Сретение поверх масленицы: два этажа праздника

Cретение и есть встреча. Это одно и то же слово: день встречи, «сустретный» день. Встречаем непременно что-то новое – иначе какая это встреча? На Сретение нужно быть готовым к неожиданности, повороту темы. Даже рассматривая классический сретенский сюжет, можно обнаружить новые детали, попутные соображения и сообщения, и портрет праздника переменится, повернется новой стороной.

Классический сюжет, Евангелие от Луки: младенца Иисуса на сороковой день после рождения несут в храм. Здесь его родители должны принести Господу благодарственную жертву, двух горлиц. В храме их встречают праведный старец Симеон и пророчица Анна; они узнают Иисуса, воздают ему хвалу и объявляют всем о явлении на земле Сына Божия.

Сретение – праздник узнавания Христа (узрения: евангелист Лука – художник, ему необходимо представить предмет описания воочию). Сретение предъявляет миру младенца Иисуса и тем подтверждает Рождественское событие. Между Рождеством и Сретением Иисус сорок дней невидим. Теперь он видим: для христианина это праздник открытых глаз, апофеоз зрения.

На Сретение свет приходит в движение. (Февраль: понемногу год приходит в движение, принимается течь привычным порядком.) Символ этого дня – луч, линия света. Для сравнения: символом первого большого праздника в году, Рождества, была точка света, звезда. Январская точка света протягивается в феврале лучом: последовательность весьма логичная.

В Европе на Сретение устраивают показательные церемонии: в храмах зажигают свечи и с ними идут из храма. Едва стемнеет, процессии света идут по окрестностям, минуя города, темные холмы и долы. Буквально: свет из недвижной январской точки проливается февральским лучом.

Это непростой переход: Сретение скрыто конфликтно. Встречаются А и В – покой и движение, контрастные состояния, несводимые в одно целое времена. Такова каноническая трактовка события: Иисус и Симеон сходятся как Новый и Ветхий Заветы.

Симеон был переводчиком Ветхого Завета (одним из семидесяти, что переводили Священное Писание на греческий язык). Во время работы Симеон усомнился над трудным местом в пророчестве, где написано: «Младенца родит дева». И он исправил оригинал, убрал слово «дева» и написал: «молодая женщина». За это он был наказан тяжким бессмертием, из которого его мог освободить только тот именно младенец, происхождение которого он пытался подправить. Симеон ждал Иисуса триста лет и к его появлению сам был ветх, как Завет, воплощенное недвижение. Младенец, явившись, освободил его, сообщил ему долгожданное движение, и точка Симеона стала вектором, лучом.

Тут в сюжете Сретения прибавляется драмы. Луч старца Симеона протянут по ту сторону (земной) жизни. Встретив Христа, Симеон умирает. Сретение предельно серьезно: это порог, предел, оно разграничивает области жизни: этой и иной, потусторонней. Также и горлицы – вспомним про горлиц, которых приносят в храм Мария и Иосиф, чтобы отдать их в жертву взамен своего сына. Преодолев порог Сретения, птицы погибают за Иисуса, чтобы продолжить свой полет в ином, неведомом пространстве.

Еще серьезнее: остаются за кадром, но, несомненно, незабываемы – младенцы, убитые царем Иродом за Иисуса. Их тысячи. Это первые защитники Иисуса, закрывшие его многоочитым покрывалом. И они, как горлицы, через порог новой эры отправляются в свой полет и остаются там, здесь проводив Христа жить, длить лучом наше время.

Сретение — «пропускной пункт», где обнаруживается разрыв между покоем и движением, жизнью и смертью. Посреди февраля на ровной плоскости календаря вдруг поднимается ступенька, до которой время шло спокойно и вдруг споткнулось.

Прозрело.

Еще одна, на первый взгляд привычная позиция праздника: Сретение попадает на тот же сезон, что и Масленица. Не совпадает точно: Масленица – праздник переходящий, отсчитываемый за семь недель до Пасхи. Пасха «гуляет» по календарю согласно собственному расписанию, и вместе с ним перемещается Масленица. Но Сретение всегда рядом. Знакомая коллизия: праздник подвижный и неподвижный. Вместе они составляют характерную пару. Сюжет у них, в принципе, один: проводы зимы, старой как Симеон, и встреча (Христовой) весны как будущей совершенной жизни.

Следует также учесть, что в своей основе Масленица — праздник языческий, отмечающий встречу времен года, зимы и весны.

Авторы христианского календаря «надстроили» Сретение поверх языческого праздника. Это была обычная практика: закрывая, заменяя ключевые праздники старого календаря схожими церемониями, церковь сохраняла традицию народных праздников, их соответствие временам года, астрономическому счету времени.

И в нашем случае все сходится верно, и «совпадают» в феврале зима и ветхозаветный старец Симеон, и противу сего Зимеона – весна, новое время, где прибывает день и есть надежда на спасение, на полный, круглый год жизни.

И тут опять находится место скрытой драме. Христианская надстройка только внешне совпадает с языческим основанием. На самом деле под ней провал, пропасть язычества. На Сретение, которое есть порог времен, христианин перешагивает через опасную границу, «щель» календаря. Что видно за нею или – под нею?

Если празднуется встреча, если в этой точке сходятся-расходятся (времена) А и В, то что такое между ними «и»? Мгновение, точка. «И» висит над бездной. Что такое это «и», исчезающе малое расстояние между двух времен?

Вдруг посреди праздника сретенский «луч» – прозрения, разъятия век – как меч разнимает время пополам. И становится видно прошлое, под ногами отворяется древняя бездна язычества. Разворачивается Масленицей, яркой подкладкой Сретения. Там, «внизу» — карнавал, все перевернуто вверх дном, пляшут скоморохи и гримасничают черепа-маски. Длится и длится мгновение, когда «все можно».

Это по-нашему, это нам очень понятно.

Есть неисследованный пласт в творчестве Толстого. Его роман «Войну и мир» можно довольно точно распределить по праздникам. По сути, это роман-календарь, только большинство праздников в нем не названо, скрыто. На поверхности очевидное: Новый год, Рождество, именины героев. Остальное – за поверхностью сюжета. Но стоит приглядеться, и делается ясно: тут все по праздникам, и все не случайно.

На Сретение (не названное) происходит следующее: попытка бегства Наташи с Анатолем Курагиным. Именно попытка, мгновение попытки – оно всего важнее. Все рассчитано автором безупречно, осознанно, в согласии с сюжетом сретенского праздника, с его сценарием и смыслом.

Наташа ждет своего жениха, Болконского, ждет бесконечно долго (кстати, не один год, как было обещано, а два, но это уже другая история), переживая эту тяжкую бесконечность как некую условную смерть, как зиму. Еще жених этот, в адъютантском белом костюме, прекрасен, как Вячеслав Тихонов, – истинное солнце, человек-весна. Наташе предстоит «перешагнуть» к нему, в новое состояние, новое время. Ждать осталось недолго, уже минует конец января, все в заключительном ожидании замерло. И вдруг из этого высокого замирания, когда только остается шагнуть из А в В, в самое мгновение праздника, Наташа падает, валится как в бездну – в бегство. В никуда, в точку, которая не имеет протяжения – во «все можно». Толстой повторяет это «все можно» несколько раз, но этой его подсказки мы не различаем.

Между тем здесь все прозрачно, все соответствует классическому сретенскому сюжету. То, что предшествует и оформляет падение Наташи, – очевидный карнавал. Театр, где до определенного момента ей все кажется смешно и нелепо, все вокруг переодето в маски, но вдруг это все переворачивается и делается наоборот: маски – правда. И все вокруг как на Масленицу, все приходится точно в праздник, по сезону.

Наташа спотыкается о невидимую ступеньку Сретения и валится в пропасть, отменяя будущее, до которого оставалось сделать один только шаг.

И так со всем этим романом-календарем, который как будто вызубрен нами наизусть, который составляет род нашей литературной Библии, в который мы верим более, нежели в историческую реальность. Мы читаем Толстого, не видя «подкладки» его романа, его хорошо рассчитанного часового механизма, скрытого календаря.

Между тем это и есть настоящий наш календарь. Он объективен, многоэтажно уложен в истории. Он необыкновенно влиятелен и действен. Он действует как сумма наших привычных (и потому большей частью незаметных) предпочтений, общих настроений и склонностей, проявляемых по праздникам. Мы не различаем, не понимаем этих праздников. Мы принимаем их поверхностно, большей частью пропуская истинное их содержание. Мы их толком и не празднуем, не играем, а проигрываем.

В феврале 1917 года на Сретение в Петроград не привезли в должном количестве муки – для блинов, для масленичного гулянья. Это положило предел терпению народа. «Праздничный» мучной бунт в одно мгновение охватил столицу. К нему примешались иные обстоятельства момента – и совершилась революция. Точнее, не дошед до весны, до обновления жизни, страна споткнулась – и повалилась с головой, через все русские этажи в «Наташину» пропасть, в толстовское «все можно». А ведь как читали Толстого, только не молились на него!

Это была не столько февральская, сколько «сретенская» революция: между сезонами, между эпохами, между русскими заветами, Ветхим и Новым.

Так разворачиваются обстоятельства этого непростого праздника. Он един и разделен надвое, привычен как очередной день в календаре, 15 февраля, по которому можно пройти, не разобрав его «двухэтажности», – и непривычен, заряжен новостями, как и положено дню, в который положено встречать свое будущее.

Полный текст статьи см. по адресу:

http://dedstolet.livejournal.com