МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Наказание за брошенную трубку

Тихий ужас

Мне разрешили пойти в гости к Тамарке. «Но в половине четвертого – домой, – сказала бабушка. – Уроки делать, договорились?»

Про половину четвертого я вспомнила, только когда зазвонил телефон. Над телефоном – часы. Стрелки на половине пятого. Звонит, конечно, бабушка.

– Бери, бери трубку, это тебя! – испуганно прошептала Тамарка.

Вздохнув, беру:

– Алё!

Бабушкин голос говорит:

– Здравствуй, Тамарочка.

Нужно было ответить: «Нет, бабушка, это не Тамара, это я». Но я растерялась и сунула трубку Тамарке:

– Это бабушка, но тебя!

Тамарка замахала руками:

– Поговори сама!

– Но она тебя зовет!

Тамарка нехотя поднесла трубку к уху:

– Алё!

– Тебе во сколько было сказано? – взрывается трубка так, что даже мне слышно.

– Это тебя, тебя! – занервничала Тамарка и сунула трубку мне в руку.

Делать нечего. Обреченно говорю:

– Алё!

Из трубки как-то глухо и обрывисто доносится:

– Мало того … шепчутся… прячутся…

– Непонятно, – обрадованно говорю я, – попробуй ты, тебя бабушка ругать не станет.

Тамарка жалобно морщится, но трубку берет, бормочет:

– Алё!

– Опять алёкает! Форменное издевательство! – доносится яростный ор. Тамарка вздрагивает и вешает трубку.

Телефон звонит снова. Я уже в дверях – натягиваю пальто, хватаю портфель и бегу. Влетаю в свой подъезд и останавливаюсь. Что опоздала – не страшно, а вот бросать трубку, когда с тобой разговаривают взрослые, – это преступление. Что теперь делать? Никто ведь не поверит, что это сделала Тамарка. Долго топчусь на площадке, придумываю оправдания. Вдруг внизу хлопает дверь. Мчится Тамарка с круглыми от ужаса глазами:

– Ты где? Почему домой не идешь? Я сказала, что ты ушла давно!

Слышно, как открывается наша дверь наверху. Тамарку как ветром сдуло. Опустив голову, я поднимаюсь по лестнице. Оправдываться перед бабушкой нечем. Но это не бабушка. Это мама. Уже вернулась с работы. Смотрит с укором, вздыхает:

– Пойдем, нужно серьезно поговорить.

Бабушка мнется в коридоре, но, увидев меня, круто сворачивает на кухню. Значит, дело совсем плохо. Долго разуваюсь, тяну время.

Мама за руку подводит меня к окну и спрашивает:

– Зачем ты это сделала? Я не буду тебя ругать, я только хочу понять – зачем?

Голос вроде спокойный. Может, поверит, что это не я, а Тамарка виновата и вообще все это нечаянно вышло?

– Я не нарочно! И это не я…

Хочу договорить: «…не я, а Тамарка бросила трубку».

Но мама делает шаг назад:

– Что ты сказала?! Ты давила бабушкин столетник не нарочно?

У меня шарики заходят за ролики. Что значит: «давила столетник»? Бормочу свое:

– Я не бросала трубку…

– Это мы тоже обсудим, – строго говорит мама. – А сейчас объясни, зачем? Как это – не нарочно?

Мне не вовремя лезет в голову воспоминание, как Буратино «не нарочно» дернул крысу за хвост, и я хихикаю.

– Отпирается, да еще в глаза смеется! – ахает за спиной бабушка. – Признавайся, о чем ты думала, когда давила?

– Какой столетник? Что это такое?

– Не издевайся! – уже кричит обиженно бабушка. – Ну-ка отвечай немедленно, зачем цветок губила?

И показывает на алоэ в горшке на подоконнике:

– Это – что?

– Это алоэ, – отвечаю удивленно. Но тут же догадываюсь, что это, наверное, еще и столетник. Быстро говорю:

– Я правда не знала!

– Не знала, что нельзя давить побеги?

Только тут замечаю: на молодых отростках какие-то вдавлинки. Надо же, словно чьи-то пальчики прижимали их сверху и снизу. И бабушка думает, что это я? За кого меня принимают? За первоклашку? За дурочку? Ору изо всех сил:

– Я не трогала ваш столетник! Это не я, не я, не я!

Так ору, что мама с бабушкой кидаются меня успокаивать. Поверили или нет, непонятно. За опоздание и брошенную трубку наказали: ни завтра, ни послезавтра к Тамарке нельзя. Ладно, понятно. Нехорошо получилось, но ведь как-то само собой, мы не хотели!

Сажусь за уроки. Закончив, вспоминаю про столетник. Как можно было про меня такое подумать? Чтобы я нарочно губила побеги? Встаю, подхожу к окну. Рассматриваю цветок. Может, заболел? Действительно, откуда эти вдавлинки? Осторожно примеряю к ним свои пальцы. К одному отростку, ко второму, к третьему…

– Что ж ты делаешь?! – потрясенно кричит подкравшаяся бабушка. – А я тебе поверила! Места себе не находила, переживала, что зря обидела ребенка.

Чулок раздора

Мы с девчонками собрались на военный совет. Нужно хорошенько проучить одну гадину из параллельного класса. Она нашу Лиду пихнула, обозвала дурой и стукнула дневником по голове. Обсуждаем, как ее обозвать.

Оказалось, обидную кличку придумать не так-то просто. А кричать под дверью класса «сама дура!» – дохлый номер. Во-первых, никто не поймет, кому именно мы кричим, а во-вторых, за такие крики накажут.

– Такая вредная, – никак не остынет Лидка. – Толкается, везде первая лезет, нос задирает, а у самой чулок спустился и болтается.

Ага, любопытная мысль. Чулки – постоянная беда для всех девчонок. На нас надета сложная конструкция типа широкого пояса, с которого спереди и сзади свисают две резинки с особыми застежками, чтобы чулки цеплять. Застежки бывают двух видов, но в любом случае ужасно неудобные и постоянно расстегиваются. Настоящее испытание. То одна резинка расстегнется, то другая. Чулок тут же сползает. А это очень-очень стыдно, если у девчонки сполз чулок.

Решили действовать так. На перемене, как увидим нахалку, по очереди проходим у нее за спиной и тихо, чтобы только она одна слышала, шепчем: у тебя чулок спустился.

Первый раз услышав, что спустился чулок, она дергается и быстро наклоняется проверить, но тут же растерянно выпрямляется. Особая хитрость заключается в том, что броситься на нас она не может. Потому что: а вдруг это правда? Сначала ведь нужно убедиться, что чулок на месте. Секунды потеряны, а мы к тому времени далеко.

На следующий день пытку чулком продолжили. У нее глаза испуганные. Однажды развернулась, кинулась, и так совпало, что чулок у нее и впрямь расстегнулся. Мы хохочем, а она вся красная, и слезы по щекам.

На третий день то же самое. Мы говорим между собой: будет знать, будет знать!

А на четвертый день классная с нами даже не говорит, а сразу вызывает родителей. Оказывается, с утра в школу прибежала мама этой девчонки и написала заявление, что ее дочку подвергают организованной систематической травле.

Вмешивать взрослых в наши ссоры против правил. Ябедничать не принято. Сами должны разобраться. Подошла бы, сказала: «Хватит, я была не права». И все бы сразу прекратилось.

Вечером объясняю маме, почему ее вызывают в школу. Жду, что мама спросит: «А она что вам сделала?» Но мама хватается за сердце и начинает рыдать настоящими слезами: «Ты травила девочку! И тебе не было ее жалко?!»

Утром в школе мамы Ирки, Лидки и Верки спорят, кипят: «Какой еще чулок? Что за глупости! Какая травля? Поссорились?– помирятся, не делайте из мухи слона!» В общем, отстояли своих девчонок. А моя мама меня сдала. Заявила, что считает меня страшно виноватой, и потребовала, чтобы я попросила прощения перед всем классом.

Обида на маму долго гложет меня. Все уже давно забыли про этот случай, а я все помню. И когда мне на день рождения дарят пару прекрасных настоящих взрослых чулок, я вдруг неожиданно для всех кричу:

– Не-на-вижу ваши чулки!

Очковая змея

В школе объявили медосмотр. Мы ужасно довольны. Всех сняли с уроков и по очереди, мальчиков и девочек отдельно, заводят в спортивный зал. Взвешивают, обмеряют, осматривают. Кругом много белых халатов. Все время раздается слово «сколиоз».

А мне про сколиоз не сказали. Быстро добралась до последнего врача – до глазного. И тут оказалось, что в таблице для проверки зрения я ничего не разбираю. Докторша переводит указку на самый верх: «А это?»

Там две крупные буквы. Я просто знаю какие.

– Это «шэ» и «бэ», – отвечаю. Страшновато, но признаюсь: – Я их запомнила.

– Как же так? – ахает докторша. – Ты же не могла этого не замечать!

Робко переспрашиваю:

– Чего?

– Как чего? Ведь ты не видишь, что на доске пишут?

– Не вижу.

– Почему ты не сказала родителям, что плохо видишь?

– Я говорила, – отвечаю неосторожно и тут же прикусываю язык.

Та прямо руками всплескивает:

– И что родители? Внимания не обратили? Ну что за родители такие!

Чувствую себя в ловушке. Если я скажу, что именно отвечала мне мама, докторша поймет неправильно.

– Тебя спрашивают: что сказали родители?

– Нет, я скрывала.

– Почему?!

Как объяснить, что мама просто ничего не смогла понять из того, что я пыталась ей сказать? Конечно, я давно заметила: то ли со мной, то ли с окружающим миром происходит что-то необычное, непонятное и таинственное. И даже произносила слова, которые, на мой взгляд, точно описывали то, что со мной происходило.

Однажды сказала так: «Почему стена с потолком раньше сходились прямой линией, а теперь волнистой?» «Ну что ты выдумываешь», – ответила мама. А в другой раз так: «Почему листья стали желтеть не зазубринами, а как бы сглаженно?» «О чем ты?» – удивилась мама. И еще вот так попробовала: «Ночное небо изменилось, звезды были как ртутные шарики, а теперь – как размытые розетки». «Это что, стихи? – уточнила мама. – А как ты рифму к розеткам подберешь? Подумай еще».

– Как же родители не догадались? – продолжает возмущаться докторша. – Когда последний раз тебе зрение проверяли?

– Весной приблизительно…

– И все было нормально?

– Кажется...

– Что значит «кажется»? Ты можешь хоть что-нибудь сказать толком? За полгода такое снижение зрения! – кипятится она. – Записываю: по предварительному осмотру минимум пять диоптрий. Все понятно?

Понятно. Я думала, что у меня необычные способности – я вижу то, чего другие не видят. Мне даже казалось, что существует заговор между мной и невидимым для остальных миром. А теперь нужно жить с неинтересной и неприятной правдой – я всего лишь плохо вижу.

– Сегодня же скажи родителям: «У меня обнаружили высокую близорукость, вам школьный врач позвонит». Запомнила? Повтори! Тебе выпишут очки.

Я цепенею. На меня напялят круглые смешные очечки! И затравят дразнилками: «Четырехглазая!», «Очковая змея!».

На кончике носа повисает слеза. Довольная докторша обнимает меня за плечи:

– Ну наконец-то до тебя дошло!..