Россия, данная в ощущениях

Сегодня евразийское движение, расцветшее в среде русской эмиграции в 1920–начале 1930-х гг., переживает как бы второе рождение. Евразийство вновь популярно, и не только в кругах специалистов, но очевидно, что его идеи взяты на вооружение частью интеллектуального истеблишмента России. С чем связан такой интерес? Что способствует возрождению неоевразийских мечтаний?

«Шумно и самоуверенно»

Евразийцы были первыми, кто объявил Россию новой цивилизацией, обозначил ее особенный третий путь между капитализмом и социализмом, отличный и от традиционного западного, и от восточного. Это была реакция на Октябрьскую революцию 1917 года. Евразийцы стремились к осмыслению ее причин и поиску выхода из создавшейся ситуации в «творческом реагировании» на этот факт. Первой заявкой нового направления стала публикация в 1921 году в Софии сборника статей «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев», авторами которого являлись экономист и географ П.Савицкий, лингвист и этнограф Н.Трубецкой, философ и богослов Г.Флоровский, искусствовед П.Сувчинский. «Евразийцы выступили шумно и самоуверенно», – заметил по этому поводу Николай Бердяев.

Евразийцы объявляли революцию закономерным результатом ложного западного пути, предначертанного Петром I, последствием вредных для России западнических идей, совративших, разложивших и при- ведших к гибели русскую цивилизацию. Именно цивилизацией, особым пространственно-культурным образованием, неким третьим миром считали Россию евразийцы.

«Мы абсолютно самобытны», – утверждал спустя более полувека Лев Гумилев. А значит, мы более особенные, чем другие, у нас есть своя миссия, мы истинно православные и несем новый завет, являемся альтернативой, примером, образцом для остальных, «континентом-островом» выживания.

Важнейшей же причиной русской самобытности евразийцы считали сложившееся географическое положение России. Гигантские пространства отличают ее от любой другой европейской страны. И заставляют гордиться своим величием в буквальном смысле слова. Причем то, что большая часть этих земель до сих пор не до конца освоена, нисколько не мешает этому «габаритному патриотизму».

Евразийство всегда оживает, как только суживается наше жизненное пространство, это своего рода реакция на пространственную клаустрофобию. Так было после 1917 года, когда Россия потеряла часть своих территорий, так было после 1991 года, когда распался СССР.

Этот страх за Россию, что она сгинет, пропадет, рассыплется, как карточный домик, стал навязчивой идеей евразийцев.

Идеология страха

Своими идейными предтечами, духовными учителями евразийцы считали славянофилов. Славянофилы же находились на самом деле вполне в русле европейской мысли и никакого разрыва с Западом не ощущали.

Но вот кого Запад волновал гораздо больше, чем славянофилов, были идеологи от чиновничества. Известная уваровская триада «самодержавие, православие, народность» явно отсылает к лозунгу Французской революции – «свобода, равенство, братство». Своеобразный русский ответ. Однако, коль понадобилось отвечать, формулировать альтернативу, значит, удалось затронуть, нащупать слабое место. События во Франции разбудили в русской власти настоящий страх перед Европой. Именно он сделал Россию «европейским жандармом» и всеобщим врагом. Конец был печален – катастрофическое поражение в Крымской войне, где вся Европа выступила против России.

Это поражение подвело власть к осознанию необходимости реформ, однако одновременно создало в русском общественном сознании комплекс униженной страны. Боязнь перемен, пришедшая еще из николаевских времен, и ощущение собственной неполноценности объединили консерваторов и многих вчерашних либералов. И когда в начале 60-х грянуло польское восстание, голос Герцена – властителя дум прошлого десятилетия – уже затерялся в хоре патриотов. Он напоминал, что поляки борются за те идеалы, что столь дороги просвещенным людям в России, – ему отвечали, что они борются против России. Возникала русская национальная идея.

И сами славянофилы с конца XIX века из приверженцев преображения России превращаются в первую очередь в убежденных противников Запада. Именно неприятие Запада и европейской культуры как универсальной послужит впоследствии отправной точкой для евразийства. «Общечеловеческие» ценности в это время будут отвергаться не только славянофилами, но и охранителями лишь на том основании, что их породила западная цивилизация.

Так, Константин Леонтьев уже не сомневается, что главным достижением славянофилов стало открытие особого пути России. Вся его философия, равно как и политические идеи его тезки, Константина Победоносцева, проникнуты страхом перед расширением свободы личности. Прогресс видится им исключительно в мрачных тонах. Неуверенность в возможностях человеческого сообщества ведет их фактически к оправданию тоталитарной власти. Ибо тоталитаризм и есть абсолютно контролируемое общественное многообразие.

Все эти идеи естественным образом привели к отказу от критики России – напротив, ее путь был объявлен эталонным. А наличие авторитарной власти – единственным возможным способом существования страны.

Любое изменение в общественном устройстве стало считаться не просто губительным для России, но означало исчезновение России как особой сущности. Вопрос государственной власти из плоскости политической окончательно переместился в религиозную. Отныне главным становится не эффективность, а сакральность.

На грани

Евразийцы вообще любят силу и власть, ее олицетворяющую, придавая ей порой мистические черты. Об этом со знанием дела писал один из создателей евразийства, в дальнейшем самый известный отступник, Георгий Флоровский: «Наивная доверчивость к органической работе темных подсознательных сил соединяется в евразийском сознании с жутким, хотя и мечтательным упоением властью».

Евразийцы уверены, что в жизни людей должен быть своеобразный «констант», или так называемый «государственный актив». Правда, они всегда оговариваются: сильное государство, но без деспотизма, национализм, но без фанатизма и культивирования нелюбви к другим народам.

Если почитать первый манифест евразийцев, легко заметить, что среди наиболее часто встречающихся, опорных, слов – глаголы «ощущаем», «чувствуем». Эту преобладающую эмоциональную сторону в евразийском восприятии происходящего хорошо понимал Бердяев. «Евразийство есть прежде всего направление эмоциональное, а не интеллектуальное», – писал он.

Многие, не только Бердяев, подмечали эту особую эмоциональность евразийства, называли его «настроением, вообразившим себя системой». Действительно, евразийство психологически выполняет как бы компенсаторную роль, ослабляя чувство растерянности и собственной неполноценности, возникающее всякий раз после очередной неудачи.

Однако эти неудачи плюс отрицание западной демократии в угоду самобытности способны не только закрепить консервативные приоритеты, но, при определенных обстоятельствах, легитимизировать авторитарные и даже диктаторские формы правления. Не случайно тот же Бердяев предупреждал: «Такого рода душевная формация может обернуться русским фашизмом».

О том, что «евразийство за последние годы приобретает у нас мракобесный, черный характер», говорил и академик Дмитрий Лихачев, подчеркивая, что попытка оторвать Россию от западно-европейской культуры ведет к обособлению русской интеллигенции, этой культурой во многом созданной, от своего народа, что усиливает господство сомнительных, «полуобразовательных» идей.

Евразийцы, эти современные романтические охранители, на самом деле охранители мифа, перфекционисты, стремящиеся к идеальному мироустройству, но видящие его в прошлом, не «открывают» страну для модернизации, а капсулируют ее такой, какая она есть в своем несовершенстве. Во многом правильно констатируя ее особенности, но одновременно принимая все как должное, они не считают нужным менять ее «органическую» судьбу, а предлагают фатально следовать ей. Невзирая на всю нашу историю «хождения по мукам».

Возникшее на опасной грани философствования и политики, как точно подметил С. Аверинцев, балансируя на ней, неоевразийство частенько сваливается в сторону политики, а подчас даже политиканства. В отличие от своих предшественников, размышлявших вдали от Родины и главным образом о ее прошлом, современные евразийцы действуют как бы «на марше». Поэтому возникает большая опасность, что практическое внедрение вульгарно понятых «массовым человеком» идей может привести к неожидаемым последствиям. Первые евразийцы это хорошо понимали. «Мы становимся политиками и живем под знаком примата политики. Это – смерть», – писал один из отцов-основателей евразийства, Н.Трубецкой. «Судьба евразийства – история духовной неудачи, – писал Флоровский. – Евразийство – это правда вопросов, а не правда ответов, правда проблем, но не правда решений».

Собственно, «евразийский соблазн» и заключается именно в попытке присвоить себе право на указательный палец, право на то, чтобы не только обозначать развилку, а и прокладывать колею. Но одно дело – проект исследования истории и совсем другое – намерение определять ее.