КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Ханнес Краусс: «И ностальгии, и исторической забывчивости противостоит усилие памяти…»

Немецкое слово Wende буквально переводится как «поворот», «изменение». А еще – «рубеж». Но для любого немца после осени 1989 года оно в первую очередь означает начало новой исторической эпохи – жизнь после падения Берлинской стены. Объединение Германии и распад СССР – события, которые происходили почти синхронно. Без малого два десятилетия мы прожили в изменившемся мире. Но кроме этого у жителей нынешней Германии и бывшего Советского Союза есть кое-что общее: все, кто живет на свете дольше этого времени, родились в странах, которых больше нет.

Об особенностях этой жизни мы разговаривали с литературным критиком и литературоведом из Германии – доктором Ханнесом Крауссом. Несколько лет назад он и его коллега по Университету Эссен-Дуйсбург Андреас Эрб издали антологию-хрестоматию, название которой можно условно перевести как «От нулевой точки к повороту…».

Это попытка взгляда на новейшую историю Германии через художественные тексты. Наши беседы с Ханнесом Крауссом записывались между его семинарами в российских вузах.

Господин Краусс, есть ли у понятия «Wende» антропологическое измерение, помимо политического и экономического? Что оно означало для конкретного человека?

– Это прежде всего зависит от того, по какую сторону стены человек жил и сколько ему было лет. Западных немцев процесс объединения задел в меньшей степени, чем жителей бывшей ГДР. Людей старше сорока на Востоке гораздо больше, чем молодежи. И вообще сегодня, более чем через полтора десятка лет, все еще нет точного понятия, которым можно было бы обозначить события, которые стерли с карты мира страну под названием ГДР. Ни одно из расхожих толкований понятия «Wende», о котором мы сейчас ведем речь, – «революция», «объединение», «воссоединение» – точного ответа на все вопросы не дает. Ведь всего за считанные недели прекратило существование целое государство, миллионы людей лишились привычных жизненных перспектив и иллюзий, привычные общественные роли внезапно перемешались и стали невнятными. Официально признанные социальные теории за одну ночь превратились в макулатуру. Поэтому и обозначение той литературы, которая меня интересует, достаточно условно: Wendeliteratur – «литература поворота». Общепринятая дефиниция принадлежит Михаэлю Хоффману: «литературное изображение процесса слияния немецких государств с точки зрения того, кого он затронул». Вот эта точка зрения, точка зрения вовлеченного наблюдателя, прежде всего и оказывается важной. И если мы вернемся к тому самому человеческому измерению, о котором вы спрашиваете, то здесь огромную роль играет повседневность.

Для отдельного обычного человека, т.е. для того, кого называют обывателем, любые глобальные процессы оказываются актуальны ровно настолько, насколько они затрагивают его повседневную жизнь. Для жителя Западной Германии процесс объединения был, скорее, сюжетом из теленовостей и поводом для разговоров, но потом достаточно было выйти на улицу своего города, и там продолжалась та же самая жизнь, которая была и вчера, и месяц, и год назад. Ничто не напоминало о том, что это другое государство, другая страна. А для обывателя с Востока переход «рубежа» означал прежде всего изменившуюся повседневность. Когда вдруг обнаруживается, что разом исчезла реальность, которая казалась вечной в своей повторяемости: газета, которую ты привык читать по утрам, сорт любимого пива, наконец, футбольная команда, за которую ты болеешь…

Если вы заметили, я намеренно сейчас избегаю идеологических и политических клише, потому что проблема смены идеологии и власти – то, что осознается легче всего, потому что лежит в плоскости открытых деклараций. А с повседневностью сложнее. Она нефиксируема, так как для всех очевидна, но именно поэтому она и исчезает с такой быстротой. Кстати, именно об этом несколько лет назад был снят в общем симпатичный фильм «Гуд бай, Ленин!», где главный герой пребывает в погоне за стремительно уходящими «буднями социализма», потому что ему нужно убедить тяжело больную мать в том, что они все еще живут в ГДР. И как с каждым разом это ему становится все труднее…

– Повседневность уходит быстрее и забывается быстрее?

– Да, удержать в памяти повседневное гораздо труднее, чем исключительное. При этом именно будничная реальность составляет большую часть нашей жизни и, следовательно, забываясь, высвобождает значительное пространство для ложных воспоминаний и ностальгических мифов.

– В этом отношении ситуации «бывших советских людей» и бывших граждан ГДР действительно очень похожи, и это исчезновение повседневности каждый, кто старше 20, на себе испытал хотя бы отчасти. При этом ностальгии о советском прошлом оказываются часто подвержены люди, которые в советское время были более чем критически настроены по отношению к реальности, которая их окружала. С другой стороны, есть и вторая тенденция, еще более заметная – жить так, как будто никакого советского периода в истории не было. Или – не было никакой ГДР, не было «стран социалистического лагеря»… Я была свидетельницей того, как русские студенты-германисты на вашем семинаре затруднились ответить, кто такой Эрих Хонеккер…

– Да, и вообще с огромным трудом считывали коды, связанные с историей ГДР и с культурой стран социализма. Самое показательное – проходной образ из рассказа Ханса Иоахима Шедлиха «Попытка близости» – «портреты бородатых мужчин», которые несут люди на праздничной демонстрации. Для гостей семинара – людей старших поколений этот образ в расшифровке не нуждался. Для студентов, которым около двадцати, он оказался «темным местом». И это при том, что это были умные, мыслящие, тонко чувствующие текст молодые люди.

– Да, уже успело вырасти поколение, которое в массе своей не знает, как выглядели Маркс, Энгельс и Ленин и почему с их портретами ходили на праздничные демонстрации… Иногда этим даже бравируют и подают это как некое достижение.

– На самом деле такая историческая забывчивость не менее опасна и не менее симптоматична, чем историческая ностальгия. Короткая память – такая же питательная среда для мифологизации…

– Поэтому она и не мешает определенной части молодых людей ходить на демонстрации с другими портретами. Например, с портретами президента…

– Для такого «забывчивого» сознания достаточно короткие периоды истории удлиняются и приобретают историческую значительность, иной масштаб. Меня как «странствующего германиста» в этом смысле поражают масштабы московских юбилеев – «круглые даты» фирм или государственных служб: «Нам – 10 лет!», «Нам – 15!», отмечаемые с размахом и также не идущие дальше некой «нулевой точки» в сознании, за которой как будто ничего нет…

– Или, наоборот, 160-летний юбилей банка, который как будто бы предполагает, что не только до революции, но и в советское время банковское дело процветало, и кроме «храните деньги в сберегательной кассе!» у советского человека были еще какие-то возможности. То есть возникает картина ложной исторической преемственности и непрерывности…

– В немецкой социологии и культурологии во второй половине ХХ века утвердилось такое понятие – «культура воспоминаний». Исторически оно было связано с той трудной работой, которую должно было проделать общество, для того чтобы осмыслить и осознать социальные и психологические последствия нацизма, Второй мировой войны, Холокоста. «Культура воспоминаний» – попытка удержать в сознании части прошлого. В послевоенный период в становлении этой культуры огромную роль сыграла «приватная память» – семейные альбомы, архивы, дневники. Сегодня в объединенной Германии происходит нечто похожее – идет переработка памяти, архивация исчезающей повседневности. И в литературе, которой я занимаюсь, это очень заметно. Она уходит от политических схем, традиционных тем противостояния, фокусирует свое внимание на приватном, частном. Политические декларации и трактаты сменяются внимательным всматриванием в глубину истории. Преобладающие жанры в настоящее время – дневник, эссе, воспоминания. Если говорить о традиционной художественной прозе, о том, что называется fiction, вымысел, то это – семейный роман, пользующийся огромной популярностью. Причем свои воспоминания начинают писать представители младших литературных поколений, те, для кого память о социализме совпадает с памятью детства. Здесь стоит вспомнить книгу Яны Хензель «Дети зоны». Писательница родилась в ГДР в 1976 году. Ее книга в 2004 году попала в список бестселлеров журнала «Шпигель», и только в первый год было продано 160 тысяч экземпляров. Понятно, что «зона» – это советская зона Германии, тот самый социалистический «Восток».

– В разговорном русском «зона» – это еще и тюрьма…

– А книга получилась неожиданно позитивная, хотя и ностальгическая тоже. Потому что это не просто воспоминания о ГДР – это воспоминания о детстве, к которому невозможно вернуться. Которое невозможно оживить через прикосновения к каким-то вещам и реалиям, через возвращение в места, где оно прошло. Потому что не сохранилось ни вещей, ни реалий, ни мест. Это связано с тем, что в последние годы в подъем отсталой инфраструктуры земель, входивших в бывшую ГДР, были вложены огромные средства. Облик Восточной Германии изменился очень быстро, но это также означает и то, что исчезли приметы прошлого для значительного числа людей. И, возвращаясь к детским воспоминаниям, складывается ситуация, когда детство остается только в сознании людей. И еще в слове – для тех, кто пишет. Оно превращается в реконструкцию исчезнувших мест, в называние несуществующих вещей…

– То есть разговор о прошлом сегодня уже выходит за пределы привычных тем: социализм, тоталитаризм, «штази», режим и «враги режима»?

– Разумеется, и даже в пределах этих тем находятся новые ракурсы. В этом отношении недавний успех фильма «Жизнь других» Флориана Хенкеля фон Доннерсмарка очень понятен и закономерен: «Оскар» и «Золотой глобус» 2007 года за лучший фильм на иностранном языке…

– Там ведь речь о «штази» «с человеческим лицом». Точнее, о том, как человеческое лицо постепенно проявляется у сотрудника «органов», приставленного к известному писателю, как он превращается в человека в процессе слежки, как изменяется в процессе наблюдения…

– На самом деле наблюдение за иной человеческой реальностью всегда изменяет и наблюдателя, и того, за кем наблюдают. Вообще взгляд Другого, наличие иной точки зрения – это очень важная составляющая жизни любого общества, любой культуры. В этом отношении взгляд молодых восточных немцев, которые сейчас достаточно успешно интегрируются в сегодняшнюю реальность, – это тоже взгляд Других. Потому что они способны сказать всему обществу не меньше, чем оно сказало им. Достаточно вспомнить еще одну книгу – роман Яны Симон (в русском переводе: Яна Симон «Ведь мы – другие. История Феликса С.», «Иностранная литература» №7–8, 2004. – О. Л.), где «поворот» описан с точки зрения подростка. Там герой говорит о том, что в первые два года после падения стены почему-то распались все старые дружбы. И о том, что внезапно в его поколении на месте «тонких различий» возникли различные социальные слои. И теперь стало важно, где ты учишься или работаешь, можешь поехать за границу или нет, чем занимаются твои родители. Ему кажется, это играло роль всегда, но не такую большую…

– Или просто раньше герой был слишком мал, чтобы это замечать?..

– Конечно, всякое воспоминание субъективно. А детское – тем более. Но само по себе собирание прошлого по частям, усилие памяти – пожалуй, главное, что можно противопоставить и исторической забывчивости, и ностальгии…