ИМЯ И СЛОВО

Милый Эп

...Чем дальше отходил я от школы, тем вольнее и радостнее чувствовал себя, как будто постепенно освобождался от влияния какого-то тягостного магнитного поля. Подняв куцый воротничок плаща и втянув голову в плечи, я свернул в сквер, малолюдный и тихий. Покачивались сомкнутые вверху голые ветки, просеивался сквозь них снег и падал обессиленно и сонно. Словно убаюканный, я закрыл глаза, заранее прикинув, что шагов двадцать пять могу пройти слепо, ни с кем не столкнувшись. Раз, два, три... Услышав о моем решении бросить школу, мама тотчас же с серьезной вроде бы озабоченностью полезет в свою сумку за стетоскопом, чтобы проверить мое здоровье, как всегда делала, если я хватал через край... Восемь, девять... Отец глянет тревожно, точно уловит неожиданный треск в отлаженном механизме, и в глазах его, как в осциллографах, вспыхнут проверочные огоньки. Хотя отцу сейчас не до меня: его как главного инженера замотала следственная комиссия из-за цокольных панелей новой гостиницы, в которых нашли что-то не то. Я сбился со счета и, вдруг почувствовав, что сейчас наткнусь на какое-то препятствие, открыл глаза.

Это были две девчонки. Запорошенные снегом, прижавшись головами к транзистору, они шли бок о бок, нереально симметричные, как сиамские близнецы. В транзисторе сипло и прерывисто булькала «Лайла» Тома Джонса, и девчонки легкими шлепками то и дело взбадривали приемник. «Перепаяйте контакты или приходите ко мне слушать Тома Джонса!» – сказал я мысленно, не спуская с них телепатического взгляда, но они проплыли, даже не покосившись на меня.

Однажды я спросил у отца, каким он рос, хилым или здоровым. Отец ответил: доходягой, у бабушки глаза не просыхали, все думала, что помрет; другие мели все подряд, только подноси, а его рвало и от лука в супе, и от сала в яичнице, и от пенки в киселе. И у меня это пройдет, уверял отец, душа вот созреет, и тело включится. Эта философия несколько утешала меня, но всякий раз подчеркнутое безразличие ко мне девчонок мучительно задевало.

На бетонной площадке против нашего подъезда стоял зеленый уазик– отцовский. Значит, он дома! В кухне звякнул стакан, громыхнул стул, и в прихожей потемнело – отец перекрыл собой кухонный коридорчик, через который только и пробивался в прихожую свет. Мама тоже была крупной, лишь от меня освещенность не менялась, точно я был прозрачным. Я щелкнул выключателем и сделал счастливую физиономию, как и положено пай-мальчику при виде родителей. Но родители и не глянули на меня. Они были сосредоточенно-хмуры. Отец подал маме пальто, на миг задумался и стал одеваться. «Уже знает!» – похолодел я. «Отца-то в тюрьму садят!» – вдруг сказала мама. «Правда, пап?» – «Правда. Получилось, что я виноват», – ответил он, выпрастывая бороду из шарфа. Тут он наконец посмотрел на меня, и они вышли. Я с болезненной тревогой прислушивался к затихающим на лестнице шагам, потом, не раздеваясь, шмыгнул в кухню и прижался щекой к стеклу. За окном кипела метель: снежные вихри, летевшие вдоль стены вверх, сшибались с вихрями, падающими с карниза, и уносились куда-то вбок, прочь от дома.

А мне-то жизнь взрослых казалась навсегда решенной и устроенной, с уже отгремевшими потрясениями, которые нас еще только ждут.

Справа и слева из-за стен доносилось обычное послеработное оживление, а у нас была нелюдимая тишина. Я прошел в свою комнату и как-то наново оглядел ее. Казалось бы, ничего особенного: диван, письменный стол, кресло, стул, книжные полки, а на стенах – политическая карта мира да небольшой портрет Эйнштейна. Вот и все, разве только робот Мебиус и два динамика под потолком намекали на что-то хитрое. На самом деле хитрости тут были сплошь: в спинке дивана таился репродуктор, в письменном столе скрывались два магнитофона, связанные с роботом Мебиусом, а старенькое кресло, привинченное к полу, было пультом управления всей звуковой жизнью нашей квартиры, включая ванну-туалет. Даже портрет Эйнштейна был с фокусом: перевернешь его, а там Пушкин.

Физикой меня увлек папа. На подоконнике, как музейный экспонат, под колпаком, стоял маленький электромоторчик, который я сделал еще во втором классе из проволоки и жести от консервной банки, слева от стола – телевизор, который я собирал из деталей сейчас. Только что же я думаю об отце, как будто его уже нет с нами? Чур, чур! Все будет хорошо. Уж я-то постараюсь. И из школы уйду победителем, а не побежденным, да, Меб?

Мебиус улыбался, изогнув свой большущий рот полумесяцем, и преданно пялил на меня двенадцативольтные глаза навыкате. Мой робот был всего лишь фанерным ящиком с посылку величиной, которому я придал вид головы, натыкал в макушку проволочных кудрей да приделал руку. Он был почти пуст, все важные внутренности его помещались в столе. При телефонном звонке включались электромагнит и магнитофон – Мебиус приподнимал трубку и отвечал. Через двадцать секунд тепловое реле размыкало цепь, и робот замирал. Но никто мне не звонил…