МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Одни во дворе

Большая польза

Мы с Сережкой на лавочке едем в Москву. Лавочка – это поезд. Мне лет пять, а Сережка совсем взрослый. Ему уже исполнилось шесть. На будущий год в школу. Школа – вот она, через переулок.

– Сам буду ходить! Один! С портфелем!

Смотрю на Сережку с завистью и почтением. Он достает из кармана велосипедный звонок и звонит, а я пыхчу: «Чух-чух-чух». Едем. Сережкин отец был в Москве в командировке и привез оттуда необыкновенную машинку.

– Тебе ни за что не покажу!

Огорчаюсь, но не очень. Машинка – это, конечно, интересно, но если не покажет, можно пережить. Вот у Нинки есть лисичка – кукла-перчатка. Когда Нинка ее выносит, мы в очереди стоим – надеть хотя бы на минутку.

– Ладно, покажу, – вдруг соглашается Сережка. – Я сегодня добрый. Только не сейчас. Пусть все ребята тоже посмотрят.

Мы пока одни во дворе. Скоро набегут ребята, будем в салки играть.

Сережка приставляет ладони рупором ко рту и дудит. Остановка.

– Станция Первая Майская! Стоянка пять минут!

Так называется наша улица – Первая Майская.

– Нечего рассиживаться, пошли на перрон, ситро купим.

Слезаем с лавочки и чинно прогуливаемся вдоль скамейки, держась за руки. Покупаем ситро. У нас есть настоящая монетка в две копейки. Нашли под лавочкой. Сережку осеняет какая-то мысль, он разворачивается и смотрит на меня пристально. Мне интересно:

– Ты чего?

Он улыбается, потом оглядывается, пожимает плечами и, наконец, приказывает:

– Стань передо мной, как лист перед травой! Руки по швам!

С готовностью замираю. И двор сразу опрокидывается: Сережка изо всех сил бьет меня по щеке. Ужасно больно. И стыдно.

– Не хнычь!

И бьет еще раз.

– Это для твоей же пользы! Понятно?

Но мне совсем ничего не понятно. Стою и даже не плачу.

– Тебя спрашивают – понятно?

Молчать страшно.

– Да, – говорю.

– Молодец! Выходишь во двор – сразу ко мне. Руки по швам. Получишь – и гуляй спокойно. Все, поехали, поезд отправляется.

Залезаем на лавочку и едем дальше.

Потом появились ребята, двор зашумел. Мы играли и в салки, и в прятки, и еще раз в Москву ездили, уже не помещаясь на лавочке вдевятером. Весело было. Только я все время думала: Сережка и вправду будет теперь меня каждый раз при встрече бить? Может, передумает? Или вообще забудет?

Стемнело. Мама позвала ужинать. Дыня такая вкусная, но все та же мысль мешала, царапала: побьет снова или не побьет?

Сережка не передумал. И не забыл. На следующий день, как увидел, тут же поманил меня пальцем.

– Тебе как было сказано? Выходишь – сразу ко мне.

Неуверенно подхожу. Сегодня мы не одни. Рядом стоят Оля и Нинка с лисичкой.

– Стоять смирно! Начали!

Раз, раз – две крепкие пощечины. Девочки ахают, кричат:

– Ты что? Не бей! Зачем дерешься?

Но Сережка их успокаивает:

– Так надо! Мы с ней договорились. Пусть сама скажет. Правда?

– Да.

– И ничего я не дерусь. Драться нельзя. А это для ее же пользы. Правда?

– Да.

Нинка в утешение надевает мне на руку лисичку. Оля удивляется:

– А зачем надо? Какая польза?

– Большая. Но это секрет. Только мы вдвоем с ней знаем. Ладно. Так и быть, сейчас вам машинку принесу показать.

Девочки жалеют меня и выспрашивают:

– А что за секрет? А больно? А теперь всегда так будет?

Меня это тоже очень интересует, но что ответить, я не знаю.

Сережка приносит блестящий зеленый грузовичок и протягивает мне первой:

– На! Я добрый. Я тебя в обиду не дам.

Сажаем в кабину лисичку. Если за ручку повертеть, кузов поднимается и опускается. Притворно восхищаюсь. Играть расхотелось. И вообще уйти бы домой, но бабушка спросит, почему сразу вернулась, а что я скажу?

Он не забыл и на третий день. А на четвертый я придумала выход: можно ведь и не спускаться во двор, если Сережка там, можно просто сидеть в парадном на подоконнике. Но сидеть одной и выглядывать в окно, когда во дворе бурлит жизнь, – тоска зеленая. А что делать? Или отсиживаться, или идти к ребятам, но через «секрет и пользу».

Однажды появилась Сережкина мама, отругала его за что-то, влепила подзатыльник, взяла за руку и увела. Свобода! Лечу к девчонкам! Другой раз спустилась Сережкина бабушка и села разговаривать с соседкой на лавочке. Не будет же он при бабушке драться. И правда не стал, но внимательно посмотрел и шепнул: «Сейчас нельзя, сама видишь, а завтра обязательно выходи, получишь пользы за два дня». И получила.

Раздача «секретной пользы» продолжалась долго. Пока не зарядили дожди и не прекратились ежедневные игры во дворе. Потом я заболела, потом Сережка болел, а потом мы переехали.

…Сохранилась фотография той поры. Вот Нина, Оля, Миша, Витя. И мы с Сережкой с краю, рядышком. Он покровительственно обнимает меня за плечи.

Брови красавицы

На второй перемене прошелестел слух: в школе что-то готовится. Мы столпились у окна: «А что, что?» – «Фотографировать будут». – «Всех?» – «Нет, только кого выберут». Тут зазвенел звонок, и урок начался по-обычному.

Потом появляются два незнакомых дядьки. Оба увешаны фотоаппаратами. Мы выстраиваемся, фотографы медленно идут вдоль нашей линейки и приговаривают:

– Да. Да.

Мы с Иркой – последние. Фотографы кивнули Ирке – «да». Сейчас и мне кивнут.

– Нет, слишком невзрачная.

Я даже дышать перестала: меня забраковали! За то, что слишком невзрачная...

Вернувшись домой, спрашиваю у бабушки:

– А я совсем-совсем невзрачная?

Бабушка смотрит недовольно. Сейчас скажет: тебе еще рано об этом думать!

– Тебе… – начинает бабушка и вдруг умолкает. Помолчав, спрашивает: – Тебе кто сказал такую глупость? Выбрось из головы. Ты хорошенькая, и точка.

Это для бабушки я хорошенькая, даже если страшнее крокодила. А на самом деле? Подхожу к зеркалу. Там отражается непоправимый ужас. Как я раньше этого не замечала? Глазки маленькие. Ресницы редкие. Брови короткие и какие-то ненормальные: у переносицы узкие, а у висков – широкие. Нос – кнопкой, щеки висят. Почему, почему, я же вроде не толстая? Вот – рука. Толстая или нет? Рассматриваю руку. Где же узкая кисть с точеными пальчиками, как положено красавице? Ладонь широкая, пальцы – настоящие сосиски. Ах да, есть еще коса. Коса-то хоть хороша? Распускаю волосы. Нет, одна коса не спасает. Дядьки правду сказали. На меня действительно смотреть противно. И когда я стану взрослой девушкой, ничего не изменится.

– Ты где? Обедать иди, – зовет бабушка.

Зачем мне обед, если ничего нельзя поправить! Глаза не увеличатся, нос не выпрямится. Вот разве что брови можно подправить. Сделать, как у людей: чтобы к концам не расширялись, а сужались.

Прокрадываюсь в ванную и запираюсь. Распечатываю папино лезвие, вставляю в станок, завинчиваю. Густо намыливаю левую бровь, тщательно сбриваю лишнее, смываю водой и столбенею: бровь исчезла! Начисто!

– Ты чего заперлась? – забеспокоилась бабушка.

Открываю дверь. Пусть ругает. Мне уже все равно. Бабушка смотрит, ахает и кричит:

– Вот собаки такие!

И крепко-крепко обнимает меня, а я начинаю реветь.

– Ничего, – успокаивает бабушка. – Мы пластырем заклеим, как будто там царапина, никто и не заметит.