ИЗ ТЕНИ ПАМЯТИ

Вячик

Мой учитель истории Вячеслав Семенович, Вячик, был большим, в смысле крупным, громогласным, занимающим много места разом. На фоне прочего мужского педсостава он являл собою сущего Портоса. В те времена таких называли жизнелюбами, я это словцо не выношу.

К своему предмету он подходил без лишней почтительности: ну история. Ему нравилось рассказывать. Он вообще был хороший рассказчик, из тех, что в компании травят байки. Так же, байками, он рассказывал про эллинов всяких и разных прочих греков. Его любили как «хорошего дядьку».

Нечто вроде личных отношений у меня с Вячиком образовалось в пятом классе, когда я, нечаянно, впрочем, испортил самое дорогое на тот момент его имущество: пробежался ногами по крышке дорогущего «дипломата», купленного Вячиком в «Березке» на чудом образовавшиеся чеки. В «дипломате» сломался замочек. Вячик жутко обиделся и потребовал маму на разговор. Мама моя, будучи женщиной умной и проницательной, подготовила контрход: подарила ему сочинение Михаила Пселла, так кстати вышедшее в «Памятниках исторической мысли» и на ту пору дефицитное. Вячик хорошие книги любил страстно и бескорыстно, но доставать их по спекулянтским ценам не мог себе позволить, так что Пселлу он обрадовался чрезвычайно. Однако, будучи вежливым, он спросил мою маму, а читал ли ее сын оное произведение. Услышав, что да, читал, на следующем уроке он попытался это проверить. В общем, «дипломат» был им благополучно забыт.

Дальше дело пошло интереснее.

Наверное, у каждого подростка бывает в жизни период, когда окружающий мир начинает казаться ему каким-то ненастоящим, а чужие слова – фальшивыми. И соответственно обостряется потребность в подлинности, видимой в эту пору исключительно в оптике альтернативности. Переживает это каждый по-своему. Некоторые просто перетерпливают временное явление. Другие начинают отрабатывать образовавшийся негатив. Кто-то удовлетворяется тем, что хамит родителям, вешает на стены плакаты с изображениями рок-идолов и пьет в подъезде «назло предкам». Кто-то впадает в увлечение Солженицыным или Марксом, опровергает Эйнштейна и т.п., сами знаете.

Я исключением не был. В какой-то момент я тоже заразился этим чувством. Поскольку я с детства был очень последовательным и все додумывал до конца, то и видение мира как фальшака было у меня тотальным. В частности, оно распространилось и на историю. Если бы тогда выпускались сочинения Фоменко, я стал бы его адептом – настолько общий дух этих книжек соответствовал тому, что я тогда думал. Впрочем, я был куда радикальнее. Например, я сомневался в существовании атомной бомбы, живо интересовался доказательствами того, что Великая Отечественная война и в самом деле имела место, не говоря уже про всякий там Древний Рим, которого никто не видел.

Разумеется, возник обостренный интерес ко всякой фактологии. Я начал читать различные справочники, из которых самыми любимыми были Ежегодники БСЭ, набитые всякой интересной информацией. Я скупал все, которые мне попадались, за все годы. Интересуясь вопросами статистики, системами мер и длин, пересчетом единиц и много чем еще, я всюду обнаруживал обман или подмену. Когда же я выяснил – путем простейших арифметических операций, – что площадь СССР не дотягивает до одной шестой суши, то мне все стало окончательно ясно: кругом обман, ложь, зло!

Тогда же, помнится, я записал к себе в личную тетрадочку фразу: «История есть вранье, сочиняемое мерзавцами». И очень гордился таким, с позволения сказать, афоризмом.

Но что удивительно, при таком антиисторическом настроении я мог считаться подкованным в предмете. Возня же со справочной литературой обогатила меня такими фактами, что Вячик с какого-то момента вовсе перестал вызывать меня к доске. Вместо этого раз в три недели я делал так называемый «доклад», то есть очень подробно рассказывал что­нибудь интересное, и обязательно в деталях.

Остальное время на уроках я сидел ровно, ничего не записывал, в охотку слушал урок: рассказывать Вячик умел. Еще я рисовал карикатуры, в основном текуще-политического свойства, хотя мировой и советской истории тоже доставалось. Я брал на карандашик всяких исторических героев первой величины – от Юлия Цезаря до Ленина – и изготавливал комиксы на тему того, как оные герои попадают во всякие неприятные ситуации, из которых они выпутываются без всякой чести для себя. С тех времен привычка рисовать карикатуры во время всяких заседаний и речей осталась у меня навсегда.

Вячик эти карикатуры коллекционировал. Расхаживая меж рядами, он выжидал, пока я закончу рисунок, после чего ловким хищным движением выхватывал его из-под руки, смотрел, хмыкал и обязательно произносил сакраментальную фразу: «Кин-стин-тин! Тебя посодют!» После чего бумажка перекочевывала в стол. Пару раз Вячик пытался меня слегка вразумить, что некоторые вещи все-­таки «лучше не надо», ибо «мало ли что». Но никогда не мешал и не пресекал.

Пару раз мы с Вячиком ссорились на уроке, в основном из-за марксизма. Он в принципе вполне принимал марксистско-­ленинскую трактовку истории, у меня к этому было специфическое отношение. С одной стороны, истмат в своем примитивном варианте казался мне простым и логичным, но я, как уже было сказано, не верил историческому материалу, на котором он являл свою мощь. Однажды Вячик процитировал Энгельса, который где-­то заявил, что из ручной мельницы легко вывести все свойства феодализма. Меня заело. Я попросил учителя немедленно эти свойства вывести и не отставал, пока он всерьез не разозлился. В другой раз он отпустил замечательную фразу: «Государство у нас отмирает диалектически, через свое укрепление». Кто ж знал, что так оно и случится в самом деле! Но тогда я вцепился в эту фразочку и начал издеваться, что кончилось плохо: Вячик очень не любил ситуации, когда он вынужден был проговаривать заведомую, но строго обязательную чушь и притом еще и подставляться под отроческое остроумие.

Что касается мировоззрения самого учителя, оно было, как я теперь понимаю, довольно правильным для своего времени. Он был умеренным патриотом, не имеющим никаких иллюзий по поводу советской власти, но не забывающим, что, какие бы безобразия ни творились в нашей стране, это все-таки наша страна и надо быть за нее, а не за чужого дядю. Советские порядки он не любил, но и не считал совсем уж ужасными. В первой Думе он был бы, наверное, кадетом, после революции пошел бы на советскую службу, но беспартийным. Как-то так. Обошелся бы без этого.

Я не могу назвать его своим учителем: чего не было, того не было. Но в каком-то смысле он ставил на меня. То есть надеялся, что из меня что-то выйдет. Не в плане какого-то карьерного взлета – он сам всю жизнь проработал в школе и ко всякому начальству относился понятно как, – а в том странном, клубящемся и неопределенном значении, которое описывается словами «этот человек состоялся».

И я совсем не уверен, что он меня одобрил бы, случись ему прознать о нынешнем моем положении и занятиях.

После школы мы не виделись. Я не знаю, что он делал в перестройку и как воспринял все то, что случилось потом. Возможно, что он ходил к Белому дому в 1991-м, это было очень по-вячиковски. Не сильно удивлюсь, если когда-нибудь узнаю, что он был там и в 1993-м. Не знаю, как он прожил последние годы, надеюсь только, что он успел за это время прочесть все книжки, которые хотел прочесть. Он любил книжки.

Вспоминал я о нем редко. Иногда собирался «ну-там­-я-не-знаю-позвонить­что­ли», но вроде как то-се, пятое-десятое, да и повода не было. А теперь и не будет. Сегодня узнал, что он умер – не вчера, давно уже.