ЛИНИЯ ЖИЗНИ

Память о чуде, явленном ребенку

Недавняя выставка Александра Харитонова (1931–1993) «…Чудо всегда незаметно…» проходила без всякой рекламы, тихо, почти таинственно. В не так давно открытом «Выставочном зале в Толмачах», что в переулке за Третьяковской галереей, народ не толпился. Когда я пришел на выставку, в зале было всего два человека...

Отсутствие ажиотажа самого Александра Васильевича Харитонова вряд ли бы огорчило. Он не рвался в Манежи. Ему в равной степени был чужд как официоз, так и скандальная маргинальность.

Искусство Харитонова не было ни вызовом властям, ни «пощечиной общественному вкусу», хотя искусствоведы и относили его к русскому авангарду, а именно «к православному неомодерну». Его имя, если звучало, то чаще всего в связке c такими же полуподпольными художниками – Анатолием Зверевым и Дмитрием Плавинским. А они трое просто дружили, и ничего общего, кроме ситуации запретности, в их работах нет.

Лидия Соостер вспоминает: «Каждый вторник приходил мой любимый художник Александр Васильевич Харитонов. Саша всегда сидел в углу, стараясь быть незаметным, и рисовал, рисовал, а потом дарил мне рисунки. Один из них, мальчик с цветком, я, уезжая в Израиль, отдала в Тартуский музей. Саша Харитонов был совершенно русский человек, русский художник, он был какой­то, как мне казалось, нестеровский. Был добрый, застенчивый, всегда улыбался…»

В Харитонове многим тогда, в 60–80-е годы, не хватало бунта, экспрессии, чего-то взрывного. В нем видели лишь сказочника, дивясь его ангелам, которые порхают почти на всех его картинах, умиляясь декоративности, тихости и детскости его работ.

Мало кто мог понять, что главная тема Харитонова – евангельская. Что выставленная в 1975 году в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ «Плачущая ослица» – образ покаяния, а не картина в защиту природы. Что маленькие блаженные человечки (каждый – в ореоле светящегося нимба), роящиеся, как пчелы, среди васильков и ромашек, – это новомученики, уходившие молиться в леса, как в катакомбы. Что теней не видно на картинах Харитонова вовсе не потому, что он пренебрегал законами живописи.

Не зная, как выглядит церковное шитье, невозможно понять, откуда вышла харитоновская колористика – жемчужно-золотисто­розовая. Не зная ни Евангелия, ни житийной литературы, трудно догадаться, почему на картине «Иосиф Волоцкий» русский святой, возвышаясь над толпой, глумливо веселящейся у кремлевских соборов, разбрасывает листочки со странными для современного уха словами Псалтыри: «Блажен муж, иже не иде на совет нечистивых и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе, но в законе…»

Сейчас, когда мы так устали от крикливого и вездесущего «актуального искусства», от тусовочных седалищ и фуршетных стоялищ, Харитонов ближе нам и понятнее, чем кто­либо из художников 60–70¬х. В его работах – ни капли притворства и лукавства. Не фонограмма, а живой звук. Пастушеский рожок, пение жаворонка, трепетание стрекоз, шорох и потрескивание скошенной травы…

Саша рос в коммуналке на Плющихе. Михаил Соколов, автор единственной монографии о Харитонове, вышедшей в 1993 году, пишет: «…Во всей предвоенной Москве остались всего четыре действующие церкви. Но в семьях простых (Сашина мать была портнихой) вера порой теплилась даже ярче, чем в среде служилой интеллигенции, ибо не надо было опасаться за карьеру. Первыми уроками, равно и веры и искусства, стали посещения Новодевичьего монастыря, куда бабушка водила Сашу на службы…»

Очевидно, и читать-то он выучился по бабушкиному молитвослову. Друзья вспоминают, что церковно¬славянским он владел блестяще – как мало кто в его поколении.

Не от воспоминания ли о детских днях в его картинах однажды затеплится тот рассыпающийся и возносящийся свет множества церковных свечей? Тот дружный живой свет, который так влечет к себе в храме маленьких детей.

Быть может, благодаря именно этим сильным и светлым ранним впечатлениям Александр Харитонов станет особенным художником – с детством в сердце. Он откажется и от кубизма, и от реализма, от всяких умственных построений и «требований эпохи» и будет неспешно, будто в монастырской мастерской, творить картины, где каждый мазок равен одной нанизанной бусинке или одному камешку на четках.

В 70-х годах он напишет картину «Память о древнерусском искусстве». Можно подумать, что она посвящена памяти древнерусского искусства – такой замысел был бы логичен для духовной обстановки тех лет, когда в среде столичной богемы икона была признана ценным антиквариатом, частью модного интерьера, «уважаемой древностью». Но ничего поминального в картине Харитонова нет, она празднична и радостна, в ней – память о чуде, явленном ребенку…

В начале войны Саше было десять лет, семья эвакуировалась под Каширу, где будущий художник стал пастухом. Ему очень понравился этот уединенный и вольный образ жизни, это одиночество в полях, эта возможность созерцать и небо, и землю в их сельской полноте. Много лет спустя он напишет отрока Варфоломея очень похожим на мальчишку военных лет – худеньким, донельзя обносившимся, в каком­то ватничке с чужого плеча. Мальчик сидит среди разнотравья и сосредоточенно играет на свирели, рядом послушно пасутся три овечки, за рощицей золотится крест маленького сельского храма. И лишь по тревожному дрожанию воздуха и скорбной сосредоточенности мальчика можно догадаться, что не везде на земле «благорастворение воздухов»…

Михаил Соколов пишет о Харитонове: «Его перелески и поля всегда одеты в свежий весенне­летний зеленый покров либо убраны драгоценным осенним узором. Облака, заволакивая небо, никогда не предвещают ненастья, но скорее свидетельствуют о близости очередного знамения. Храмы сияют благолепием, словно по весям этим не прокатывалась танковая атака атеизма, оставившая после себя оскверненные, искореженные руины… Его мягкая натура не терпит изображения ни «духов злобы», ни следов их деяний. Храмы у него не только остаются в первозданной целости и чистоте. Более того – они воцерковляют окружающую природу…»

С отроческих лет Харитонов будет тяготиться городом, пока не переселится окончательно в деревню Желнино под Загорском. Но между Каширой и Желнино – почти целая жизнь.

По возвращении в Москву из эвакуации Саша учится в художественной школе и быстро входит в число лучших учеников. Но бедность и необходимость зарабатывать на хлеб вынудили Сашу бросить школу и пойти работать. Работал маляром, истопником в зоопарке. Друзья вспоминают: «Ко всякому труду всегда относился с истовой честностью».

Свое художественное образование ему пришлось добирать в Третьяковской галерее, где он бывал почти каждую неделю и долго стоял перед иконами и Саврасовым. «Моя живопись, – писал в конце жизни Александр Васильевич, – зиждется на трех китах: византийская иконопись, древнерусская иконопись и церковная вышивка драгоценными камнями, жемчугом, бисером. Моими учителями были Достоевский, Гоголь, Саврасов, Флоренский и Моцарт».

Он писал не для выставочных пространств и галерей, а для людей, которые были ему близки, которые его понимали. Каждую свою картину он посвящал одному из своих друзей, помня при этом о скромных размерах их жилищ. «Картины должны быть небольшими, как иконы, – говорил Харитонов, – чтобы с ними можно было общаться и каждый день, и всю жизнь».

Можно представить, как был бы опечален Харитонов гигантоманией нынешних православных живописцев, которые, делая сокровенное площадным, будто соревнуются в создании грандиозных полотен. Сейчас ведь доходит до смешного: в объявлениях о выставках акцент часто делается именно на размерах картин как на важнейшем их достоинстве.

Из писем Александра Харитонова близкому человеку:

«…Не люблю необычные, томные «левитановские» места. Нужно писать все обыкновенное, то, что видят каждый день, и делать это необыкновенным».

«…Прочел Тропинина, мне понравилось, что его искусство с течением времени приобретает все большее значение в русском духе. Настроение хорошее после Вашего письма. Темнеет, кончился рабочий день, много всего переделал, и писал, и убирался, а вот посуду вымыть руки не дошли. Да ладно, завтра вымою. Листики шелестят на ветру за окном, слышно как. Сегодня было очень тепло…»

«…Из бутонов вырастут новые розы, и они тоже будут розовые. Ты их сохранишь на долгую память, сердцем сохранишь…»

«…Видел красивый пейзаж, даже начал его писать, но, к сожалению, на другой день пошел дождь, и не удалось его закончить. Но это не важно, а важно то, что видел белые, белые облака, темный лес, золотое поле…»

«…Во всем разлит значенья вечный смысл…»