В изгнание по водам

85 лет назад, 29 сентября 1922 года, из Петрограда в Штеттин отплыл пароход «Обербургомистр Хакен», первое из трех судов (еще были «Пруссия» и «Жанна»), которые соединились потом в собирательный образ «философского парохода». Тремя рейсами из России были высланы несколько сот человек, среди которых – Николай Бердяев, Семен Франк, Николай Лосский, о. Сергей Булгаков, Лев Карсавин, Питирим Сорокин.

Борьба с инакомыслием. Борьба с независимой (или свободной) мыслью. Чаще всего высылку на «философском пароходе» оценивают именно так. Все это правда; но одновременно – как бы первый ее, открытый вовне слой. А внутри, наверное, если мы перестанем подразделять мысль на сорта, которые являются лишь ее безусловными характеристиками – свободная, независимая, – борьба с мыслью вообще, с мыслью как феноменом культуры и явлением общественного сознания.

Примечательно, что советская власть сочла возможным взять на службу самых разных, как тогда говорили, «спецов». Даже белый генерал Слащев, Слащев-вешатель, как его называли в Крыму, вернувшийся в Советскую Россию, получил преподавательское место на комсоставских курсах «Выстрел». Но вот философов, историков, профессоров, в подавляющем большинстве честно заявивших о лояльности к новой власти, Ленин и ЦК ВКП(б) потерпеть в стране не могли. И не исключено, не проходи в том же 1922 году Генуэзская конференция, дело бы высылкой не ограничилось; прецедент жестокости – Таганцевское дело с расстрельным приговором десяткам представителей интеллигенции – уже был. Да и Ленин в своем письме Дзержинскому, где обговаривается подготовка высылки, срывается почти в политическое кликушество: «Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи!».

Казалось бы, это переписка «между своими», здесь не нужны обороты, пригодные только для митингов. Но Ленин пишет именно так, в стиле обвинительных речей тех лет. Почему?

Может быть, потому, что Ленин как никто другой знал силу и цену идей и мысли, их порождающей. Знал, что такое быть отдельно, размежеваться; знал, какой потенциал в этом умении до конца ни с кем не соединяться. Все вышеперечисленное и сделало возможной власть большевиков.

Плеханов ставил Ленину в вину «невероятный дар упрощения». Если отбросить плехановскую иронию с прицелом на обиду, это был дар оттачивать идею, выстраивать ее так, чтобы в одном из своих измерений она схлопывалась до лозунга. В ситуации Гражданской войны этот дар оказался победительным.

Но был уже 1922 год. Год окончательного подавления крестьянских восстаний в Поволжье. Год, когда был развернут НЭП. И то тут, то там возникали стихийные очаги идеологического сопротивления новой власти. Многочисленные листовки и воззвания, резолюции кем-то организованных кружков уличали власть в одном: во лжи и нечестности.

За лозунгами обнаружилась ложь. Кстати говоря, более половины пассажиров «философского парохода» составляли медики, высланные за критику советской власти по письму-доносу наркома здравоохранения Семашко, написанному после Всероссийского съезда врачей весной 1922 года.

Лозунги отработали свое. Теперь дело было за ужесточением структуры государства, прямо пропорциональном недовольству людей. Но в этой ситуации был еще один фактор, способный смешать карты власти: честная мысль. Именно честность как качество, включающее в себя и трезвость сознания, и неспособность говорить неправду, неспособность к обману, оказывалась самой опасной для власти.

О неуместной честности

Прежде чем выслать, арестованных пассажиров «философского парохода» допрашивали. Протоколы допросов сохранились в архивах ГПУ. Того самого ГПУ, которое уже пользовалось черной славой, и люди писали в дневниках задолго до 37-го года о ночном шуме машин, которого ждешь со страхом, о шагах на лестнице, о неузнающих – как сквозь пустое место – взглядах соседей на уводимого конвоем арестованного.

Но вот фрагменты протокола допроса Николая Бердяева. 48 лет, бывший дворянин, женат, собственности не имею, беспартийный… И резко, с первого же вопроса следователя:

«По убеждениям своим не могу стать на классовую точку зрения и, однако, считаю узкой, ограниченной и своекорыстной и идею дворянскую, и идею крестьянскую, и идею пролетариата, и идею буржуазии. …Своей собственной идеологией я считаю аристократическую, не в сословном смысле, а в смысле господства лучших, наиболее умных, талантливых, образованных, благородных».

Другой вопрос – и та же интонация ответа:

«Не сочувствую политике советской власти относительно высшей школы, поскольку она нарушает свободу науки и преподавания и стесняет свободу прежней философии».

Третий заход следователя – с тем же результатом:

«Отношусь отрицательно к партийности и никогда ни к каким партиям не принадлежал и принадлежать не буду. Ни одна из существующих партий моего сочувствия не вызывает».

Человек сам себе подписывает приговор, каждым своим словом на допросе. И он еще не знает, что его ждет – высылка, тюрьма, расстрел. Что он себе подписывает.

«Смысл в жизни есть условие самой жизни…»

Что там, внутри человека, что он вот так, с неуместной честностью, как будто разговор этот не со следователем, а с самим собой, отвечает на допросах? Что за свойство порождает эту честность? Но это, наверное, вопрос не к биографии любого из пассажиров «философского парохода». Это вопрос о человеческой природе.

Работа Николая Бердяева «Самопознание» как бы приглашает искать ответ в ней. Но есть другой текст, менее известный, и может быть, более подходящий для нашей цели. Это фрагменты дневника Семена Франка, обнаруженные в 1999 году в Саратове в частном архиве. Эти записи относятся к 1902 году. До высылки за границу еще два десятка лет, самому Франку – двадцать пять.

«Самопознание» – ретроспектива; взгляд человека, если так можно выразиться, отягощенного пониманиями; специфический опыт реконструкции собственного становления, попытка, как пишет Бердяев, «объяснить связь моего типа философского миросозерцания с типом моей душевной и духовной структуры».

Дневниковые заметы Франка – это непосредственное свидетельство становления человека; то, что Бердяев постфактум может объяснить в себе, Франк в этом тексте может только пытаться понять. Или не понять даже, а зафиксировать какие-то свои состояния, порождающие мысль, и условия, при которых эти состояния возможны; зафиксировать свое положение в мире, позволяющее с ним небесплодно взаимодействовать. Где-то здесь, в этих внутренних (почти внутриутробных, если помнить о втором рождении человека, которое не всегда случается) движениях и смутах духа зарождается то, что потом позволит строить философские системы, утверждать «неразрывную связь между идеей Бога и идеей человека» – и со спокойной честностью отвечать на вопросы следователей ГПУ. И эта спокойная честность не тождественна честности человека с убеждениями или человека с принципами, честности (тавтология здесь лишь фонетическая) человека чести, поскольку имеет более значительные основания, которые позволяют личности противостоять любому давлению, и в частности, давлению власти, содержательно, а значит, не разрушительно для себя самой.

Попробуем уловить повторяющиеся мыслительные мотивы, которые организуют текст дневника; может быть, через это нам станет более внятен центр притяжения мысли Франка, ее драматическая сердцевина.

Первый, если считать по удаленности от центра, и поэтому наиболее обширный мотив – одиночество. «…Это страшнейший крест. Жить в многолюдном обществе, как в пустыне, знать, что тебе некому поведать своих мыслей и печалей… видеть, что то, что составляет жизнь людей, для тебя есть смерть… вот страшный удел всего крупного. …А я знаю, что принадлежу к этому разряду крупных людей».

Одиночество. Одиночество, обусловленное сознательным отъединением: «…В своей покинутости я найду еще опору для жизни и труда – не для народа, не для людей, я открыто это говорю, а для себя самого». Есть и еще резче: «…Я не люблю людей и понимаю Базарова: что мне из того, что Иван будет сыт, когда из меня лопух будет расти».

Одиночество среди людей, эгоцентрическое, мизантропическое, казалось бы, отрицающее человечность: что мне с того, что Иван будет сыт…

«Кто никогда не чувствовал… полного разочарования в людях и их будущем… тот не способен ни на что крупное». Это могло бы показаться просто афористичной и радикальной фразой, но Франк раскручивает мысль дальше: «...радикализм порождается глубиной и силой нравственного негодования, той пропастью, которую человек вырывает между собой и миром – даже между своим чистым и судящим «я» и всеми больными сторонами своей натуры, взращенной в этом мире».

Сохранение, удержание чистого «я». Одиночество мысли. Это следующий, более тонкий мотив. Для нас так привычно и очевидно слово «мысль», что нам, наверное, трудно понять его в полной мере. Мысль и мысль. В один слог. Может быть, нам поможет другое выражение Франка: «стоять на посту мысли». Здесь важно каждое слово. Часовой на посту не может ни к чему прислониться, не может прекратить свое бодрствование. Бодрствование, равное ясности сознания.

Попытаемся проследить сюжет с мыслью через другую цитату: «…Есть люди, для которых смысл в жизни есть условие самой жизни. И это – самая глубокая черта моей природы».

Опять же: не смысл жизни, а смысл в жизни. Нечто смыслопорождающее, продуцирующее смыслы.

И третья цитата: «Всякое несознавание великой тайны бытия, всякое отсутствие метафизического чувства есть нравственная плоскость и мертвость».

Одиночество. Смысл. Метафизическое чувство.

Мысль, сама способность мыслить, не равная способности совершать процесс мышления, что-то делает с человеком; трагически обособляет и усугубляет, то есть увеличивает, усиливает его. И не исключено, что для человека, имеющего такой опыт, изгнание становится лишь внешним оформлением его действительного положения в социальной среде.