МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Движение и покой детства

На самом деле покоя – в абсолютном смысле этого слова – не существует. Жизнь есть движение, и пока человек жив, оно не прерывается. Покой – это тоже движение, но движение внутреннее. Мы говорим «оставьте меня в покое», а в действительности просим: предоставьте меня самому себе, дайте услышать голос души, о чем-то беседующей со мной.

Деятельное созерцание тайного, сокрытого даже от тебя самого мерцания твоей внутренней жизни – это и есть покой. Состояние, в котором и рождается мысль.

Однако в том возрасте мысли еще не было. Была душевная готовность воспринять все, что вызывало волнение, что откликалось трепетом в сердце. Это восприятие расширяло некие внутренние пределы, и я уподоблялся крестьянину, который неспешно, год за годом отвоевывал свое поле у вековечного леса.

Но что означает деятельное созерцание? Для меня это своего рода внимание, но не обычное, рассеянное, а собранное в фокус, высветляющий смысл вещей, вовлеченное в законы, по которым они существуют.

Язык обманывает меня, он не приспособлен для выражения таких понятий. Между обозначаемым и обозначением всегда есть дрожащая неточность, где и возникает понимание. Говоря «вещи», я имею в виду не предметы, а события жизни, по-своему преломляющиеся в каждом из нас.

И покой тогда – как раз точка, где с тобой случается что-то: озарение ли, совпадение с самим собой или, точнее, предугадывание себя большего, чем ты есть сейчас. Большего, чем когда-либо удастся стать.

Покоя нельзя достичь усилием, он может быть только дарован.

Солнечный луч в пустой комнате

Первым из подобных запомнившихся состояний было удивительное переживание, испытанное примерно в двенадцатилетнем возрасте. Я был дома один, сидел за своим столом. И просто смотрел, как в солнечном луче медленно кружатся пылинки…

Жизнь предметов вне человека тогда занимала меня, я мог следить за ней бесконечно: изгибы сухого листа, его подчиненный прихоти ветра полет или ребристая твердость бордюрного камня могли надолго приковать мое внимание. Я был неподвижен, вся жажда движения переливалась во взгляд, и он струился, следуя каждому извиву естества, пытаясь открыть закон, по которому сложен гранитный обломок, или отыскать закономерность в разбежавшейся паутине трещин.

Тайная, скрытая от взрослых жизнь детей и есть подлинная история их вырастания.

Именно тогда, в этом глубоком сосредоточении, меня настигло пронзительное чувство чуждости самому себе. Я будто отстранился и взглянул на себя с изумлением, не узнавая. Кто я? Что это вообще такое – Я? Кто это сидит за столом посреди пустой комнаты, наблюдая за солнечным светом? Что общего у меня – некоторой точки самоосознания, пребывающей вне всех стен мира, – с этим неловким подростком?

Чувство, пережитое тогда, навсегда осталось со мной. Я впервые со всей остротой почувствовал собственную от- дельность и смертность этой отдельности. Однако полностью осознать, что я – другой, отличный от семьи, друзей, вообще от всех людей на свете, стало возможным намного позже, уже после двадцати.

Книжный дух Меркурия

Чтение погружает нас в состояния, которые естественным путем мы испытать не можем. В какой-то момент именно книги раздвигали те самые душевные границы.

Школьная библиотека располагалась на пятом этаже, в закутке за актовым залом. И каждый раз я восходил к тишине, поднимаясь к ней из толчеи и беготни многошумного школьного ада. Как и всякое паломничество, это тоже содержало в себе опасности – на предпоследней лестничной площадке перед пятым этажом всегда толпились старшеклассники, и каждому, кто шел сдавать или получать книги, от них доставалось. Однако остановить меня не мог никто – я был чертовски упрям: всякий путь должен быть пройден до конца.

В библиотеке было старое кресло, пахло пылью и бумагой, что-то негромко бормотал радиоприемник. Один из ангелов моего детства, библиотекарь Людмила Евгеньевна, заваривала чай, раскрывался очередной пожелтевший том «Приключений и фантастики», и я пропадал для внешнего мира. Сколько книг было исхожено тогда, не подсчитать. Почти на каждом формуляре, начиная с пятого класса, стоит моя фамилия.

Эта библиотека принадлежала мне. Это было мое пространство, добытое и освоенное неустанным движением – страница за страницей, том за томом. Я поглощал все подряд – журналы, газеты, фантастику, приключения, научно-популярную литературу, энциклопедические статьи. Тысяча бессмысленных вещей теснилась в моей голове: как построить вигвам и каноэ, как сделать пириксилин из самородной серы, как звучат названия предметов на языке оджибуэев и что предпринимать при разгерметизации космического корабля в случае попадания метеорита.

На личной полке Людмилы Евгеньевны стояло множество брошюрок духовного и эзотерического толка. Тогда как раз все препоны пали и запретное многообразие книг выплеснулось на грибное множество лотков. Она же, как подлинный хранитель книг, не могла пройти мимо. И стоило лишь протянуть руку, как передо мной распахивалась неизъяснимая простота Евангелия или сбивчивая невнятица Блаватской.

Мое детское сердце поразили флюиды мистики. Но ребенок всегда конкретен – и конечно же, мне сразу захотелось выделить астральное тело или научиться осознанному сновидению. С упорством, достойным лучшего применения, я пытался сдвинуть взглядом перышко или найти геопатогенные зоны при помощи само- дельных рамок из трансформаторной проволоки. Ничего, естественно, не получалось, и слава богу.

В пыльной тишине библиотеки в самом темном ее углу стоял шкаф, где хранилась литература, обычно не выдаваемая детям. Однако мне Людмила Евгеньевна доверяла полностью: она часто запирала библиотеку и уходила по делам, оставляя меня одного. Это были счастливейшие мгновения – наедине с книгами. Почаще доверяйте своих детей библиотеке – вы и не догадываетесь, какие сокровища тогда открываются перед ними.

Вот в том темном углу и было отыскано сочинение французского мистика (точнее, шарлатана) девятнадцатого века Жерара Папюса под названием «Практическая магия». Стоит ли говорить, что мимо такого искушения невозможно было пройти. Книга была написана простым языком, куда там Блаватской, – это был сборник заклинаний и алхимических рецептов. Во мне почти созрело желание вызвать духа Меркурия, вот только никак я не мог взять в голову, где взять три унции ртути, унцию свинца и самоварную сажу. Я даже добыл тяжелое свинцовое грузило, но не сумел сообразить: больше или меньше в нем унций? На том все дело и заглохло.

А досконально изученные книжные развалы, где я мгновенно, на глаз, вылавливал любую новинку? Месяцами я копил карманные деньги на книги, а где-то на даче до сих пор хранится Хайнлайн в мягком переплете, полученный за пять килограммов макулатуры, – единственный раз, когда это бессмысленное занятие принесло ощутимую пользу.

В моем чтении не было системы, я читал много и беспорядочно – как и бродил. Это был все тот же поиск, узнавание себя в формах чужой жизни, пусть и придуманной. Так я жил долго: как ловец жемчуга, задержав дыхание в ненавистной школе, вырывался вверх, к книжному солнцу, и только там вдыхал. В библиотеке от меня никто ничего не требовал. Это была вторая моя школа – школа свободы.

Чужая станция

Настоящее происходит внезапно, приход его нельзя предугадать и вычислить. Вообще все самое важное в жизни свершалось помимо моей воли. Моя история словно творилась посредством меня, и сквозь мое сознание проходили некие скрытые токи какой-то высшей жизни, к которой принадлежала часть моего существа.

…Это было весной, в мае. Я впервые поехал один на дачу к родителям. Она была далеко, в 120 километрах от Москвы, под Дубной. Случилось так, что я зачитался и проехал свою остановку. А опомнился только когда электричка подъезжала к следующей, предпоследней, станции. В полной панике я выскочил на перрон, двери закрылись, и поезд уехал. Я остался на платформе.

Трудно описать весь тот ужас, который я испытал. Я знал лишь одну нашу остановку, знал, как от нее идти на переправу, как от переправы идти по бетонной дороге мимо торфяных болот, где надо свернуть, чтобы выйти к нашим участкам. Но что мне делать теперь, как быть в месте, совершенно незнакомом, как попасть обратно на свою станцию?

В полном смятении я метался по перрону и был готов уже спрыгнуть, идти по путям – час, два, лишь бы вернуться в знакомое пространство. Это была не просто растерянность, а отчаяние потерявшегося ребенка, вырванного из всех связей, определявших его в пространстве. Наверное, так чувствует себя котенок или щенок, которого завезли и выбросили в лесу.

И в этой безысходности горя, когда бессильные слезы уже стояли в глазах, меня вдруг осенило чувство абсолютного покоя. Будто кто-то огромный обнял за плечи, и я всем своим мятущимся существом вдруг понял, что не одинок. Я даже оглянулся, рядом никого не было, но удивительное чувство защищенности больше не покидало.

Я подошел к расписанию, какая-то женщина в ответ на сбивчивые расспросы ответила, что через двадцать минут та же электричка пойдет из Дубны обратно, на Москву. Я встал у края перрона и увидел вдруг, как перед глазами исчезают рельсы, оставляя под собой рыжий щебень, и так до самого горизонта, куда я неотрывно глядел. Помню, что тогда этому ничуть не удивился, но потом нашел объяснение. Это был так называемый феномен «слепого пятна». В сетчатке глаза есть зона, не имеющая светочувствительных рецепторов – там сетчатка соединяется с глазным нервом. В обычной жизни мы не замечаем его, мозг достраивает недостающее изображение, но если приноровиться, то можно управлять этим феноменом, заставляя произвольно исчезать различные предметы.

Я стоял и смотрел на щебень, ржавой полосой уходящий вдаль. Подошла электричка, и я быстро вернулся обратно.

С тех пор во мне живо чувство, что расстояния не существует и на всей земле не отыскать места, где бы ты был одинок.

Часть первая. Движение. ("ПС" №1, 2008)