МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Шаги в коридоре

Почему ты плачешь?

Я познакомился со страхом лет в пять.
Меня хранила бабушка, папина мама, она работала в пионерлагере врачом. И меня возили в этот лагерь с трех лет, и я был особенный. Мне разрешалось не делать многого из того, к чему обязывали других ребят – это уже потом, лет с семи. Спортивные и военные игры, которые я не терпел, зарядки, линейки – всего этого мне удавалось избегать. Я не состоял ни в каком отряде.
Страх появлялся, когда горнист, словно апокалипсический ангел, брал трубу и трубил «спать, спать по палатам». Я уже знал: бабушке идти в обход.
С чем бы сравнить это слово по значению, которое оно обретало для меня в те времена? Обход представлялся внешней, неумолимой силой, уводившей бабушку для каких-то дел, исключавших и порицавших мое присутствие. Я не желал знать ни смысла этой силы, ни ее природы.
Мы жили в двухэтажном деревянном корпусе, угловая комната, предваряемая рядами палат, где бесились и швырялись подушками, и я это приветствовал в душе, потому что мне еще был слышен голос удалявшейся в обход бабушки, которая устраивала разнос.
Потом я оставался один, и этого было достаточно. Я не боялся ничего, имеющего имя или название. Бабушка не запирала меня на ключ, и в комнату просовывались любопытные, по возрасту пока еще сердобольные головы младшего отряда: «Мальчик, почему ты плачешь?» Мне особенно сочувствовала одна редкая девочка-негритянка, с косичками. Я пробовал объяснить, что нет бабушки, но им этого казалось мало. У них ее тоже не было.
Сейчас этот страх принято называть экзистенциальной тревогой. Я не помню, о чем я думал. Я прислушивался и ждал шагов в коридоре. Шаги в коридоре в столь поздний час могли означать лишь одно: бабушку. Других не бывало, но к ним, не бывавшим, я тоже внимательно прислушивался. Потому что иногда раздаются шаги, которых не может быть.
…Однажды мы с женой, с великим трудом уложив дочку спать, устроились в другой комнате перед телевизором, вздохнули: наконец-то! Наконец-то мы можем отдохнуть и устроить себе досуг. Но через десять минут в коридоре затопотали шаги. Из дочкиной комнаты – в кухню. Мы переглянулись: ну все. Конец фильма. Теперь еще битый час укладывать, а в итоге ложиться рядом. Мы ждали, когда шаги протопочут обратно из кухни, с конфетой, к нам. Но их не было минуту, две, десять. Мы осторожно выглянули: кот спал на шкафу, но мы и не думали на него, дочкино босоногое шлепанье мы не могли спутать ни с чем иным. В кухне было пусто. Дочка спокойно спала у себя в комнате. Мы не дождались, короче говоря, обратных шагов от того, кто прошел. Такое вот отступление.
…Громче и громче звучали шаги, и входила бабушка. Она приносила мне что-нибудь из столовой: хлеб с маслом и огурец, и я их поедал, зная, что страха больше не будет.
Потом стало хуже. Смертельно заболел папа, и бабушке не стало до меня дела. Она взяла меня в зимний лагерь, где я уже не ждал от нее никаких шагов, но и не плакал, и не боялся, мне было уже двенадцать лет. Непривычный к лагерным отрядам, я никого и ничего не хотел знать. Я не терпел лыж, не умел кататься на коньках, не испытывал потребности играть в снежки.
Питался я в комнате, где мы жили с бабушкой. Как-то раз меня привели на общий завтрак в столовую. Я сидел, как деревянная кукла, и не решался что-нибудь себе взять. Помню широко распахнувшиеся глаза девочки, когда я придвинул-таки стакан с чаем: «Мальчик! Возьми печенье!» За ее приглашением стояло: «Ты что, ненормальный?» Но я не мог не то что взять печенье, просто заговорить с детьми, которые приехали отдыхать и набираться сил, есть печенье.
Вместо всего этого я облюбовал себе столбик. Там, в лагере, был какой-то дровяной сарайчик возле самого забора. Я заходил за сарайчик и становился невидим; никто не знал, где я, и никого это не интересовало. Я брался варежками за забор и смотрел на зимнее шоссе, по которому катили автобусы в недоступный город, откуда меня специально увезли, чтобы я чего-то не видел, а я даже не разумел, чего именно.
Прямо передо мной был столбик, составная часть забора, деревянный, естественно. Я стоял у столбика часами, изо дня в день, в снегу. И я плевал на него. Слюна моментально замерзала, и столбик скоро весь оледенел. Он превратился во временный мемориал, растрескавшийся и проточенный жучками. Все, на что я был способен в ту зиму, – ходить к безотказному столбику, и все его занозы переместились ко мне в память.
Потом мы вернулись в город. У папы, которого я всегда побаивался и не мыслил немощным, сделался абсолютно бессмысленный взгляд. Он перестал садиться в свое специально изготовленное дядькой кресло на колесиках… потом мой папа умер.
Но вернемся к шагам в коридоре. Все дело в их актуальности.
Сначала это были бабушкины шаги. Помню, как в лагерь приехали наши родственники и бабушка была не в обходе, а сидела с ними на скамейке под фонарем, отлично видная из моего окна, и я все равно ненавидел этих родственников, я ждал, когда раздадутся шаги и бабушка придет ко мне.
Позднее, много позднее, я стал прислушиваться к иным шагам в коридоре. Это был больничный коридор – сперва один, затем другой, потом их было много разных; я сам, сделавшись врачом, как бабушка, дежурил в ординаторской и лежал без сна, слушал шаги. Эти шаги были непредсказуемы. Любые из них могли означать, что я кому-то понадобился. Я рад был понадобиться, меня изводила неопределенность.
И вот сегодня мне слышатся третьи шаги, хотя их нельзя услышать, потому что бабушки уже нет и медсестер с пациентами уже нет; я лежу дома один, и шаги совпадают с сердцебиением. Разница очень существенная: я этих шагов не жду.
Может быть, это снялся с места замороженный столбик; он очень спешит, у него, в отличие от меня, нет ни пальто, ни шапки-ушанки с завязочками...

Старый письменный стол

«Зодиакальные Раки питают слабость к старым вещам». Когда мне было шесть лет, я еще не успел осознать себя зодиакальным Раком, и новые вещи мне тоже нравились. Не всякие, конечно. Однажды мне подарили новое одеяло, на которое мне, желавшему чего-то другого нового, было глубоко наплевать, и бабушка сильно обиделась. Совсем иначе вышло, когда отцу купили новый письменный Стол, который, по сумме трех измерений, пишется с заглавной буквы. А мне отдали его прежний, для меня новый. Потому что раньше у меня вообще не было никакого стола.
Его перенесли в гостиную совершенно пустой, с покрытием из кожзаменителя, без стекла, и мама положила на него какую-то толстую книгу, по-моему, словарь или том Марка Твена. Я молча подошел и переложил сей предмет на другой стол, обеденный, как будто походя, случайным движением прихватил, освобождая поверхность...
Я не припомню, чем заполнял этот стол, – ни вещей, ни идей. Зато оценил пространство под столом, квадратную пещеру с перекладиной. Я забирался под стол прятаться. О чем я там думал, неизвестно. Мне было мало открытой пещеры; я выпросил тряпку и кнопками пришпилил ее к полированной кромке, завесил первобытное пространство, как шкурой. Конечно, то был аналог потайных уголков моего подсознания, но там находились настолько сложные вещи, что я просто не мог их воспроизвести под столом, и тайное оставалось непроявленным и нематериализованным. Там не было ни единой игрушки.
Порывшись в темном углу души, я не задерживался и быстро вылезал. Бывало, я умилял этим кого-то; бывало, что нет. Играет себе ребенок – и слава Богу.
Передняя кромка по сей день осталась дырявой; их там десятки, сотни кнопочных дырок.
С годами стол заполнился и переполнился, готовый лопнуть от несварения желудка.
Меня постоянно терзали да мучили: прибери! Да, сейчас, уже разбежался, уже прибираю. Стол был забит моим Я, но под столом, как и в детстве, царила полная пустота. Мутные памятные миры не расставались с секретами.
Я обращался со столом, как со всякой заурядной вещью. Случалось ему наподдать, случалось расколотить настольное стекло, залить, засыпать, оцарапать. Дырявая кромка, словно источенная жучком, таращилась на меня безропотно. Перекладина постоянно мешала, и я машинально пинал ее, когда принуждал себя сидеть за столом и писать скучные ереси.
Женившись, я переехал, а стол ос-
тался.
В начале девяностых, когда меня соблазнили постом заведующего в частном, да в придачу курортном, отделении, я мигом вообразил себя в отдельном кабинете с телефоном. Как я начальствую там за столом. Однако у жулика, который создавал эти райские кущи ради мелкой наживы, подходящего стола не нашлось, и он разводил передо мною руками, негодуя: «Как! У заведующего должен быть стол!»
Было ясно, что стол для заведующего не возьмешь из столовой, не уведешь из палаты: принципиально возможно, но несолидно. Стол должен был отличаться.
Недолго думая, я предложил друга детства. У Драгунского есть рассказ с таким же названием: «Друг детства», где главному герою предложили воспользоваться старым медведем как боксерской грушей. И тот не воспользовался, что-то его удержало. Меня же ничто не держало; сгонять в Питер было делом плевым, мы поднялись на пятый этаж моего старого дома. Мама предложила мне взять стол отца, но я выбрал свой, дырявый, благо он был и меньше, и легче отцовского мастодонта.
Под ним уже что-то клубилось, лишь мне понятное и видное. К столу приставили облезлое кресло, и я мгновенно пожалел о своей затее. А через полгода отделение приказало долго жить, и я убрался оттуда, оставив все, забрав разве некоторые бумаги.
Как сегодня помню, наступил месяц май; наступил и почти завершился. Карьера предприимчивого господина в халате рухнула, хозяева отделения готовились к отъезду в Чикаго, и вдруг я надумал спасать стол. Договорился, примчался. Отделение уже полностью утратило недавний облик, дверь в кабинет болталась распахнутой; письменный стол стоял на лестничной клетке, безмолвный и готовый к неизбежной инвентаризации. Я живо представил белый пятизначный номер у него на боку. Мы подхватили стол, поставили в прицеп и понеслись по шоссе.
Минут через десять водитель глянул в зеркальце и рявкнул: «Стой!» Оказалось, что стол распахнулся. Из его ящиков, которые, как языки, наполовину вывалились, выпархивали, разлетаясь по дороге, псевдобольничные документы, проштампованная липа, фиолетовая дрянь с печатями, копирка, памятки, кроссворды, инструкции... Возвращаясь к своим, стол поспешно выплевывал чужое.
...Теперь он в полном и безраздельном владении дочки. Он снова – пещера. И дочка, как полагается женщине, относится к обустройству жилища с большей ответственностью, чем это делал я. Ни проколов, ни дырок; вход в пещеру завешен меховыми изделиями, подоткнутыми под стекло. Под столом целый мир, где нет ничего лишнего и ненужного. Там есть свечка, дочка зажигает ее, когда я сажусь ей читать про мушкетеров и кардиналов. Осмелимся назвать это очагом.
А у меня стоит Стол. Под ним нет перекладины, но и не пусто. Под ним процессор, в корпусе – жесткий диск, а на диске многое, о чем я не должен был рассказывать, но давным-давно рассказал...

Текст печатается в газетном варианте