единственную возможность для утверждения жизни. Сам по себе художественный образ – это выражение надежды, пафос веры, чего бы он ни выражал – даже гибель человека. Само по себе творчество – это уже отрицание смерти. Следовательно, оно оптимистично, даже если в конечном смысле художник трагичен. Поэтому не может быть художника-оптимиста и художника-пессимиста, может быть лишь талант и бездарность.

Что такое истина? Понятие истины? Скорее – нечто настолько человеческое, которое скорее всего не имеет эквивалента с точки зрения объективной, внечеловеческой, абсолютной. И раз человеческое, значит, ограниченное, нераздельно подавленное рамками человеческой среды... Связать человеческое с космосом немыслимо. Истину – тоже. Достигнуть в своих рамках (эвклидовских и ничтожных в сопоставлении с бесконечностью) величия – значит доказать, что ты всего-навсего человек. Человек, который не стремится к величию души, – ничтожество. Что-то вроде полевой мыши или лисы.
Для человека, чтобы он мог жить, не мучая других, должен существовать идеал. Идеал как духовная, нравственная концепция закона. Нравственность – внутри человека. Мораль – вне и выдумана как замена нравственности. Там, где нет нравственности, царит мораль – нищая и ничтожная. Там, где она есть, – морали нечего делать.
Идеал недостижим, и в этом понимании его структуры – величие человеческого разума. Попытаться в виде идеала изобразить нечто достижимое, конкретное – значит лишиться здравого смысла, сойти с ума.

…Пусть надежда – обман, но он дает возможность жить и любить прекрасное. Без надежды нет человека. В искусстве следует показать этот ужас, в котором живут люди, но только в том случае, если найден способ в результате выразить Веру и Надежду. Во что? На что? В то, что несмотря ни на что он (человек. – Ред.) полон доброй воли и чувства собственного достоинства. Даже перед лицом смерти. На то, что он никогда не изменит идеалу – фата-моргане, миражу – своему человеческому призванию.
Несмотря на то, что в душе каждого живет Бог, способность аккумулировать вечное и доброе, в совокупности своей человеки могут только разрушать. Ибо объединились они не вокруг идеала, а вокруг материальной идеи. Человечество поспешило защитить свое тело. И не подумало о том, как защитить душу. Церковь (не религия) сделать этого не смогла.

Спастись всем можно, только спасаясь в одиночку. Настало время личной доблести. Пир во время чумы. Спасти всех можно, спасая себя. В духовном смысле, конечно. Общие усилия бесплодны. Мы – люди и лишены инстинкта сохранения рода, как муравьи и пчелы. Но зато нам дана бессмертная душа…

Единственное, что нам остается, – научиться умирать достойно. Цинизм еще никого не спасал. Он – удел малодушных.

Никогда раньше невежество не достигало такого чудовищного уровня. Этот отказ от духовного способен породить лишь чудовищ. Сейчас, как никогда, следует отстаивать все то, что имеет к духовному хоть какое-то отношение! Как быстро человек отказывается от бессмертия. Неужели действительно органическое состояние его – скотское?

Чувство собственного достоинства доступно каждому, кто имеет в нем потребность.

Наша сложная жизнь, приготовляя каждому из нас какую-то весьма определенную роль, ставит нас в условия, благодаря которым развиваются лишь те черты нашей души, которые помогают развиваться нам в этой роли. Остальная часть души гибнет.

Как созревает замысел? Это, видимо, самый загадочный, неуловимый процесс. Он идет как бы независимо от нас, в подсознании, выкристаллизовывается на стенках нашей души. И только от формы души зависит его неповторимость и, более того, от наличия души зависит незримый «утробный период» ускользающего от сознательного взора образа.

Действительно, ведь только два антагонистических понятия более всего тревожат нас: жизнь – смерть, добро – зло. Вокруг них строится вся возможная для человека философия. Почему это так? Видимо, потому, что в этих понятиях суть нашего существования. И это так давно известно, что делается странным, что добро недостижимо. Хотя это тоже совершенно понятно. Человеческое существование требует постоянного нравственного усилия... Понятие добра и зла так же необходимо для вечной жизни (и борьба между ними), как разность потенциалов обуславливает возникновение электричества... Человек существует так давно и до сих пор сомневается в смысле своего существования – вот что странно.

«Сталкер»... картина о существовании Бога в человеке и о гибели духовности по причине обладания ложным знанием.

Мы распяты в одной плоскости, а мир – многомерен. Мы это чувствуем и страдаем от невозможности познать истину... А знать не нужно! Нужно любить. И верить. Вера – это знание при помощи любви.

Странно живут люди. Будто бы они хозяева положения – и не понимают, что им дан шанс прожить ее так, чтобы воспользоваться возможностью быть свободным. В этой жизни все ужасно, кроме принадлежащей нам свободы воли.

Который раз убеждаюсь в том, что наблюдательность и знания художнику необходимы лишь для того, чтобы знать, от чего ты отказываешься... Так как в конечном счете важно ограничить себя рамками, которые бы не обедняли, а наоборот, углубляли и помогали создавать свой мир, изгнав претенциозность и чрезмерное старание быть оригинальным. Надо исключить как можно больше связей с жизнью, но не за счет правдивости, а за счет изьятия лишнего мусора, который кажется (или, вернее, может показаться кое-кому) признаками истины, аргументами. Но эти аргументы уже за рамками образного мышления, т.е. там, где количество никогда не перейдет в качество.

Пожалуй, я маньяк от свободы. Я физически страдаю от отсутствия свободы. Свобода – это возможность уважать в себе и других чувство достоинства.

Мир доступен небанальному уму. И он (мир) герметичен относительно. В нем гораздо больше дырок в абсолют, чем кажется на первый взгляд. Но мы не умеем их видеть, узнавать... Наше знание... это отправления, сопутствующие бытию и к истине не имеющие никакого отношения. Создание фикций – единственное свойство нашего сознания. Познание же осуществляется сердцем, душой.

Человек стремится к счастью уже много тысячелетий, но несчастлив. Почему? В нашей земной жизни и не должно быть счастья, а страдание, в котором через конфликт добра и зла выковывается дух.

Я никогда не искал себе поклонения, я всегда мечтал о том, что буду нужен.