КРУГИ ИСТОРИИ

1937 год: трагедия человеческого сознания

Что такое 1937 год в нашем сегодняшнем представлении? Символ репрессий, знак памяти об арестованных и погибших, дата на могильном камне, обозначающая то, что историки называют «пик репрессий» или «Большой террор».

Но вот что важно: все масштабные репрессивные операции власть сохраняла в строжайшей тайне. И тогда, в 1937-м, никто, кроме немногих посвященных, не мог знать точно, пик это или нет. Наоборот, существовавшие в публичном пространстве открытые процессы лишь подчеркивали равномерность репрессий. 1936-й – Каменев, Зиновьев, 1937-й – Пятаков, Радек, 1938-й – Антонов-Овсеенко, Бухарин… Но сохранившиеся документы 1937 года позволяют сказать, что именно тогда резко переменился сам «состав общественной атмосферы». И самым драматическим поворотом 1937 года было то, как непроявленные в масштабных публичных событиях, но ясно ощущавшиеся людьми репрессии изменили человеческое сознание.

Может быть, именно поэтому 1937 год вошел в историю России только под своим порядковым номером, без названия события, которое сопоставляется с датой. Масштаб репрессий историки смогли прояснить лишь многие годы спустя. Но событие случилось и было проявлено уже тогда – в сознании людей. Эта статья – попытка распознать скрытые от нас изменения, происходившие тогда с людьми; попытка увидеть в истории трагедию человеческого сознания, оказавшегося в ловушке, которая задается особыми историческими обстоятельствами. Но эти обстоятельства – лишь дужка капкана, а его пружина скрыта в самой структуре сознания.

И наверное, только удерживая этот контекст, этот особый угол зрения, можно попытаться ответить на мучительные вопросы, с которыми невозможно ужиться. Не «как это было?», а «как это могло быть?» и что же такое человек, если «это могло быть»?

Общество без связей

Один из вопросов, которые часто задают про то время: почему же никто не протестовал? Ведь наверняка многие понимали, что происходит в стране!

Но что может сделать понимание, если уже огосударствлены все формы общественного устройства, а значит, уничтожена возможность проявления общественного протеста? И более того – власть политизировала все формы человеческой солидарности?

Здесь необходимо отступление. Ленин довольно часто повторял евангельские слова «не мир, но меч». Меч – чтобы во имя некой высокой, почти надмирной цели отделить людей друг от друга и соединить их уже через эту цель.

Участие в общем делании, ощущение великой значимости общего дела – это на многое способно подвигнуть человека. И слова героя германовского фильма «Мой друг Иван Лапшин» – «Вычистим землю, разобьем сад и еще сами поживем в том саду!» – они подлинные и значительные в смысле того чувства, того душевного движения, которые в них выражены.

Но соединение людей через великую цель задает доминанту цели над каждым конкретным человеком; человек умаляется перед целью. Соединение людей через третью точку – высшую цель – задает единственный легальный, одобряемый тип человеческой связи: мы все строители коммунизма. И человек нужен власти ровно настолько, насколько он отвечает этому «шаблону связи».

А все остальные связи, скрепляющие общество, формальные и неформальные – дружеские, родственные, служебные и так далее, – оказываются вторичными, оказываются под подозрением.

«Враг того народа, который воспитал во мне непримиримую ненависть к вражескому охвостью, моим отцом быть не может!» – сколько было таких писем, адресованных высшему руководству страны…

Ключевое слово тридцатых годов, получившее постоянную прописку в обвинительных заключениях, – именно слово «связь».

Связь с японской разведкой, с антисоветскими элементами, с врагом народа. Наиболее безопасна стала жизнь без связей вообще, потому что «связь» – это та электрическая цепь, по которой в любой момент мог быть пущен ток.

Связи между людьми, не санкционированные государством, стали смертельно опасными. И в этом смысле проявление человеческого в человеке тоже стало опасным.

А общество без связей становилось массой, той самой «народной массой», идеальным пластическим материалом государственной политики.

Но в человеческой массе, где никто ни с кем по-настоящему не связан, реальность начинает «плыть» и лица становятся масками. И любая связь становится еще опаснее – ведь ты никогда до конца не знаешь, с кем имеешь дело.

Изгнание «нечистых»

Поиски «двурушников», «скрытых врагов» – может быть, главный идеологический лейтмотив тридцатых годов; атмосфера «оборотничества» сознательно сгущалась и нагнеталась властью.

«…Современные троцкисты боятся показать рабочему классу свое действительное лицо, – говорил Сталин на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года. – …Необходимо ликвидировать свою политическую близорукость. ...Обезвредить диверсионно-вредительские и шпионско-террористические вылазки троцкистско-фашистских агентов*.

Но вот что важно: власть инициировала охоту на ведьм, но при этом абсолютно все масштабные репрессивные операции были секретными. Зато всем было известно об открытых процессах над «врагами народа», занимавшими значительное положение во властной иерархии.

Что же получалось? «Наверху» шли суды, которые можно условно сравнить с экзорцизмом, с изгнанием «нечистых». Не случайно в попытках оправдаться подсудимые чаще всего использовали формулу «я чист перед партией». Но оправдания, естественно, не помогали. И благодаря открытым процессам возникла сложноподчиненная бесовская типология – троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы, – типология масок, обликов зла.

Но эти маски не имели внятных черт; разобраться в сложных политических противоречиях, которые действительно имели место между лидерами большевиков, рядовому обывателю было трудно. Конкретные указания – кто враг, а кто нет – касались только «верхов». А «усилить бдительность» требовалось от каждого.

В то же время вокруг происходило вот что:

«…Семенова забрали как врага народа, Побегушко – как польского шпиона. Директора завода Карташева, секретаря райкома Карпенко – тоже как врагов народа», – писали родные военнослужащим войск внутренней охраны НКВД в январе 1938-го. – …Фадея Ивановича забрали и осудили на три года. Дяди Степы Панькова нет и неизвестно где. Алешку Козла забрали неизвестно куда, попа тоже забрали». «…Старший агроном райзо Дрейгин оказался крупным врагом народа, его забрали. Да, наверное, тебе известно, что в районе крупное контрреволюционное гнездо было из немцев и учителей»**.

…Вокруг пропадают из жизни люди, пропадают неизвестно как и почему – репрессивные операции ведутся секретно. Но в каждой газете ты можешь прочесть: «Чекисты не ошибаются».

Но как не ошибиться тебе самому, как распознать врага, если ты не знаешь его примет? Если люди, которых ты воспринимал одним образом, оказывается, были совсем другими, были «врагами»? Где тут найти опору для сознания?

Шизофрения реальности

Кто есть кто? В разобщенном обществе, помещенном в исковерканную систему нравственных координат, в попытках ответить на этот вопрос человеческое сознание балансировало на грани сумасшествия. «Человек смотрит на себя в зеркало при утреннем бритье: один из нас предатель» – горькая острота 1937 года.

«Я знаю, многие живут желанием уберечься от жизни: одни, сжимаясь до невидимости, другие, не ожидая ударов, ударяют сами. Никто не дружен с нею», – запишет в то же время в дневнике Николай Пунин.

«Не дружен с жизнью» – это сказанное иными словами «Мы живем, под собою не чуя страны». «Не чуя страны» – это в том числе и о потере непосредственного чувства действительности, об утрате способности различать, что подлинно и что ложно.

Сама реальность начинала «двоить», как плохое стекло, и уберечься не мог практически никто. Даже работники НКВД, знавшие свою долю правды о репрессиях.

«31 мая с.г. на Ладожском озере была убита ворона, на которой обнаружено кольцо за № Д-72291 с надписью «Германия», – передает 20 июля 1937 года Сталину начальник главного управления государственной безопасности НКВД М.Фриновский. – Одновременно с этим вблизи дер. Русыня… коршуном сбита ворона, на которой имелось кольцо за № Д-70389 с надписью «Германия». Надо полагать, что немцы с помощью ворон исследуют направление ветров с целью использования их в чисто диверсионных и бактериологических целях (поджог населенных пунктов, скирд хлеба и т.п.)»***.

Думается, немецкие орнитологи сильно бы удивились, прочитав эту шифровку, присланную Фриновскому начальником 3-го отдела ГУГБ НКВД Минаевым. Вороны-диверсанты, которыми занимается госбезопасность, – это точный показатель, что в стране произошло тотальное смещение представлений о психической норме, произошло, так сказать, «замещение реальности».

Две реальности

Весь ужас раздвоения реальности мы вряд ли можем осознать до конца. Мы тоже привыкли жить в двоящейся реальности: есть то, что снаружи, и есть изнанка, настоящая, осязаемая жизнь. Они связаны между собой, как две стороны одного предмета, они есть части одного целого, и их восприятие зависит от точки зрения, которую занимает наблюдатель.

Но в жизни, где все и вся под подозрением, утрачивается объективность как свойство восприятия вообще. Возникают именно две реальности, между которыми фактически разорвана связь. Но человеческое сознание по своей природе не может существовать «между»; две реальности раздирают его. И само сознание требует признать что-то подлинным и что-то ложным.

Может показаться, что две реальности – это преувеличение, поэтому для примера срастим два стихотворения:

…Опять поминальный приблизился час.

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

…Враги нашей жизни, враги миллионов,

Ползут к нам троцкистские банды шпионов.

Бухаринцы, хитрые змеи болот,

Националистов озлобленный сброд.

…И если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ...

…Мильонноголосое звонкое слово

Летит от народов к батыру Ежову:

– Спасибо, Ежов, что, тревогу будя,

Стоишь ты на страже страны и вождя!

«Реквием» Ахматовой – стихи Ежову поэта Джамбула, опубликованные в «Пионерской правде» 20 декабря 1937 года.

Если взять стихотворный размер и ритм как некую незыблемую «ячею» реальности, то разброс – не скажешь даже вариаций или интерпретаций – ужасает. Двум этим самостоятельным реальностям не ужиться в одном сознании. Они не просто конфликтуют, частично не совпадают друг с другом; они друг другу противоречат. Либо то, либо это. Они несоединимы.

И в этой ситуации само сознание, регистрирующее две реальности, становится чем-то мучительным. В психологии есть термин «фрустрация» – особое состояние человека, встретившего объективно или субъективно непреодолимые трудности. В нашей ситуации фактором фрустрации становится само сознание. Фрустрация рождает агрессию, направленную на этот фактор, то есть на сознание же.

Замкнутый контур под напряжением, готовый перегореть.

О человеке с лицом портрета

Итак, сознание должно либо выключиться, либо признать одну из реальностей единственно существующей. Но и этот выбор – если можно назвать это выбором – неравноправный.

Та ложная реальность, в которой существовали «бухаринцы – хитрые змеи болот», вожди Ленин и Сталин, великое коммунистическое будущее, – эта реальность стала настолько самодовлеющей, что как бы начала достраивать себя сама и по своим законам.

В ненапечатанной поэме Сельвинского «Челюскиниана» была гениальная инверсия, рисующая образ Сталина: «Сидит человек с лицом портрета». Даже в случае с тем человеком, который был кукловодом этой реальности, внешнее, портретное заместило его лицо.

В результате стихийной «самодостройки» эта реальность стала выглядеть структурно самодостаточной. В ней даже возникла своя «изнанка», претендующая на место реальности подлинной. Люди, которые пытались развеять морок, чаще всего опирались на гипотезу, что Сталин ведет страну неправильным путем, но путь правильный тоже лежит в русле коммунистической доктрины. Вспомним Варлама Шаламова, который в первый раз был арестован в 1929 году за печатание в подпольной типографии антисталинского «Письма к съезду» Ленина.

Если в коммунистическом, насквозь пронизанном идеями государстве возникло свое подполье, это значит, что настоящая реальность оказалась в подполье двойном.

Репрессии 1937 года: как это было

Все вышесказанное – контекст общественного и личного сознания, на который наложились репрессии 1937 года. И противостояние сознания «шизофрении реальности» достигло в 1937 году пиковой величины.

Почему? Для ответа на этот вопрос нужны исторические сведения и цифры.

Согласно справке 1-го спецотдела НКВД, составленной в ноябре 1938 года, общее число арестованных с октября 1936 по октябрь 1938 года включительно – полтора миллиона человек. Шестьсот шестьдесят восемь тысяч – расстреляны****. Исследователь Сергей Кропачев насчитал 74 только «важнейших» документа, которыми регулировалось проведение репрессий в 1937–1938 годах*****. Этими документами были начаты десятки разнонаправленных репрессивных операций.

Понятно, что аресты были и в тридцать четвертом, и в тридцать пятом годах. Но в 1937 году обстоятельства арестов, поводы для арестов были таковы, что зачастую другие люди уже не могли найти им объяснение. Хотя бы какое-то, хоть сколь-нибудь правдоподобное.

Почему это происходило так?

«Основными материалами, послужившими для начала этих массовых… репрессий, явились архивные материалы, – приводит исследователь А.Ю.Ватлин в книге «Террор районного масштаба» позднейшие показания секретаря Лужского райотдела НКВД Гринько. – Эти… дела были сданы в архив как незаконченные, не получившие своего подтверждения либо малозначительные»******.

Иначе говоря, самые массовые репрессии начались тогда, когда почти всех подозрительных для власти уже арестовали.

Кто-то может предположить, что так было только в Лужском райотделе НКВД.

Вот фрагмент секретного доклада «О результатах проверки проведения массовых операций в Туркмении», адресованного Прокурору СССР М.И.Панкратьеву и датированного 23 сентября 1939 года: «…Когда весьма скудный оперативно-агентурный учет антисоветского элемента был исчерпан, необоснованные аресты начали проводиться в массовом порядке только для выполнения лимитов…»*******.

«Только для выполнения лимитов…» Эта фраза из прокурорского доклада – о приказе НКВД № 00447, изданном 30 июля 1937 года. Этот приказ устанавливал лимиты (читай – требования) на аресты и расстрелы кулаков и другого «антисоветского элемента» для всех краев и областей СССР. По этому приказу были арестованы и осуждены 767397 человек, из них 386798 были расстреляны.

А.Ю.Ватлин показывает, как выполнялся приказ № 00447 «на местах» – в Кунцевском райотделе НКВД.

Начальник 11-го отдела Управления НКВД Московской области Ильин писал в рапорте в мае 1938 года: «Руководством ставилась задача перегнать Ленинград, т.е. давать по Московскому управлению не меньше 200 признаний в сутки».

Первоначальный лимит на Московскую область был 35000 человек. 200 признаний в день – это 175 дней работы следователей, почти 6 месяцев, а на операцию по приказу № 00447 первоначально отводилось всего четыре месяца.

Важно отметить, что одновременно с приказом № 00447 НКВД вел дела по «национальным операциям». Их было много – немецкая, польская, латышская, румынская, финская, греческая…

И вот к чему приводили «упрощенные методы следствия», введенные приказом № 00447 и распространенные работниками НКВД и на другие операции:

«…По делу о «греческой повстанческой организации в г. Ашхабаде» было арестовано 45 граждан – все греческое население г. Ашхабада. …Проживающие в Ашхабаде 45 греков, в том числе подростки и старики, якобы собственными силами должны были... свергнуть советскую власть. Практически это должно было произойти так: греки покупают в магазинах «Динамо» охотничье и мелкокалиберное оружие, затем… совершают нападение на милицию, разоружают ее и, вооружившись винтовками и револьверами, вступают в вооруженную борьбу со стрелковой дивизией. …Характер «показаний» арестованных участников повстанческих организаций, «их» план действий не нуждаются в комментариях». (Из доклада Прокурору СССР М.И.Панкратьеву.)

Торжествующий абсурд

Пожалуйста, перечитайте еще раз предыдущий абзац. Попытайтесь уместить это в сознании: «греческая повстанческая организация в Ашхабаде». Попробуйте представить, что чувствовали, о чем думали люди, которые жили с этими греками на одной улице, вместе набирали воду из колонки… Что происходило с их сознанием, если все описанное – не дурной анекдот, не шутка, а дело жизни и смерти? И вопрос – как к этому относиться – вставал перед каждым? Если все газеты страны, от «Лесной промышленности» до «Пионерской правды», в это время писали:

«…Подлые сообщники Иуды-Троцкого, озверелые агенты фашистских охранок, вся эта омерзительная троцкистская банда превзошла самые черные примеры измены, предательства и двурушничества. Враги просчитались».

Как здесь не быть даже самооговорам, признанию несуществующей вины, если на человеческое сознание была открыта настоящая охота и его флажками долга, чести, совести гнали в нужном направлении?

Но многие люди не верили обвинениям, и сами обвиняемые отказывались подписывать протоколы. Это факт, прямо утверждающий силу человека, силу его подлинной природы.

Сознание не всегда поддавалось.

Приходилось бить.

…Из шифротелеграммы И.Сталина секретарям обкомов, крайкомов и руководству НКВД – УНКВД от 10 января 1939 года:

«ЦК ВКП стало известно, что секретари обкомов – райкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического насилия к арестованным как нечто преступное. ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП.

…Опыт показал, что такая установка дала результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа.

…ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен применяться и впредь»********.

Монополия на смерть и память

Другая острота 1937-го – «битие определяет сознание». Марксизм по Ежову.

В контексте 37-го года за формулой Маркса «бытие определяет сознание» – не страх смерти, личной или всеобщей, а страх явленной воочию догадки, что человек – ничто и его можно обратить в ничто, не лишая жизни. И преодолеть этот страх можно было только в одиночку, через попытки удержаться в себе самом, через понимание, что побороть внутренний распад не означает уцелеть.

Но был еще другой страх. В стране была жизнь, в которой пропадают безвозвратно и бесследно. Опыт приговора «забыть безумного Герострата, сжегшего храм Артемиды», многократно увеличенный в масштабах.

Ты живешь с ощущением, что можешь исчезнуть в одно мгновение. И не просто никто не будет знать, где ты – исчезнут все приметы твоего существования, исчезнет сама память о том, что ты был. Ведь именно так происходило со всеми арестованными, чьи имена были «на слуху». Ретушировались фотографии, изымались и сжигались книги и газеты, менялись названия улиц. И даже много лет спустя, когда был арестован Лаврентий Берия, подписчикам Большой Советской Энциклопедии были высланы четыре страницы «новых сведений о Беринговом море», которые следовало вклеить вместо статьи о Берии.

Если человек может исчезнуть из жизни, как будто его вообще не было, – это нарушение какого-то фундаментального закона жизни, приближающее бытие – к небытию. Это то, чего люди не могут не фиксировать хотя бы «боковым зрением» сознания. Это то, что делает реальность – нереальной, потому что жизнь устроена иначе, в жизни сохраняется память. Человек может это не осознавать, но он не может этого не чувствовать. Это так же ясно, как смотреть или дышать.

Опыт сопротивления

Вернемся к вопросу, о котором мы говорили в самом начале статьи: почему же никто не протестовал?

Наверное, в тех условиях единственно возможным протестом, протестом жизни против не-жизни, было удержание этой ясности сознания, удержание человеческого в человеке.

Когда Осип Мандельштам пишет: «Назвать его не Сталин, Джугашвили» – он оказывается неожиданно близко к той сердцевине, где берет свой исток эта власть псевдонимов; это призыв снять маски, взглянуть друг другу в лицо.

Чтобы остаться человеком, человек должен был побороть механику своего сознания: под внешним тяготением оно стремилось либо выключиться, либо признать ложное истинным. И вопреки всему, что происходило вокруг, вопреки облаве, объявленной на его сознание, сохранить – или приобрести путем отказа от иллюзий – ясное чувство реальности. А в искаженном мире только оно дает нравственную точность поступков.

И даже участившиеся в 1937 году самоубийства среди чекистов (этот факт отмечают и А.Ю. Ватлин, и другие исследователи) – это про то же, про удержание человеческого, про совесть, про внятное чувство греха и воздаяния, которое заложено в человеке так глубоко, что его не вытравишь никакой «безбожной пятилеткой».

И самое поразительное здесь – то, что в самом механизме репрессий был заложен выход из двоящейся реальности, из пространства вне нравственных ориентиров.

У Александра Галича есть такая строчка – «свобода казенной пайки».

«Свобода казенной пайки» – это когда есть то, что есть. Это короткое, рубленое слово «пайка» – оно словно символизирует ту настоящую, усеченную, но не вытравленную до конца реальность; символизирует высвобождение сознания и ясность взгляда.

«С первой тюремной минуты я понял, что никакой ошибки в арестах нет. Идет планомерное истребление… всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, что следовало запомнить», – писал в «Воспоминаниях» Варлам Шаламов.

Вот это ощущение: ошибки в арестах нет. Ощущение, противоположное частому «Это ошибка! Но потом разберутся!». Ты смотришь на все это, твердо стоя на ногах. Ты сохранил ясность сознания и уцелел как человек, живой человек.

Послесловие

…Когда работаешь с документами о репрессиях, то скоро понимаешь: ты должен теперь охранять людей от себя. Потому что в какой-то момент хочется кричать людям в лицо: это же было! Почему вы живете так, как будто этого не было? Почему вы ничего не помните? Люди вы или не люди?

В стране уже открыто чествуются «друг детей» Дзержинский и «друг диссидентов» Андропов. Это, как говорят артиллеристы, пристрелочная вилка. Не исключено, что третий выстрел будет в цель. Кстати, общество в этом смысле опережает власти – на матчи «Динамо» носят огромный баннер с портретом Берии и подписью: «Он смотрит на вас». Юмор незамысловат, но он ясно дает понять: люди, которые так шутят, точно знают, что означал бериевский застекленный пенсне взгляд.

Но ты не можешь навязывать людям опыт своих пониманий на основании того, что они должны помнить историю, помнить о погибших, помнить, чтобы что-то не повторилось вновь. Там, в прошлом, – чудовищная вымоина во льду вечной мерзлоты; там боль, горе и страх, и погибшие в репрессиях сохраняются в нашем сознании отстраненно-нетленными. Большинство людей признают, что они погибли, погибли несправедливо. Но если начать думать дальше, нужно открыть свое сознание той трагедии, и не всякое сознание с ней справится, устоит.

А при этом в жизни есть косная живая сила, розовощекая и победительная, как дворовый лопух. Сила плоти, сила неосмысленного роста, сила деления клеток, сила прирастающего мяса. И не время лечит раны, а эта сила затягивает их. Память о беде, скорбь и горечь противоречат ей и побеждаются ею. Это закон выживания, противоречие плоти и духа, в котором дух заведомо слабее. Но может быть, в этой слабости, в невозможности прямого противостояния – его сила.

__________________________________

* «Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938». М., 2004

** «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание». Том 5, книга 2. М., 2006

*** «Лубянка. Сталин и главное управление госбезопасности НКВД. 1937–1938». М., 2004

**** «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание». Том 5, книга 2. М., 2006

***** С.А. Кропачев. «Десять лет, изменившие страну». Краснодар, 2006

****** А.Ю. Ватлин. «Террор районного масштаба: «массовые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937–1938 гг.» М., 2004

******* «История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР». М., 2002

******** «Лубянка. Сталин и НКВД–НКГБ–ГУКР «СМЕРШ». 1939 – март 1946». М., 2006