ЛЕТНИЕ МАРШРУТЫ

Небо с ангелами и стрижами

Среди православных лагерей уже появились свои престижные, но я решил побывать в самом обычном, какие есть теперь во многих регионах. Слухи и домыслы о православных лагерях ходят иногда самые причудливые: и что молиться там заставляют с утра до ночи, и что дисциплина там чуть ли не палочная. Я решил: буду просто вести дневник, хронику дня.

Итак, наш лагерь – это десять палаток среди сосен. Двадцать детей от четырех до восемнадцати лет из подмосковной воскресной школы. Четверо взрослых – начальник, диакон храма и две мамы.

Рядом – деревня Николо-Ям. Название деревни происходит от двух ее исторических достопримечательностей – огромного Никольского собора и от ямской почтовой станции, которая здесь когда-то была. Может, в память об этом здесь чудом уцелело почтовое отделение, хотя давно уже нет ни сельсовета, ни школы.

С колокольни открывается такой вид, что дух захватывает от любви и жалости. Дивные лесные дали. Почерневшие руины брошенных изб. Подкрашенные дома летних дачников.

Собор был закрыт в 1960 году, в нем хранили зерно, о чем напоминают брошенные рядом с храмом ржавые колхозные весы. С начала 90-х годов и храм, и жизнь в селе пытается восстановить отец Иоанн. Учитывая масштабы разорения и опустошения, ему, чтобы увидеть плоды своих трудов, придется быть долгожителем. Деваться некуда.

Сегодня я – костровой. Вспомнил об этом часа в четыре утра, когда в палатку потянуло росяным холодом. Мысль о костре согревала душу, но не ноги и голову. В затылок, казалось, дышит ледник. Натянул капюшон от куртки. Провозился, мечтая о костре, до половины шестого утра.

Костровому вообще-то назначено вставать в 6.30, но сна уже не было, и я на корточках вылез из палатки. С тайной гордостью полагал, что встречу рассвет первым. Но лицом к встающему солнцу и спиной ко мне стоял и неслышно молился диакон отец Дмитрий. Его скорбная фигура в черной рясе казалась сошедшей с полотна Нестерова.

Мне хотелось полюбоваться на серебрящееся поле, на облака тумана, затопившие низину вокруг лагеря, но пришлось по-крестьянски умыться росой и отправиться на розыски банки со спичками. Коробки со спичками здесь кладут в банку, чтобы спички не отсырели. Потом стал разжигать костер, ползать вокруг него, раздувать. Скоро будить дежурных, а к этому времени и костер должен быть с углями, и кипяток приготовлен.

Вдруг слышу за спиной ласковое ворчанье. Отец Дмитрий, склонившись к земле, кого-то увещевает: «Ты опять здесь? Я ж тебя отправил домой, а ты тут устроился… Все мне изрыл…» При этом диакон шарил в траве, пытаясь кого-то ухватить. Заметив мой вопросительный взгляд, отец Дмитрий объяснил: «Вчера принес кротика – показать нашим детям. Они же городские – крота только на картинке видели. Ну, показал и выпустил в поле, а он ночью вернулся и вокруг палатки все изрыл – ну что ты поделаешь?..»

Отец Дмитрий если не спит (а он, кажется, никогда не спит), то чем-то увлечен, и это очень быстро захватывает всех, кто находится поблизости. В любую минуту он готов пуститься в путешествие или приключение. Взрослые считают диакона большим ребенком. Дети же ничего не считают, они отца Дмитрия просто любят. Он и на приходе, и тут, в лагере, с утра до ночи ходит облепленный детьми. Его седая борода мелькает, кажется, в разных местах одновременно.

Вот у начальника лагеря Виктора Николаевича борода – окладистая. И сам он – спокойный, широкий. На приходе и алтарник, и сторож, и самое главное – директор воскресной школы. В миру – хирург городской поликлиники. До выхода в отставку был военным врачом, и эта его военно-медицинская жилка очень пригодилась и в храме, и тут, в лагере. Как военный он следит за распорядком дня, как медик – за безопасностью, питанием и здоровьем ребят. У его палатки на столике стоит сумка защитного цвета с красным крестом – такие сумки я раньше видел только в фильмах про войну.

Два закопченных чайника пустили из своих хоботов белые струйки. Просыпаются дежурные – каждый день их назначают по двое. То две девочки, то два мальчика. Руководят ими, тоже сменяя друг друга, мамы. Получается очень вкусно, совсем по-домашнему. Сегодня в меню: пшенная каша с изюмом, свежий деревенский творог и вареные яйца. На обед будет борщ, гороховый суп, рис с тушеными кабачками.

Отец Дмитрий предлагает заварить чай с травами и приносит из своей палатки зверобой, тысячелистник и иван-чай. Рассказывает, как накануне ездил с детьми в паломничество в Кашин:

– Узнавал там: много у вас народу на службах бывает? Поначалу, говорят, как храм открыли, было полно людей, а потом старые поумирали, а молодежь не пришла. Потерянное поколение…

Я не соглашаюсь:

– Ну уж потерянное! Вот ваша воскресная школа, эти дети – какие же они потерянные?

– Да все это островки, горсточки…

На нашем «островке» звучат утренние молитвы. Перед нами маленький переносной иконостас, а вдали – двухъярусная колокольня, похожая на двухступенчатую ракету. Малиновое облако иван-чая, цветущего под горой, прошитое огненным солнцем, дополняет картину, и кажется, что колокольня-ракета вот-вот стартует.

Молитвы читают по очереди то отец Дмитрий, то Виктор Николаевич. Совершенно некстати откуда-то берутся комары. Приходится время от времени хлопать себя по шее, рукам и голове. Все терпят, и я терплю. Пятнадцать минут молитвы кажутся вечностью. Тут начинаешь догадываться, отчего русские святые считали молитву самым тяжелым трудом, какой только может быть на земле.

За завтраком девчонки делятся друг с другом страхами:

– По лагерю утром кабан ходил! Я слышала, как он: топ-топ…

– И я слышала – ветками хрустел.

– А может, это медведица? Вот ужас-то!

О медведице из соседнего леса рассказывали накануне местные жители. Предупреждали, что она с медвежатами, поэтому соваться в тот лес за черникой ни в коем случае нельзя.

Виктор Николаевич весело глянул на меня, и мне пришлось признаться:

– Ребята, это я, наверное, утром топал и хрустел. Ну нечаянно… Старался потише…

Все покатились со смеху.

После завтрака идем к храму помогать отцу Иоанну. Сам он еще рано утром вместе с отцом Дмитрием уехал служить литургию в райцентр. По дороге собираем землянику.

Мальчишкам достается сортировка ржавого кровельного железа, сброшенного с крыши. Совсем ветхое выбрасываем за ограду, его увезут на свалку, а то, что получше, складываем к забору – вдруг еще пригодится.

Девочки, вытянувшись в цепочку, передают друг другу поленья и укладывают их под навес. Дрова тяжелые, сырые, норовят вырваться и упасть на ногу. Работа была бы занудной, если бы Ксюша, бравшая первой поленья из поленницы, не придумала давать имя каждому полену. Поначалу это были имена эстрадных и рок-исполнителей. В секунду оглядывая каждое попавшее ей в руки полено, Ксюша, как папа Карло, угадывает в нем сходство то с Бутусовым или Шевчуком, то с Расторгуевым или неведомой мне Валерией.

Виктор Николаевич старается никого не понукать. Заражает своим примером. Нагрузившись железом, он становится похож на маленький трактор. Но мужская работа идет крайне вяло и тормозится криками: «Ой, поглядите, лягушка!». Или даже: «Ой, какая муха!» Мальчишки с грохотом бросают железо и бегут смотреть на лягушку или муху. Илья поймал червяка и посадил его в припасенную заранее банку. Он мечтает о рыбалке.

Я отвлекаюсь на огромные пеньки. Пытаясь сосчитать годовые кольца на одном из них, я сбился на 220-м и принялся считать снова. Тут Виктор Николаевич дает мне персональное послушание: стащить в овраг гору веток от срубленных по осени ветхих деревьев. Вскоре, на мое счастье, объявляется перерыв.

Присев рядом с Виктором Николаевичем на бревне, затеваю разговор на педагогическую тему:

– Чувствуется, что у вас в детстве было мужское воспитание…

– Да нет, я с мамой рос. От отца у меня только одно в памяти осталось: как он меня прокатил на велосипеде. Самое счастливое воспоминание из всего детства. А воспитывала меня жизнь. Она так меня мордовала, что сейчас мне повсюду рай и везде слава Богу...

Вернулся настоятель отец Иоанн. Он открыл храм и пригласил всех за собой. Мы осторожно входим в сырой полумрак. Повсюду следы запустения и разорения. Остов иконостаса без единой иконы. На уцелевшие фрески больно даже глаза поднять: у некоторых святых выколоты глаза, по ликам идут размашистые надписи: «Здесь были… 1986 г.»

– Вот, расписались в своей смерти вечной, – вздыхает отец Иоанн, и от этих слов холодок идет по спине.

– А если эти люди попросят прощения? – спрашивает Митя.

– Господь милостив…

Отец Иоанн наградил ребят за труды огромной банкой парного молока, а вскоре в лагерь забрел ежонок. Наверное, услышал вкусные запахи. Все столпились вокруг важного гостя. Маленькая Катя вспомнила:

– Так это же тот самый ежик, которого мы видели вчера по дороге в деревню! Мы его отпустили, а он опять пришел…

– Соскучился!

– Молока ежику!..

Ежику находят тихое местечко в траве и наливают молока в миску. Девочки отправляются купаться. Через час наступит очередь мальчишек. После заготовки хвороста к отцу Дмитрию подходит четырнадцатилетний Максим, которого ребята кличут Максом:

– А можно пойти погулять вокруг храма?

– С кем? Один?.. Одному нельзя. Возьми кого-нибудь.

– Хочу один…

– Может, меня возьмешь? – спрашиваю я.

– Вас возьму.

Я иду вслед за Максимом по тропинке и вспоминаю то, что мне рассказывал о нем отец Дмитрий: «Он за год вырос на полметра, представляете? Вот его и качает, как былинку. Вы видели, какую он мозаику сделал? Там зайцы бегут, и уши у них по ветру развеваются. А зебра – это вообще шедевр! Максим очень талантливый. А талантливые – они странные бывают по поведению. Он у нас – гобой. Есть в оркестре такой инструмент – одинокий-одинокий…»

Мы стоим на деревянном мостике и провожаем солнце. Звуки по реке далеко разносятся, и слышно, как в лагере моют посуду, а потом поют и кричат: «Многая лета!..»

– Сегодня у Оли день ангела, – поясняет Максим.

Он фотографирует храм, закат, облако. Потом тихо спрашивает:

– Вы писатель?

– Ну, это сильно сказано…

– А я бы тоже хотел написать рассказ.

– Напиши, у тебя получится.

Мы снова молчим, смотрим на небо. Там летают стрижи, чиркают крыльями, будто что-то торопятся записать до наступления темноты. Они пишут, а мы читаем.