ДОМАШНИЙ АРХИВ

Духовой оркестр в конце августа

Недавно где-то прочитал, что в 40–50-е годы в маленькой Вологде по выходным играли двадцать четыре духовых оркестра – одновременно в разных концах города! Я уже такого пиршества не застал, но помню, что и в 70-е, и в 80-е годы дорога через вечерний летний город была дорогой от мелодии к мелодии. Живая музыка звучала в скверах, парках, на набережных, площадях, а иногда и на вокзале.

В парке вагоноремонтного завода играл ВИА и мальчик-солист пел, раня девичьи сердца, «Море-море…» и про белый теплоход. В парке ветеранов нежно тренькал ансамбль народных инструментов, и над рекой вместе с вечерним туманом стелился репертуар Ольги Воронец. На танцверанде ДК железнодорожников царили вальс «Амурские волны» и духовой оркестр под управлением незабвенного Марка Цыпкуса.

Сколько имен и фамилий забылось, а вот хоть посреди ночи разбуди – Марк Давыдович тут как тут. И запах сирени. И мороженщица в белом халатике. И музыканты – все гладко выбритые, в ослепительно белых сорочках, черных брюках и начищенных до блеска ботинках.

Это только кажется, что они не гнались за высоким исполнительским мастерством. Нет, это были настоящие музыканты, хранившие в чистоте и свой инструмент, и свою душу. У многих из них были сложные судьбы: одни прошли войну, другие – лагеря, третьи выпивали, и их не брали в симфонические оркестры – но все они очень серьезно относились к деревянной веранде, наспех выкрашенной белой краской.

Вслед за кларнетистом Андреем Григорьевичем Сарафановым из пронзительной пьесы Вампилова «Старший сын» они могли бы сказать: «Жизнь справедлива и милосердна. Героев она заставляет усомниться, а тех, кто сделал мало, и даже тех, кто ничего не сделал, но прожил с чистым сердцем, она всегда утешит…»

А с каким достоинством и самоиронией Сарафанов (помните, как его играл Евгений Леонов?) говорил: «Вначале я играл на танцах, потом в ресторане, потом возвысился до парков и кинотеатров…»

Марк Цыпкус жил в детстве на проходной вологодского хлебозавода. В одной половине сидел вахтер, а в другой жила семья инженера Цыпкуса. Маленький Марк привык к тому, что в доме пахнет горячим хлебом, а днем и ночью толпится веселый и добрый народ.

Когда через много лет Цыпкус станет директором Дворца культуры, он вернет в него обстановку своего детства. Тут будет два дешевых буфета с теплыми булочками и всегда много людей. Одни идут в зал (роскошный – с ложами и балконами, как в Большом театре!) на фильм или концерт. Другие – в балетную студию, в клуб молодой семьи, в библиотеку, на занятия шахматистов, в фотокружок…

А мы, мальчишки-дошкольники, просто бегали по всему деревянному дворцу, издали похожему на шлем Ильи Муромца, – по уютнейшим переходам, торжественным лестницам, таинственным кулисам. Мы то пробирались за тяжелую плюшевую штору в Большой зал, где шла репетиция народного театра, то в Малый зал, где показывали мультики, то проникали в будку киномеханика, то, открыв рты, глазели на девочек-балерин, похожих на сказочных мотыльков, то в библиотеке смотрели картинки в книжках, а то просто бродили по скрипучему паркету в фойе под портретами актрис и актеров… И нигде нас не гнали, тем более не выставляли за дверь, хотя мы наверняка и мешали, и путались под ногами.

А вечером мы наблюдали чудесное превращение толстенького, взъерошенного и взмокшего от хлопот директора ДК – в стройного, с иголочки одетого (в белых перчатках!) дирижера духового оркестра. Марк Давыдович взмывал на открытую веранду в парке, преображаясь в грандиозного Герберта фон Караяна. В ракушке сцены его уже ждали притихшие музыканты.

Трепетная белая перчатка – как бабочка. И вот еле слышно вздохнули кусты сирени, и «Дунайские волны» полетели над парком. Нет на свете ничего светлее, чем сиреневые платья в сумерках.

…Когда прошлым летом я был в Вологде и зашел в ДК железнодорожников, то по детской привычке прошел сразу в фойе. Здание показалось мне пустым, темным, умершим. Где запах булочек? Где девочки в балетных пачках? Где радостная суета и свет отовсюду?..

Через несколько секунд я был выставлен на улицу охраной, не успев задать ни одного из этих вопросов. Тогда я зашел в парк. В детстве он казался мне огромным, как дебри Амазонки. Теперь это был проходной сквер, какой-то голый и жалкий.

Ракушка сцены давно сгорела, но там, где когда-то был дощатый помост танцплощадки, кружилась маленькая девочка в сиреневом платье.

Нет на свете ничего светлее, чем сиреневые платья в сумерках…