УЧИТЕЛЬСКИЕ ИСТОРИИ

Странная получилась помощь

Подчас моя педагогическая задача оказывается невыполнимой. Мне трудно с этим смириться. И я – в который уж раз! – пытаюсь выстроить психологическую защиту. Вновь и вновь уговариваю себя, что иного выхода не было. Что я сделал все, что мог. И все равно не знаю, куда деться от чувства вины.

Степанов

Первое, что хотелось сказать, войдя в класс: «Прекратите издевательство!» Но я так ни разу и не решился. А Степанову стоило встать и раскрыть рот, как 6 «Б» словно по команде замирал в предвкушении. А еще через пару минут уже заходился в яростном смехе.

Мне уже попадались классные шуты, которые занимались этим специально. Даже рвение проявляли, защищаясь от конкурентов. Но Степанов шутом не был. Скромный, всегда немного испуганный, с круглыми наивными глазами, он никогда не лез вперед. Казалось, ему все время хотелось спрятаться, раствориться в своем углу.

Меня удивляло поведение других учителей. Они почему-то всегда вставали на сторону одноклассников бедняги Степанова: «А-а, Степа-анов! Ну тогда понятно», – усмехались они.

Я старался не вызывать Степанова к доске. Мне не хотелось отдавать Степанова на растерзание классу. Но у Степанова оказались такие слабые письменные работы, что ближе к концу четверти его пришлось вызвать к доске. И я, мысленно дав себе слово при любых обстоятельствах поставить Степанову тройку, назвал его фамилию нарочито скучным, без всяких эмоций голосом. Степанов встал. Установилась тишина, как в театре, когда гаснет свет.

– Что? – сказал он.

– К доске.

– Я?

Послышались первые сдавленные смешки. Но я упрямо подтвердил:

– Ты.

Степанов пошел к доске. Нелепой такой походкой, слегка напоминающей Вицина. В решении задачи у Степанова были ошибки, но не было никакого явного юмора. Если не считать того, что он начал писать слишком крупно и довольно скоро вынужден был столкнуться с недостатком места на доске. До верха он не дотягивался. И вот уже вписывал формулы мельчайшим почерком в уголок, а потом попытался нанести второй слой на свое корявое решение.

Класс лежал. Изнемогал от хохота. А я буквально кожей ощущал, что от меня ждут привычной реплики: «Степанов в своем репертуаре». И класс благодарно бы разрядился ужасным, с визгом и со слезами, непроизвольным и потому ненаказуемым смехом. А Степанов, понурив голову, побрел бы к своему месту в заднем углу.

Можно было еще пожать плечами, развести руками, хмыкнуть или просто подержать паузу с полминуты. Но я нарушил общепринятое школьное правило и сказал: «Здесь у тебя ошибка». И показал ее Степанову. Но в каракулях Степанова, как в каком-нибудь археологическом раритете, было несколько культурных слоев. Поэтому единожды ткнуть в доску оказалось недостаточно.

– Здесь, – уточнил Степанов в своей постной манере, – или здесь?

– Здесь. Впрочем, и здесь тоже.

И тут снова грохнуло. Класс забился в истерике. Открылась дверь, и заглянула обеспокоенная завуч. Мигом оценила картину: «А, Степанов…».

Я поставил ему «четыре», осознавая свой педагогический провал. Я мог шутить и смеяться вместе со всеми. Мог быть серьезен и требователен. Мог обращаться к классу с пламенной речью насчет бесчеловечности травли одного многими. Зрители все равно оставались довольны.

Четверку, которую я вывел в журнале Степанову, скрыть от класса не удалось. Поставь я такую оценку за такой ответ кому-то другому, о-го-го что бы было! А Степанову сошло.

Его учебные проблемы (полистав журнал, я выяснил, что по всем предметам он успевает примерно одинаково) разрешались сакраментальной фразой: «А, Степанов…». И Степанов переходил в следующий класс.

Есть бесспорные ситуации, требующие не анализа, а немедленного вмешательства взрослых. Например, трое мальчишек на перемене бьют одного. Есть ситуации совершенно другие, где взрослые пытаются плясать от печки, от собственной психической организации. Мне лично было бы дискомфортно на месте Степанова. Наверное, и ему дискомфортно? Но тогда почему он не сопротивляется и никогда ни на кого не жалуется?!

Морозов

Как только у него начинали «съезжать» оценки, учителя принимались грозить: – Морозов, пора сообщать папе!

И Морозов тут же брался за ум. Как именно отец вправлял ему мозги, оставалось только догадываться. Скорее всего физически. Разговоры в учительской на эту тему получались невеселые. Историк раз даже сказал:

– Безобразие это. И позор.

Но получалось, что мы все как бы точно не знали, что на самом деле делает папа Морозов со своим сыном Морозовым. Папа Морозова оставался для нас мифической фигурой. Это было то, чего ученик Морозов боялся.

Правда, страх Морозова постепенно тускнел, и лень брала свое. И тогда Морозов в ответ на «папу» вдруг с обреченной лихостью заявлял:

– Сообщайте. Мне все равно.

Дальше все было удобно. Не требовалось никаких утомительных звонков или записей в дневнике. У Морозова была десятиклассница сестра, которая охотно передавала сигнал отцу. И рост успеваемости наблюдался буквально через сутки.

Настал момент, когда Морозов «съехал» по моей математике. Я очень не хотел приводить в действие аппарат насилия. Я хотел «завести» Морозова иначе. Я так ему и сказал:

– Морозов! Мне очень не хочется обращаться к твоему папе. Может, ты как-то сам?..

Некоторое время это действовало. А потом Морозов, изнуренный собственной ленью, махнул рукой:

– Давайте папу.

Презирая себя, я нашел в коридоре его сестру.

– Галя, – запинаясь, начал я.

– Поняла, – оборвала она бодро мои муки.

И назавтра Морозов снова стал отличником. Вывод пессимистический: если семейная система воспитания действует, построить рядом с ней еще одну практически невозможно.