КРУГИ ИСТОРИИ

Наши и «Наши»

Знаменательная метаморфоза

Эту октябрьскую дату — 160 лет со дня рождения Сергея Нечаева – не имело бы смысла примечать, если бы в новейшей истории России не появилось движение «Наши». Его название пишется уже не курсивом, как наши у Достоевского в «Бесах», а с прописной буквы и в кавычках. Спустя полтора столетия название легализовалось и стало брэндом, попутно переменив политический знак.

Примечательно, что «Наши» довольно схожи с организацией, придуманной Нечаевым и описанной Достоевским. В романе были «пятерки» и эмиссары вымышленного Центра, «Наши» объединяются по направлениям и делятся на сторонников, активистов и комиссаров. У Верховенского сеть «пятерок» только должна была покрыть Россию, у «Наших» — отделения в десятках городов. Верховенский агитировал за «ход на всех парах через болото к прогрессу»; «Наши» собираются «принять вызов глобального мира… и сделать Россию лидером XXI века». Наши устроили первый в России политический перформанс — «Кадриль литературы» на печальном балу у губернатора Лембке. «Наши» успешно продолжают эту традицию: театр «Дохлая обезьяна», пародирующий «Другую Россию», грабли, подложенные Михаилу Касьянову, и так далее.

Вот только Нечаев и Верховенский говорили об организации несуществующей, а мы имеем дело с проектом осуществившимся.

Могут возразить: наши были кружком антиправительственным, кружком доморощенных террористов, а «Наши» созданы и поддерживаются властью. Где же тут сходство?

Но в том и заключается интерес, что возможна такая инверсия: наши собирались к маю устроить революцию, зажечь пожар, «Наши» выступают за стабильность государства. Попробуем разобраться в этом сюжете детальнее.

После публикации «Бесов» многие упрекали Достоевского, что он свел революционное движение к частному случаю, выставил авантюриста Нечаева как главенствующий образ революционера. Но уже в первое десятилетие двадцатого века нечаевщина — если понимать ее как определенный человеческий тип — действительно стала если не преобладающей, то весьма заметной силой в революционном движении. Азеф, Гапон, Малиновский, Дегаев — те имена, что на слуху; не отставала и охранка – подполковник Судейкин, полковник Зубатов и прочие. Провокация, провокаторы — все это история десятых годов.

Но провокация и возможна тогда, когда стираются всякие границы, задаваемые идеями, революционными или охранительно-государственными. Точнее, приходит время, которое выхолащивает идеи, «вымывает» их нравственную составляющую.

Когда за идеей не стоит основанное на внутренних принципах видение реальности, определяющее этические возможности–невозможности, видение, присущее людям вроде Кропоткина или Победоносцева, создается пространство, удобное для действий людей с энергетикой Нечаева, людей нравственно «размытого» времени.

Вернемся к сращению подполья и власти, сил революции и сил реакции. Наверное, будет не слишком смело предположить, что внутри революционного движения к началу ХХ века совершилась своя реакция, если понимать под ней отход от определенной этической строгости. Это различие особенно хорошо видно на примере отношения к террору.

Если для народовольцев террор был своего рода высшей мерой общественного наказания, то для эсеров-боевиков он стал выражением абсолютной власти, которую они сами себе вручили.

Вероятно, совершилась подмена: определенная часть революционеров стала действовать не от имени общества, как, например, Вера Засулич, а от имени власти несуществующего еще государства, которое они хотели создать взамен власти царской. Или — от имени власти, воплощенной в них самих, данной им по праву револьвера и бомбы.

Если удерживать в сознании эту мысль, становится значительно понятнее та метаморфоза, эволюция от наших к «Нашим», которую мы наблюдаем сегодня.

«Пятерки», сеть, движение к прогрессу на всех парах — это внешнее сходство. Глубинное же сходство заключается в том, что мы живем в том самом нравственно размытом времени, времени без внятных оппозиций и противопоставлений. Времени, в котором основное организующее начало — власть как чистая эманация силы.

Однако если энергетика царской власти была спадающей, затухающей и людям нечаевского типа было с ней не по пути, то власть сегодняшняя демонстрирует как раз энергетику все возрастающую, не зря же ее главный символ — вертикаль. И для собирательных «нечаевцев», людей вне серьезной идеологии, эта власть притягательна. Им нет нужды быть в оппозиции — это их власть.

Следование победительной линии

А как объяснить действия тех людей, которые объединяются в наших и «Наших», сами не будучи Нечаевыми даже отдаленно? Что движет ими? И есть ли сходство между кружком Нечаева и нынешними учениками ПТУ, студентами вузов, которых свозят автобусами из провинции, чтобы они прошли тысячным маршем по столичным проспектам?

Ответ на последний вопрос напрашивается сам собой — в обоих случаях мы имеем дело с молодежью, со студенческой средой, которую легче всего увлечь романтикой, революционной или государственной. Нечаев вербовал себе сподвижников из числа однокашников по Тимирязевской академии.

Здесь стоит заметить, что романтика может уберечь человека, попавшегося на идейные уловки, от нравственного распада. Но для этого нужна особая среда, нужна сама способность человека проникаться этой романтикой в ее высоком смысле.

Наверное, Достоевский не случайно описал в романе не студенческую среду тех лет, а среду наполовину мещанскую, псевдоинтеллигентскую, перенес действие в небольшой город. И эта замена понятна: именно в этой среде, в дурном смысле слова провинциальной, действия Нечаева — Верховенского могли достичь своего растлевающего максимума.

Там, где нет романтического «буфера», но есть предуготовленность к распаду, проистекающая из самого быта, его нравственной атмосферы, там у Верховенского был карт-бланш.

И если посмотреть под этим углом зрения на современную ситуацию, мы, вероятно, придем к выводу, что та нынешняя молодежь, которая приходит в «Наши», «Местные» или любое другое типологически с ними совпадающее движение, — эта молодежь скорее похожа на описанную Достоевским.

Разумеется, сходство это не прямое. Хотя бы потому, что герои Достоевского концентрированны в той степени, какой вряд ли могут соответствовать реальные люди. Потом, Достоевский пишет людей с психологией подпольщиков (пока идет сходка, Лямшин играет на рояле, чтобы никто не подслушал). Достоевский пишет единиц, а мы говорим о массе.

Здесь снова нужно вспомнить, что на высшем уровне этого движения мы имеем дело с людьми-перевертышами, которым важна принадлежность к победительному мейнстриму, к энергетически (нефть и газ, ау!) сильному началу.

Если рассуждать по аналогии, то для общей массы участников движения тоже можно вывести свою закономерность.

«Наши» — это притяжательное местоимение, знак объединения по иррациональному, внеидеологическому признаку. В определенных условиях это объединение может быть замкнутым, конспирологическим, так, чтобы наши говорилось шепотом и писалось курсивом. Наши объединены не идеологией, а принадлежностью к тайному обществу, следованием той линии, которая, как они думают, окажется победительной.

Для других условий, в которых возможна публичность, признак объединения можно определить, например, через цитату из Бродского, как бы «от противного»: «…И когда меня бы схватили в итоге за шпионаж / подрывную активность, бродяжничество, менаж / а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала, / тыча в меня натруженными указательными — «Не наш!».

Мы, впрочем, имеем дело не с толпой, а со структурой, объединенной общностью установок. Но в том и хитрость, что эти установки, называемые идеологическими, на самом деле больше подходят для какого-нибудь психотренинга «7 ступеней к успеху». Вот пример рассуждений о мировой политике из манифеста «Наших»: «Ты — либо лидер, либо ведомый, либо жертва…» «Мы принимаем вызов и верим в собственные силы».

Итак, мы имеем дело со структурой, которой заранее предписана роль победительная и лидирующая: «Наше поколение должно сменить у руля управления страной поколение пораженцев». Структурой, которая именно внеидеологической установкой на победу и успех притягивает к себе людей. Людей, у которых (так им кажется или по-настоящему) нет другого способа не оказаться в неудачниках, не оказаться на обочине.

Ложный шанс

Здесь, наверное, начинается история внутренней трагедии людей, не способных почувствовать этой трагедии. У них есть те обстоятельства жизни, которые есть, которые не зависят от их воли и в этом смысле объективны. У них есть устремления и амбиции, в ком-то подкрепленные способностями, в ком-то нет. Они живут в той нравственной атмосфере, которая им предзадана, и было бы бесчестно требовать от них подвига самостояния – он действительно не каждому по силам.

Но в том и заключается опасность ситуации, что в той реальности, которую создает и укрепляет власть, для человека остается все меньше возможности получить человеческую же поддержку, человеческое участие как шанс избавиться от «родимых пятен» жизни, шанс прирасти самим собой.

Может показаться, что это огульное обвинение. Но давайте разберем всем нам знакомую вещь: то, что делается со школой. Если не уходить в подробности и формулировать кратко, то все последние реформаторские проекты выдавливают из школы педагогику. Новой школе, такой, какой ее видят реформаторы, не нужен учитель как человек, по-человечески же взаимодействующий с детьми. Новой школе не нужны сами дети, такие, как они есть, с их бедами, слабостями, неумениями. Нужны дети, которые способны демонстрировать показатели, нужны дети, которые гарантированно принесут школе деньги по системе нормативно-подушевого финансирования.

Человеческие отношения, то единственное, что действительно может спасти, «выправить» человека, как выпрямляют искривленный позвоночник, уходят из школы.

А параллельно создаются движения, паразитирующие на человеческой слабости и нравственной неразвитости — и на вполне внятных устремлениях каждого к успеху, самореализации, принадлежности к какой-то группе. И это тем опаснее, чем сильнее в образовании установка на лидерство, отсев неспособных, разделение на тех, кому идти в вуз, а кому вставать к станку.