КНИГА НА ПОЛКУ

Жан-Поль Сартр. «Слова»

К художественной литературе у нас появилось стойкое недоверие, надо думать, временное. Но книга-документ, свидетельство внутренней жизни, факт биографии всегда является событием и для читателя. Воспоминания, дневники, письма, автобиографии… Разговор про такие книги начался статьей о «Дневниках» Льва Толстого (ПС № 7, 2007). Сегодня мы продолжаем тему и надеемся вместе с читателями создать новую книжную полку.

Нужно ли оберегать детей от взрослых книг? Возможно, вопрос праздный. И родители не читают, и дети, и домашних библиотек почти нет. Думаю, однако, что эта мрачная картина в значительной части имеет газетное происхождение. Читают меньше, это факт, но читают все же.

Кроме того, помимо домашних, есть еще районные, городские и школьные библиотеки. А там до сих пор, как некогда было заведено: книги для младшего, среднего и старшего школьного возраста (в отличие от торговли алкоголем и табаком здесь порядок). Если рука потянется к Мопассану, услышишь в ответ: «Это тебе еще рано». Не исключено, что сам этот запрет в немалой степени отбивает охоту к чтению.

Уверен, оберегать детей нужно только от дурных книг. И то – не запрещать, а оберегать. Ни одна хорошая книга ни в каком возрасте не может быть опасной. Мы ведь и жизнь проживаем, до конца ее не поняв. То же и с взрослой книгой. Она притягивает своими темнотами, недоступностью и тайнами, вызывая при этом сильные переживания, которые остаются на всю жизнь.

Примеров плодотворности преждевременного чтения взрослых книг много. Сошлюсь для честности на свой опыт.

Совсем в раннем детстве, не знаю почему, я засыпал не со сказками (уже прочитанными), а с Гомером в руках. Так же раньше всех сроков читал «Евгения Онегина», «Подростка», «Темные аллеи» и Мопассана (прежде всего его философское эссе «На воде»), «Осуждение Паганини» Анатолия Виноградова, Ницше и «Тысячу и одну ночь». Не понял, видимо, почти ничего, но каждая книга отложилась в памяти сильной драматической сценой или мелодией, причудливым образом, необычной интонацией, мыслью, которая осталась в душе дозревать. Через годы я к ним возвращался как к хорошо знакомым собеседникам.

Когда мне попалась книга Жана-Поля Сартра «Слова», я был уже, конечно, не ребенок, но все равно отношу ее к разряду таких преждевременных чтений. С трудом пробивался сквозь густую интеллектуальную иронию, многие слова и имена (Витгенштейн – кто такой?) встречались впервые, жесткая интонация не давала дышать, вызывала сопротивление. Но чувствовалось при этом, что человек говорит какую-то последнюю правду о жизни, не литературой занимается, а исповедуется, не щадит не только других, но прежде всего себя. Хотелось дочитать. Дочитал и отложил на долгие годы, мечтая когда-нибудь вернуться к ней снова. Теперь эта книга стоит у меня на полке вместе с другими, которые я постоянно перечитываю.

* * *

Любопытность этой ситуации в том, что книга рассказывала о детстве. Ну о детстве же! Почему было трудно?

Советская литература наша была нагло оптимистична. Русская классика числилась все же по разряду «свинцовых мерзостей». Чтение питательное, но в какой-то степени документальное, историческое. Сами мы были домашними мечтателями, с гитарой под мышкой и костром, не зло опаляющим лицо. Мы были настроены на мир во всем мире, в том числе и во внутреннем, и в семейном, и в дружеском. Возвышенные чувства представлялись идеальным воплощением собственной натуры, лучшими проявлениями характера. Жить было, в общем, комфортно.

Книга Сартра не оставляла без внимания ни одной иллюзии, не прощала ни одного возвышенного обмана. Более того, изуродованность судеб происходила именно из высоких притязаний, которые с кое-какими страстями вступали в бои без правил. Сюжеты получались беспощадно комические. Автор знал их уже случившимися, от начала и до конца, поправить было ничего нельзя. Согласиться с тем, что жизнь трагикомична, мне было не только не по нутру, но и не по уму: «В конце сороковых годов прошлого века многодетный школьный учитель-эльзасец с горя пошел в бакалейщики. Но расстрига-ментор мечтал о реванше: он пожертвовал правом пестовать умы – пусть один из его сыновей пестует души. В семье будет пастырь. Станет им Шарль. Однако Шарль предпочел удрать из дому, пустившись вдогонку за цирковой наездницей. Отец приказал повернуть портрет сына лицом к стене и запретил произносить его имя. Кто следующий? Огюст поспешил заклать себя по примеру отца, он стал коммерсантом и преуспел. У младшего, Луи, выраженных склонностей не было. Отец сам занялся судьбой этого невозмутимого парня и, недолго думая, сделал его пастором. Впоследствии Луи простер сыновнюю покорность до того, что в свой черед произвел на свет пастыря – Альбера Швейцера, жизненный путь которого всем известен. Меж тем Шарль так и не догнал свою наездницу. Символический жест отца наложил на него свою печать: у него на всю жизнь сохранилась склонность к возвышенному, и он лез из кожи вон, раздувая мелкие происшествия до размера великих событий».

* * *

Надо сказать, что этот комический зачин является прологом к автобиографии автора, к его исповедальному рассказу о своем детстве и юности, а Шарль, который не догнал наездницу и на всю жизнь сохранил склонность к возвышенному, его дед. Менять интонации и угол зрения Сартр не собирался и в таком жестком ключе принялся рассказывать не только о взаимоотношениях в семье, но и о своей внутренней жизни. Уже это было невероятно. Мы привыкли относиться к себе снисходительнее, больше рассказывая о забавных или страшных приключениях, из которых счастливо вышли невредимыми, о мечтах или благих пожеланиях, которые каждый, покопавшись, может найти в себе с избытком. Рассказывать о постыдном и ложном не в нашей природе.

«Слова» – название символическое. Это и гамлетовское «слова, слова, слова», из гулкого вороха которых будущий писатель выбирался к слову. Это и соблазн слов, ведущий жизнь по кривой, по горьким кругам самообольщения и высоких заблуждений. Фабульно автор рассказывает о становлении писателя, по существу – о выделывании в себе человека. Литература единственное ремесло, в котором цеховое и человеческое неразделимы. Ни музыкант, ни художник не могли бы написать такой исповеди.

Каждый в детстве примеривал на себя роль рыцаря и мессии, жертвы и демиурга, кумира и отвергнутого гения. Будущий писатель все эти эпохи проживает особенно отчетливо и остро, а по прошествии времени не испытывает по отношению к ним никакого умиления, понимая, что детский эгоцентризм способен похоронить в себе целую жизнь.

«Если любовь и ненависть суть две стороны одной медали, я не любил никого и ничего. С меня взятки гладки: тому, кто хочет нравиться, не до ненависти. И не до любви.

Выходит, я Нарцисс? Нет, даже и не Нарцисс. Всецело поглощенный тем, чтобы пленять окружающих, я забываю о себе... Мои деяния приобретают цену в моих глазах не раньше, чем хоть один из взрослых придет от них в восторг. К счастью, в рукоплесканьях недостатка нет. Слушают ли они мою болтовню или фуги Баха – на губах у взрослых та же многозначительная улыбка гурманов и соучастников. А стало быть, по сути своей я – культурная ценность».

* * *

Жан-Поль был книжным мальчиком, то есть, как бы теперь сказали, жил в виртуальной реальности. В психологическом смысле книжный и компьютерный ребенок наследуют одни и те же проблемы. «Мир впервые открылся мне через книги... Вот откуда взялся во мне тот идеализм, на борьбу с которым я ухлопал три десятилетия… У каждого человека свои природные координаты: уровень высоты не определяется ни притязаниями, ни достоинствами – все решает детство. Моя высота – шестой этаж парижского дома с видом на крыши. …вселенная выступами располагалась у моих ног, и каждый предмет униженно молил об имени – дать ему имя значило одновременно и создать его, и овладеть им. Не впади я в это капитальное заблуждение, я бы в жизни не стал писателем».

«Слова» появились в 1964 году, то есть через пятьдесят лет после описываемых событий. В этом же году Сартр отказался от Нобелевской премии, заявив, что ему не хотелось бы ставить под сомнение свою независимость. Слишком долго в детстве он был зависим от мнения окружающих, чтобы, став писателем, то есть, впав в высокий идеализм, не оберегать теперь пуще прежнего собственное достоинство и независимость. Без этого литература не была бы ни проклятием, ни счастьем, а только фанаберией не выросшего из детских штанишек графомана.

* * *

Исключительность и фанатичная увлеченность, если они не органического свойства, искривляют душу и в конце концов приводят к болезненному дискомфорту. Сколь часто мы потворствуем в детях этому чувству исключительности, не стоит и говорить. Ощущая себя «дозорным культуры», маленький Сартр находился в самых коротких отношениях с классиками. «Дед поощрял это панибратство: во всех детях есть искра Божия, они ни в чем не уступают поэтам, ведь поэты – те же дети».

Жан-Поль бредил Куртелином, ходил по пятам за кухаркой, чтобы даже на кухне прочитать ей вслух «Теодора ищет спички». С подачи деда он решил написать Куртелину письмо, в котором дед счел уместным сохранить даже орфографические ошибки. Будучи на короткой ноге с Вольтером и Корнелем, мальчик решил подписать письмо так: «Ваш будущий друг». Куртелин не ответил, то есть мудро отказал ему в дружбе. Дед сурово осудил его.

«Взрослый в миниатюре», Жан-Поль уже тогда сознавал, что был героем Семейной комедии: «Я жил не по возрасту, как живут не по средствам: пыхтя, тужась, через силу, напоказ».

К проблеме истинности в человеческих поступках и состояниях Сартр на протяжении книги возвращается вновь и вновь. «Прочтя все это, один из друзей посмотрел на меня обеспокоенно: «Вы, оказывается, были больны еще серьезней, чем я думал». Болен? Право, не знаю. Мой бред был явно разработан. На мой взгляд, важнее всего здесь, пожалуй, вопрос об искренности. В девять лет я еще не дорос до нее, потом оставил далеко позади».

Думаю, все люди в этом возрасте равно больны лицедейством. Только не все дали себе труд потом это осознать.

Полезная книга. Суровая, искренняя и, в каком-то последнем приближении к правде, веселая. Ставим на полку?