МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Движение и покой детства

Тяга прочь

Если искать метафору, которая бы выразила мой переход из детства во взрослость, то такой метафорой, без сомнения, станет движение. Именно с ним связаны для меня те моменты, когда я наиболее остро осознавал себя, когда собственное существование было явлено мне с наивысшей полнотой. Но движение всегда означало что-то большее, чем просто физическое перемещение в пространстве. Это было своего рода пространственное расширение пределов душевного опыта. И возможно, используя эту метафору, мне удастся прояснить историю собственного взросления.

Во всех обрывочных видениях, которые сохранила память c самого раннего детства, я всегда куда-то бежал.

Первыми импульсами, рождавшими эту «тягу прочь», были осознание собственной вины за какие-то проделки или чувство явной несправедливости по отношению ко мне. И то и другое было невозможно выдержать. При этом наказание меня не пугало – ведь я одинаково мучился и тогда, когда был сам виноват, и когда меня обижали взрослые. Потому что и в том и в другом случае это было для меня нарушением неких незыблемых законов мироздания.

И я бежал. Бежал со всех ног, так, что никто не мог за мной угнаться. Квартал за кварталом я пробегал степное летнее село. Так избывалось мной какое-то непереносимое страдание от соприкосновения с тем, что разрушало мой мир – цельный и ясный. Если правда, что каждый ребенок – маленький бог, то я слишком задержался в этом состоянии. И мне была чудовищна сама мысль, что мир мой может быть – не разрушен, а хотя бы нарушен.

В этом заполошном, себя не помнящем беге, опрометью, напролом, сквозь слезы и заборы, по лебеде и разбитым плиткам тротуаров, шлепая сандалиями, добывалось прощение – для себя и для других. Вся мера вины, вся жгучая горечь обиды искупалась трудом мышц. Так отчаяние души переводилось в отчаяние тела.

Я возвращался, тяжело дыша, изнемогши в этой борьбе. Возвращался победившим себя – трещина, рассекшая мой мир, была преодолена. Я отдавал в жертву внешнему ужасу часть себя и тем себя сохранял.

Прошло очень много времени, прежде чем пришло понимание, что есть ошибки непоправимые, что бывают моменты, когда раскаяние не искупает вины. Но до этого было еще далеко…

Я рос, вовлекался в новые отношения с окружающим, мир мой разомкнулся, и такой способ решения перестал действовать.

Обретение города

Мне пришлось пройти через все, что проходит ребенок, будучи ввергнут в хаос советской школы. Хуже того, это был спортивно-рабочий хаос – ближайшая к дому школа оказалась со спортивным уклоном, а рядом – два завода и рабочий квартал. Естественно, в классе мне была суждена судьба парии – неуклюжий, полноватый, в очках.

Школьная жизнь всегда связана с вторжением взрослого в мир ребенка. Этому вторжению, как некой стихии, слепой и безжалостной, невозможно дать отпор по определению. Ее можно только преодолеть, стиснув зубы. Наверное, невыносимость этой боли, когда едва дышишь и молишь только – кого? – чтобы это наконец кончилось, подтолкнула меня за пределы дома и школы – в открытое, неизвестное пространство, терра инкогнита.

Так в мою жизнь вошла Москва. До этого жизнь была сжата в пределах нашего двора и сельских летних каникул. И вдруг разом я открыл для себя город, город моих одиноких странствий.

Главным средством передвижения для меня стало не метро, а трамвай. Если метро долго формировало в сознании мозаичную, пеструю карту города – я знал лишь районы, окружающие отдельные станции, то именно трамвай начал сшивать эти лоскуты в единое покрывало. К тому же он наиболее близок к непарадному облику города – петляя по второстепенным улочкам, он открывал мир подворотен, железнодорожных откосов, слепые, слепившиеся воедино кривые спины гаражей, всю изнанку мира, и все внутри трепетало от открывающейся подлинности – будто город снимал маску и являл свое истинное лицо. Должно быть, поэтому же чуть позже во мне проснулась необоримая тяга к проходным дворам, черным ходам, лазам – всякому избытку пространства, обещающего тайну. Но вот какую?

Быть может, во мне всегда жило подсознательное чувство, что город есть борьба. Не только борьба явленных архитектурных форм с неявленными, но и борьба с этими формами пространства, которые его ограничивают и тем самым создают. Ведь голая, без единого деревца, степь есть почти чистая абстракция. Можно сказать, что движение там отсутствует – ты идешь, но при этом кажется, что стоишь на месте.

В городе же всякий проход – зазор пространства, возникший на стыке форм, преодолевший их диктат. И только там, в этом зазоре, можно отыскать что-то, что разомкнет тебя самого. Я словно пытался подобрать рифму к самому себе, ключ, отпирающий меня. Если считать, что прообраз всякого путешествия – паломничество, поиск места, которое совпадет с тобой и тебя изменит, то тогда я был в паломничестве, не имея конечной цели, точнее, я и был целью этого пути.

В этом моем стремлении пройти до конца всякий тупик воспринимался как жестокое разочарование, потому что он означал возвращение тем же путем. Как будто не продвигаясь по новому ландшафту, не насыщая себя деталями мира, я и не жил.

Решетки заборов, черные ветки деревьев, трещины, наискосок рассекающие желтую штукатурку стены, выщербленная кирпичная кладка и глыба льда, облепившая вывернутый жестяной рот водосточной трубы… Бог весть куда, в какие миры уносился я тогда, какими смутными и чудными мечтами полнился. Обстоятельства места, преображенные фантазией, формировали ландшафт внутренний.

Должно быть, я жаждал тогда, но чего, кого – сказать невозможно. Не любви и не понимания. «Я люблю», «меня понимают» – для этого следовало уже быть кем-то, а я весь еще был – процесс и струение. Вероятно, это было становление, реализованное в движении, воплощенная тоска по бытию…

Предчувствие тайны

Через такое на первый взгляд бесцельное брожение прошел каждый ребенок. Однако в этом неостановимом, сквозном, минующем людей и их жизнь движении, движении от внешней жизни к внутренней, для меня отлилось неспокойное время выхода из детства в отрочество.

Все улицы, вся еще тогда незастроенная Ходынка, все дыры, гаражи и помойки были исхожены и изучены, и даже трубы подземной реки, ведущей на территорию полусекретного завода, не были преградой.

Ржавые балки заброшенных высотных строек, чердаки, полные пыли и голубей, гремящие крыши, обросшие антеннами. С этих крыш открывалось серое небо над серыми стенами домов и зеленые провалы парков, а вдали, в чадном мареве, вставали как некие замки высотки, чуть отделенные от земли дымной зыбью.

Это был род «сталкерства» – хождение в Зону, где может случиться что угодно.

Возможно, поэтому в моих странствиях не было попутчиков – я всегда бродил один, не доверяя, очевидно, зрению других: могут ли они увидеть то, что доступно мне? Блуждания эти стали самой главной школой – школой одиночества. Я был ни ученик, ни сын, ни брат – просто мальчик. Для взрослых – пустое место, для сверстников – объект не всегда дружелюбного интереса. Впрочем, умение избегать подобных ситуаций пришло быстро, и город был в том опорой, отзываясь сотней вариантов возможных путей отступления.

Мы были с ним в сговоре, я был его поверенным, он открывал мне свои тайны, свои сокровенные места: пещерки под вывороченными корнями деревьев, громадные трубы, где глухо ревела вода, узкие лазы, куда не мог бы проникнуть ни один взрослый. Жизнь эта была жизнью вне человека. Вещи, попавшие туда, начинали существовать по собственным законам – стебли белесых ломких растений пронизывали остов велосипеда, мыши сновали среди листвы и бутылочных осколков, и ржавая туша холодильника отбрасывала пугающую, непривычную тень. Оказываясь здесь, я ощущал священный трепет, какой чувствовали, наверное, археологи в египетских пирамидах.

Но однажды пространство бросило мне вызов.

Испытание

Это произошло на берегу городской речки. Она протекала по глубокому оврагу, края которого были стиснуты рядами гаражей. Ширина русла была где-то метра полтора, дальше склоны оврага расширялись, так что на том уровне, где еще можно было ходить, расстояние между склонами (довольно крутыми, надо сказать) составляло метра четыре-пять.

Во мне до сих пор жива та растерянность от невероятности мысли, пришедшей в голову, – будто можно, если хорошенько разбежаться, допрыгнуть до другого склона оврага, пролетев над рекой. Борьба с искушением шла минут десять: я разбегался, примеривался, возвращался обратно, понимая тщету и невыполнимость замысла. Но какое-то безумие захватило все мое существо. То состояние можно было бы назвать исступлением. Однако я почему-то твердо знал, что если разбегусь, то перепрыгну.

Я не мог уйти оттуда. Это было бы даже не предательством по отношению к самому себе – нет, чтобы отказаться от этого прыжка, надо было быть кем-то иным. Для меня это было невозможно.

И я прыгнул – отчаянно, с разбега, с самого верха…

А когда пришел в себя, обнаружил, что стою в воде. До другого берега было рукой подать. Опустив взгляд, я похолодел. В пяти сантиметрах от меня торчал черный срез ржавой трубы.

…Сколько таких историй в мальчишеском взрослении. Когда нет страха, а есть холодный азарт, с которым ты в буквальном смысле испытываешь естество – на излом, на разрыв, на смерть, определяя свои границы и предел своих возможностей в мире.

Наверное, все мои блуждания рано или поздно прекратились бы сами собой. Но в это время произошло событие, коренным образом изменившее природу движения, которым я жил до сих пор.

Примерно в классе пятом в моей жизни появились книги.