ИМЯ И СЛОВО

"А если был июнь, и день рожденья..."

Лариса Миллер, поэт. Тарковский родился 25 июня 1907 года в городе Елисаветграде. Он очень любил свой день рождения, и, как пишет поэт Григорий Корин, накануне своего дня рождения он ложился в постель, ставил перед собою легкую деревянную дощечку, кнопкою к ней прикреплял белый лист бумаги и не вставал до тех пор, пока на листе не появлялось новое стихотворение. И его настроение в день рождения зависело от того, удались ли стихи.

Тарковский никогда не был публичным человеком. Он жил среди своих книг и пластинок. Он очень любил угощать своих гостей стихами. Мог подолгу и с удовольствием читать Пушкина, Иннокентия Анненского, Мандельштама, Ахматову, Заболоцкого. От него я впервые услышала стихи Ходасевича и Георгия Иванова. Помню, как к нему пришел прощаться Анатолий Якобсон. Это было в начале семидесятых годов. Якобсон – может быть, сейчас его уже мало кто помнит – литературовед и филолог, преподаватель истории и литературы, диссидент, правозащитник, под угрозой ареста вынужденный уехать из СССР. И все прощание заключалось в том, что они с Арсением Александровичем читали друг другу Пушкина то вместе, то по очереди.

Он любил угощать своих гостей и музыкой. У него была колоссальная фонотека и очень подробный каталог, он мог безошибочно снять с полки любую книжку и любую пластинку. Однажды он спросил меня об одной из сонат Бетховена, есть ли она в моей фонотеке. Я сказала, что есть. «А кто исполняет?» Я не знала. «Вы сами не знаете, что у вас есть», – сказал он скучным голосом. Это было для меня уроком. Но это из незначительных уроков. Он преподал нам куда более важные уроки, причем преподал невольно, потому что он лишен был менторства и авторитарности.

Я познакомилась с Арсением Александровичем в 1966 году, когда при Союзе писателей образовалась студия молодых литераторов. Я попала в семинар к Тарковскому. В Малом зале ЦДЛ стоял длинный стол, за которым сидели руководители семинаров, и каждый по очереди что-то говорил. И вот очередь дошла до Тарковского. Он произнес совсем не торжественные слова: «Я не знаю, зачем мы здесь собрались. Научить писать стихи нельзя. Во всяком случае, я не знаю, как это делается. Но если молодые люди будут приходить сюда и тем самым спасутся от тлетворного влияния улицы, это будет хорошо». И я подошла к нему познакомиться. Он встал, уронил палку – он называл ее «палка-упалка», «палка-пропалка», – подал мне руку ладонью кверху и сказал своим неповторимым, вибрирующим глуховатым голосом с редуцированными гласными: «Здравствуйте, дитя мое».

Студия просуществовала недолго. А наша дружба с Тарковским сохранялась до последних лет его жизни. Умер он в мае 1989 года. А из главных уроков, которые он нам преподал, я бы прежде всего назвала душевную щедрость. Он умел радоваться чужому таланту. Он был гением живого отклика. Мог сказать: «Ларисочка, приезжайте, у меня сегодня был Саша Радковский и оставил замечательные стихи». Я помню, как он всех угощал и зачитывал стихами Айзенштадта, минского поэта, который писал под псевдонимом Вениамин Блаженный, называл его гениальным и безумным. И еще один урок: целомудрие и благородство. Тарковский никогда не рассказывал и не обсуждал своих жен и свои романы, никогда не говорил о своей личной или, как он ее называл, «лишней» жизни. Я знала, что он был знаком с Цветаевой, и спрашивала его о ней. Он говорил о ее стремительной походке, о том, как она легко поднималась по лестнице, о ее резковатых движениях, но ни словом не обмолвился о том, что она была увлечена им и посвятила ему стихи. Я узнала об этом много позже и не от него.

Поэты не умирают. С нами остаются стихи. И все-таки так не хватает живого Тарковского, его голоса, его мимики, его умения шутить. Он любил шутку и легко отзывался на нее. Я помню, как он снимал с полки самодельную книжку Даниила Хармса и, покатываясь со смеху, читал его стихи и прозу. Или как он с моим пятилетним сыном обсуждал, на кого похож человек. Тарковский говорил, что каждый человек похож на какое-то животное, и спросил моего сына: «А я на кого похож?» Сын ответил: «На обезьяну». Тарковский был счастлив, он очень любил обезьян, называл их «милашками», и одна большая плюшевая обезьяна всегда жила у него в кровати. Иногда он немного играл. «Ой, умираю», – говорил он, хватаясь за сердце, за локоть, за плечо. «Что с вами, Арсений Александрович? Что у вас болит?» – «Все болит. Я устал». – «От чего устали?» – «Жить устал. Обмениваться. Дышать…» Но иногда, когда он действительно себя плохо чувствовал, все равно, услышав шутку, он мог просиять и рассмеяться. «Ларисочка, принесите, детка, словари из книжного шкафа, вы молодая, у вас ноги есть», – говорил он с такой ироничной и нежной улыбкой.

Тарковский не мог не думать о будущем, и в стихотворении 1957 года «Вещи» он, перечисляя предметы ушедшего быта, пишет:

Я сделал для грядущего так мало,

Но только по грядущему тоскую

И не желаю начинать сначала:

Быть может, я работал не впустую.

А где у новых спутников порука,

Что мне они принадлежат по праву?

Я посягаю на игрушки внука,

Хлеб правнуков, праправнукову славу.

Марина Арсеньевна Тарковская. Говорить о папе, конечно, очень трудно. Я недавно у Генри Миллера прочла такое высказывание: «Чтобы стать художником, нужно им быть». То есть нужно родиться поэтом. И вот папа таким поэтом был рожден.

«Судьба может растоптать человека, а может стать нравственным, духовным подвигом ее носителя». Вторую часть этой фразы, сказанной Арсением Тарковским, с полным правом можно отнести к нему самому. Сейчас, когда со дня его ухода прошло более пятнадцати лет, его жизнь предстает перед нами во всей ее цельности как подвижническое, бескорыстное служение поэзии. Тарковский никогда не писал «на злобу дня», ибо, как сказано, «все проходит». Остается лишь вечная ценность – душа человека, которая живет Верой, Надеждой и Любовью.

С самого раннего возраста начал он писать стихи, а кто этого не делал в детстве? В семье Тарковских было двое детей, и была еще дочь Александра Карловича от первого брака. Говорили, что старший брат Валя – очень талантливый подросток, а Александр Карлович утверждал, что и младший, Асик, еще проявит себя именно на поэтической ниве. Валя был убит во время боя с бандой атамана Григорьева – это стало трагическим потрясением для всей семьи. Гражданская война на Украине буквально захлестнула тогда небольшой мирный городок – «маленький Париж», как его называли жители. Младший брат, двенадцатилетний, отозвался на гибель старшего стихотворением, наполненным такой скорбью, что невольно забываешь о его несовершенстве… А как-то я пришла к папе, когда он уже был сильно нездоров, дремал на диване, а я тихо сидела рядом с газетой в руках, чтобы его не будить. Вдруг он проснулся и, увидев газету, спросил: «Это о Вале пишут?» Видимо, детская травма так глубоко вошла в его душу, что уже в состоянии, немножко отрешенном от мира, он всегда помнил о гибели брата.

Смерть сына 29 декабря 1986 года окончательно подорвала здоровье Арсения Александровича. Он пережил Андрея на два с половиной года.

Михаил Козаков, народный артист России. Я познакомился с Арсением Александровичем – страшно сказать – в 1951 году. Я учился тогда в школе и отдыхал в Дубултах, там был Дом творчества писателей. Любил стихи, в то время увлекался бунинскими стихами. Наверное, он удивился: школьник, читающий Бунина?.. Потом это знакомство постепенно переросло… громкое слово «дружба», боюсь его произнести, а длилось это все до самой смерти Арсения Александровича, когда мы отпевали его и хоронили в Переделкине.

А до этого были дни, вечера… Дни рождения его, которые отмечались и публично, и дома, что было прекрасно. В его поэме «Чудо со щеглом» есть строчка: «Настал июнь, мой лучший месяц». И вот опять июнь, июнь, июнь…

Вы знаете, о нем много и прекрасно написано. И рассказать о нем вкратце, в один вечер, нельзя. Это был очень красивый человек. Он был тяжело ранен, у него был протез, он ходил с палкой, потом уже и с костылями, и это его как-то не портило. Удивительная у него судьба. Вот странно: фронтовик, потерявший ногу, человек, в конце концов, никогда не диссидентствовавший так впрямую, он был отдельным человеком. Отдельным настолько, что, можете себе представить, его стихи было запрещено читать на радио. Был там такой господин Орлов, который его всегда запрещал. Почему? Не помогало и влияние Роберта Рождественского, уважаемого, почти официального, и я часто над этим задумывался: в чем дело? Они чувствовали, что он социально далекий. Что он верующий. Хотя о Боге так мало в стихах, и никаких эскапад политических в стихах нету. И тем не менее он был чужд…

Тарковский – загадочный поэт. Да, из Серебряного века, тут и Анненский, и Ахматова, которую он очень любил. А какие у него замечательные стихи на смерть Ахматовой, потрясающие: «Домой, домой, под сосны, в Комарово…» Удивительно, как бы из ничего, из воздуха человек делает стихи.

Его очень любил Давид Самойлов и посвятил ему стихи, и Юрий Левитанский, и Бродский, почитайте мемуары Бродского. И конечно, Петровых… Поразительная судьба.

Арсений Тарковский (из документального фильма Вячеслава Амирханяна «Малютка-жизнь»). У меня были чудные родители. Но память моя гаснет, и я не знаю, что сказать о них, кроме того, что они были прекрасные люди, изумительные. Мне, например, в день моего рождения все позволялось, все. Что бы я ни сделал, все было хорошо.

Я очень хорошо помню, когда приехала сестра из Москвы – она снималась на студии у Ханжонкова тогда. Она приехала на мой день рождения. Я помню даже, в каком платье она была. В белом платье с красным поясом, тогда носили пояса такие – «гейша» называлось, такой красный бант…

Когда я жил в Ленинграде – как-то было такое время у меня, – я позвонил Федору Кузьмичу Сологубу и сказал ему, что я с детства люблю его стихи. Потому что когда-то, еще очень давно, отец меня водил на три вечера литературных, где выступали Северянин, Сологуб и Бальмонт. Мне лет шесть-семь тогда было… Я позвонил Федору Кузьмичу, и он сказал: «Приходите ко мне в гости», и я пришел, и он очень мило меня принял. Я был у него с двенадцати часов утра до двенадцати часов ночи. Когда уже стали разводить мосты, я ушел домой и как-то добрался до дому, как – не помню… А он мне подал пальто, Федор Кузьмич, подал пальто и сказал: «Вы не стесняйтесь, пожалуйста, я член добровольного общества взаимного подавания пальто». Да, и я читал ему свои стихи. Он сказал: «Это о-очень плохие стихи. Но верьте себе»...

...В финале фильма Арсений Александрович повторяет дважды: «В подлинном творчестве не может быть компромиссов».

Он смотрит прямо на нас. Вдруг улыбается. И слов – передать эту улыбку – не найти…