Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №2/2008
Четвертая тетрадь
Идеи. Судьбы. Времена

Крыщук Николай

Илья Штемлер: "Моя судьбы - типичная судьба шестидесятника"

В юности, будучи инженером-геофизиком, он искал нефть в приволжских степях. Многие его друзья и коллеги за прошедшие годы сделали карьеру миллионеров.

Он пошел другим путем. Был таксистом, инспектором орготдела универмага, работал в коммерческой фирме, служил архивистом и проводником поезда. Ни на одном месте долго не засиживался, будто всего лишь отправлялся в командировку. Так оно, по сути, и было. Отчетами об этих командировках становились романы «Универмаг», «Таксопарк», «Поезд», «Архив», «Коммерсанты»… Мой собеседник – известный петербургский писатель Илья Петрович Штемлер.

– Илья, впервые, думаю, как и большинство читателей, я услышал твое имя после романа «Гроссмейстерский бал», который был опубликован в журнале «Юность». А познакомились мы, когда ты принес рассказы о своем бакинском детстве в ленинградский «Детгиз», где я работал редактором. В них была лирическая точность, пластичность, чего, может быть, не всегда хватало твоим большим романам. Это неудивительно: детство у каждого свое, оно не нуждается в специальном изучении. Лучшие страницы Льва Толстого, Максима Горького, Владимира Набокова тоже о детстве. Не знаю, знакомы ли эти рассказы почитателям твоей «деловой» прозы? Скажи, ты к этой теме больше не возвращался, потому что считаешь ее исчерпанной?

– К детским рассказам я пришел вообще случайно. Я поступил в литобъединение при «Советском писателе», которое размещалось в зингеровском Доме книги. Ребята там читали в основном свои детские рассказы. Я тоже решил написать рассказ о детстве. Так они и появились – один, второй, третий. Проходили, надо сказать, с большим успехом. Уже позже из них составился цикл, который я и принес тебе. Сейчас они выходят в первом томе «Избранного».

Это, конечно, глубоко личные рассказы. Военное детство, тыловой город. Немцев там не было. Один самолет появился в Туапсе и сразу навел шороху. Но немцы берегли Баку, потому что рассчитывали на нефть.

Была своеобразная жизнь, с огромным наплывом беженцев, карточками. Очень яркая полоса в моей биографии. Жива была еще моя бабушка, Марья Абрамовна. Она продавала керосин в керосиновой лавке. Я помогал ей: наклеивал талончики (кому два литра, кому три) на газету «Вышка» для отчетности, чтобы сохранить арифметику.

– Под «Вышкой», надо полагать, имелась в виду не уголовная статья и не лагерная вышка, а нефтяная?

– Да, слава богу. И так я, наклеивая талоны, зарабатывал свои первые деньги.

Помню наш бакинский двор, большой, многонациональный, красивый. В прозе я к этому больше не возвращался. Хотя сейчас вот подумываю написать автобиографический роман из того времени. Яркий мог бы получиться роман.

– В Баку это время, вероятно, было не слишком голодное?

– Что ты, конечно, голодное. Моя тетя торговала хлебом, и из тех кусочков, которые оставались, выкраивалась буханка. Я ее прятал под рубашку, выходил через черный вход и прямым ходом к инвалидам, которых в Баку было очень много, инвалидов войны. Они у меня ее перекупали и потом по кускам тоже продавали. Что-то и мне доставалось. Годы были тяжелые, естественно. Бабка и мать покупали где-то оптом селедку и продавали ее из бочек.

Время было очень бурное. Отец у меня работал завлитом Бакинского русского театра драмы. Театр этот знаменит, в частности, тем, что из него вышли Раневская и Жаров, что было тогда, конечно, за пределами моего пацанского понимания.

Перед отправкой на фронт отец встретил на улице Зальцмана и сказал: «Леня, иди на мое место в театр, я ухожу на фронт». Он пошел на фронт добровольцем, провоевал всю войну, а после войны на одной из бакинских улиц снова встретил Зальцмана. Тот говорит: «Хотите на свое старое место завлита? Я уезжаю работать в Москву». Зальцман уехал в Москву и стал знаменитым драматургом Леонидом Зориным.

Отец не вернулся в театр, а пошел работать на сажевый завод, где все же платили не такие гроши и можно было как-то существовать. Был он при этом жутким книгочеем, человеком образованным, хотя никакого специального образования не получил. В 37-м он погорел, ненадолго, правда, за то, что из парка, где он тогда заведовал библиотекой, не вывез вовремя запрещенную литературу. Его прихватили и посадили. Потом отпустили, потому что следователи выяснили, что машину для вывоза троцкистской литературы он вызывал, но она по каким-то причинам не пришла. Посадили другого человека, водителя машины. Вот такая была история.

– Скажи, кстати, как это он без образования стал завлитом театра?

– Ну, у него долгая была история. Во время голода 20-х годов он бежал из Украины в Баку. И мать тоже бежала из Украины. В Баку они и познакомились, хотя, как потом выяснилось, в Херсоне жили через улицу. Я потом, уже издав несколько книг, поехал в Херсон и на фронтоне одного дома увидел выцветшую надпись: «Штемлер и компания. Готовое платье». Он был по тем временам очень состоятельный человек, но голод никого не пощадил, все разбежались. Родители отца и его сестры уехали в Ленинград. Все это я описываю в своей автобиографической книге «Звонок в пустую квартиру».

Отца заметил кто-то из режиссеров, когда он заведовал библиотекой в клубе железнодорожников, и пригласил в театр.

– Отец как-то повлиял на приход геофизика в литературу?

– Ну конечно. Он в этом смысле был маньяк. Я помню, как мы с моим приятелем Алешкой Айсбергом написали повесть «Янтарная рыбка». Отец читал ее с большим пристрастием и все время отпускал ядовитые замечания. Мама из другой комнаты кричала: «Не мучай детей, шлимазл. Хорошая повесть». Шлимазл – это такое пренебрежительное обращение, вроде «бедолаги» или «растяпы». Отец отвечал: «Повесть говно».

Повесть была слабенькая, но забавная. Какой-то авантюрист вырыл на своем участке яму, залил ее мазутом и пустил слух, что на его участке есть нефть. Землю у него тут же купили за большие деньги, с которыми он и смылся.

– Получается, что авантюрные сюжеты тебя привлекали еще в детстве. Твои последующие переодевания в таксиста и архивиста тоже ведь попахивают авантюрой. Наш общий коллега Алексей Самойлов рассказывал мне, как остановил однажды такси. Таксист был в фирменной фуражке и в темных очках. Минуты через две он обернулся и сказал: «Здороваться надо». Это был ты. Скажи, а кто тебе дал кличку «русский Хейли»?

– А бог его знает! Она мне уже осточертела.

– Но пример Хейли как-то подвигнул тебя на профессиональные вживания?

– Ну в какой-то мере. Я увлекался его романами. Но при этом я знаю, что Хейли работал только в аэропорту. Остальные романы он писал по газетам. Я же каждой профессией овладевал сам, лично. И на заводе (роман «Завод» был потом переименован в «Обычный месяц», по нему поставили на «Ленфильме» первый трехсерийный телевизионный фильм), и в коммерческом учреждении, и в таксопарке. Уходил на работу утром и приходил вечером, участвовал во всех делах, получал зарплату. А в каждом профессиональном коллективе свои тайны, интриги, хитрости, свой стиль общения. Не так-то это было просто.

– Я понимаю, что такие овладения профессией не уроки чистописания. Без конфликтов и погружения в интриги не обойтись.

– Не то слово. Из банка меня быстро «ушли», там у них свои тайны. Работал администратором в фирме «Кронверк», пока на них не наехали бандиты и не разгромили. А роман «Казино» не был написан, потому что я сам ушел. Уж больно противен мне был весь этот мир. Хотя я не чистоплюй, приходилось участвовать во всяких делах, в частности, когда служил в таксопарке.

– В криминальных историях приходилось светиться? Не говорю уже об этическом моменте, но обнародовать их потом было не опасно?

– Для того чтобы написать криминальную историю, не обязательно самому участвовать в криминале. Ты живешь в коллективе, наблюдаешь, кроме того, есть еще и фантазия. Да и анонимность сохранить было практически невозможно, люди уже читали мои книги. Поэтому не они мне, а я им часто оказывался полезным...

Я не чурался ничего. Интереснее всего было работать в Центральном архиве, который тогда размещался в зданиях Сената и Синода, в абсолютно закрытом учреждении. Роман «Архив» я люблю больше других. Из всего, что я там узнал и услышал от архивистов, родился сюжет об украденных письмах Льва Толстого. Такой истории не было, но она могла быть, я знал, в какой контекст ее вписать.

– По тем временам твои романы были в социальном отношении чрезвычайно острыми. Как складывались отношения с цензурой?

– Ты знаешь, я до сих пор этому удивляюсь и об этом думаю. Почему их печатали? А меня ведь еще и за границу выпускали. Первый раз я поехал в Мексику в 70-м году. Купил туристическую путевку за девять тысяч рублей и поехал. В группе были одни номенклатурные работники. И никогда меня при этом не приглашали ни в какие большие дома, не вербовали. Хотя за границей я спокойно мог пойти гулять и вернуться в три часа ночи. Вел себя как свободный человек. Не знаю, если бы жареный петух меня в задницу клюнул, я, может быть, повел бы себя как-нибудь иначе. Но никогда меня никто не жучил, никогда не привлекали. В этом смысле я, видимо, счастливый человек. Помнишь у Бабеля: «Попробуем его на Тартаковском». Так вот, меня на Тартаковском никто не пробовал.

Была история с цензурой при публикации в «Неве» романа «Утреннее шоссе». В Питере его зарубили, и значит, летели премиальные у всего издательства «Советский писатель», которому журнал принадлежал. Все были в панике. А я в это время в Москве редактирую «Таксопарк». В «Новом мире» мне посоветовали пойти к главному цензору в Китайский проезд. Фамилия его была Солодин. Прихожу, а он мне: «Моя жена всю ночь читала ваш роман». Объясняю, что в Питере роман зарезали. Он тут же позвонил в Ленинград, и роман пошел.

Была еще заварушка с романом «Поезд». Главный редактор «Нового мира» Карпов пошел к Алиеву, который тогда курировал железные дороги. Тот сказал: «У нас сейчас сложные отношения с железной дорогой, много жалоб, я бы вам не рекомендовал печатать роман Штемлера». Роман отложили, но, слава богу, набор не рассыпали. Потом все немного затихло и его напечатали.

– Ты всегда в своей работе использовал метод социального погружения? А как же с судьбой одесского эмигранта, описанной в «Дне благодарения»?

– Тут другая история. Я был в Америке в те еще годы и купил там магнитофон у одесского еврея, у которого был свой магазин. Так мы познакомились. Прошли годы, и я стал за свой счет издавать «Breakfast зимой в пять утра». Денег не хватало. Он прочитал книгу и дал мне на нее пять тысяч долларов. Еще через сколько-то лет я снова оказался в Штатах, мы с ним встретились. Он к тому времени уже стал миллиардером. И вот тогда он мне предложил написать роман о нем.

Мы просидели несколько дней, он наговорил мне восемь или девять кассет. Я поехал в Одессу и написал первую книгу. Вторую написал уже из Америки и про Америку. Все сделано на документальной основе, если не предположить, что по ходу рассказа он кое-что присочинил. Во всяком случае, финансировать перевод на английский Семен не захотел. Есть там страницы о Березовском и о Кобзоне, которые выведены, конечно, под другими именами.

– Определение «деловой городской роман» принадлежит тебе?

– Да. Я считаю себя родоначальником этого жанра в России. Когда после выхода книги «Олигарх» о Березовском по всем углам раззвонили о том, что это первый роман о коммерческой деятельности в России, это было неправдой. Мои «Коммерсанты» появились значительно раньше.

Вообще я чувствую себя уверенней после того, как досконально изучу ту сферу отношений и деятельности, о которых пишу.

– Когда в советские времена ты писал свои романы, они были интересны не только тем, что ты приоткрывал в них тайны профессии, но часто приоткрывал криминальные тайны. Сейчас этим уже никого не удивишь. Газеты и ТВ распухают от подобных сенсаций. Аудитории не поубавилось?

– У острого сюжета всегда есть читатели. Кроме того, настоящий роман никогда не сводится к криминальной истории. «Утреннее шоссе» написано на материалах городского суда по факту воровства в Балтийском пароходстве. Но это только фон, на котором разыгрывается драма отношений между отцом и дочерью. Герой не подозревает о существовании взрослой дочери и ухаживает за ней как за женщиной. У этого романа и сегодня есть читатель.

– Признаюсь, что вопрос мой был отчасти провокационным. Потому что в интернете я не раз встречал фразы вроде: «Ищу книги Ильи Штемлера – «Универмаг» и пр.»

– При этом я все равно должен тебе сказать, что моя судьба – типичная судьба «шестидесятника». Некоторые из нас еще звучат, мелькают, такие как Вася Аксенов, но большинство прочно забыты. Как будто их и не было. Волна смыла даже имена. Пришло время других людей. Идет молодежная, конфетная проза. Вкус сейчас такой. Остались читатели примерно моего возраста, плюс-минус сколько-то лет. А так наши судьбы – уходящая панорама.

– Да, это очень печально. В культурном отношении мы пережили революционное время. Так всегда бывает. Но неужели не найдется человек, который бы вложился в издательство, издающее этих ушедших писателей? Я слышал, что газета «Дело» собирается завести рубрику «Забытые имена». Идея принадлежит Даниилу Гранину.

– Вот это было бы очень благородное дело.

– Но давай вернемся к нашим делам. Сюжет, на мой взгляд, иронический. В 2007 году ты получил Царскосельскую премию. Формулировка была такая: «За яркую индивидуальность в произведениях ранних лет». Что случилось? То ли ты потерял по дороге свою индивидуальность, то ли она тогда так их ослепила, что они лишь спустя пятьдесят лет ее разглядели?

– Я даже не обратил на это внимания. Мне понравилась статуэтка Екатерины и пятнадцать тысяч рублей. Я еще награжден премией Володина. Правда, при этом мне вручили почему-то статуэтку Пастернака, на которой написано: «Премия Александра Володина».

– Может быть, потому, что Пастернак был любимым поэтом Александра Моисеевича?

– С Александром Моисеевичем мы дружили. Собственно, я был последним, кто видел его живым. Он был очень несчастным. Несмотря на всю славу и почести, это был человек потерянный. До этого я вывозил его из разных больниц: из госпиталя для ветеранов войны на Народной улице, из «Бехтеревки». В эту последнюю больницу я приехал в воскресенье. Мне позвонила его экономка, и я поехал. Пустая больница, холодно, ищу Сашу. Захожу в палату и вижу: лежит такой комочек под суконным одеялом и спит. Сначала хотел его разбудить, но потом подумал – пусть спит. Такая скудная палата была. На второй кровати – свернутый матрац. Рядом с ним бан- ка пустая, сухой батон. Посидел-посидел, услышал за стенкой голоса. Это была женская палата. Зашел к ним: «Вы знаете, кто рядом с вами лежит?» – «Да нет, привезли ночью какого-то старикашку». Я рассказал им о Володине, кино у нас смотрят все. Они заохали: «Мы думали, это просто старикашка, а это такой великий старикашка». Я попросил их присмотреть за Александром Моисеевичем, чтобы утром, когда придет начальство, забрать его домой. Утром мне позвонила та же Марьям и сказала, что он умер. Вот такие дела.

– Я не читал твою книгу «Breakfast зимой в пять утра» (отличное, кстати, название), но видел в интернете два отзыва на нее. Отзыв первый: «Долго. Нудно. Много слов. Никакого действия. Но при этом интересно». Второй: «Народ! Может кто-то мне продать (подарить) эту книгу?» Что у тебя там за фокус получился?

– Дочь подарила мне поездку в Лос-Анджелес к нашим родственникам. На поезде. Америка вся описана. На волах по ней ездили, на ослах, на лошадях, на машинах, а на поезде никто. Я проехал на поезде несколько штатов, и в каждом штате наворачивалась какая-то история, связанная с попутчиками, воспоминаниями, сюжетами, связанными с эмиграцией или историей этого штата.

– В общем, ты спел эту книгу, как акын. Скажи, а можно вывести какую-нибудь формулу эмиграции?

– Все устроилось по-разному. Есть миллиардеры, есть нищие, все – от нобелевского лауреата до посудомойки. Общее, может быть, только одиночество. Мне из Штатов позвонил недавно мой школьный товарищ, красавец-парень. «Илья, я хочу с тобой попрощаться». – «В чем дело?» – «Я через пять дней умру. Хочу с тобой поговорить». Мы с ним долго разговаривали, вспоминали, смеялись. Ну что делать, пять дней осталось. У него был запущенный рак, и врачи определили такой срок. Через неделю мне позвонила его жена и сказала, что он умер.

– Илья, Бродский в Нобелевской, по-моему, лекции сказал, что он принадлежит к последнему поколению читателей. Как ты думаешь, век литературы действительно кончился и мы так и будем уплывать за горизонт одинокими островами?

– Нет, я уверен, что литература будет вечно и книги будут всегда. Никакой интернет их не заменит. Печально другое: порвалась связь времен. У меня был дом, в котором всегда кучковался литературный народ. У меня часто бывали Конецкий, Жванецкий, Гордин и еще многие, многие. Сейчас из того времени продолжается дружба, пожалуй, только с Яшей Длуголенским. А так квартира все чаще пуста.

Понимаешь, по своему складу я человек южный, и дружба у нас была другая. У бакинских ребят совсем иная плотность дружбы. Здесь не та атмосфера. Может быть, дело еще в том, что я приезжий и ни с кем из питерцев у меня не было общего детства. Здесь люди холоднее и с годами все больше и больше друг от друга отдаляются. Так легла карта.

– Получается, что не только порвалась связь времен, что несомненно, но порвались связи между людьми, принадлежащими одному времени.

– Да. Постарели, наверное. У каждого своя правда, своя обида. Объективно я понимаю, что так, наверное, и должно было быть. Но с ребятами, которых объединяет бакинское детство, хотя мы видимся редко, у нас все же сохраняются свои отношения, и они не изменятся, наверное, уже до самой смерти.

Рейтинг@Mail.ru