ПАМЯТИ ТУБЕЛЬСКОГО

Александр Тубельский: "Демократия только после уроков недорого стоит"

Интервью, которое мы публикуем сегодня, Александр Наумович Тубельский дал нашему обозревателю Николаю Крыщуку два года назад. Тубельский рассказывал о своей школе.

О школе, которую он замыслил и создал. Строительный материал его школы – педагогическая мысль, мысль о ребенке. И поэтому школа Тубельского – школа принципиально нового типа. Эта школа – одновременно и действующая модель демократического, гуманного уклада в образовании. И то, что такая школа существует уже более двадцати лет, есть неопровержимое доказательство, что этот уклад возможен.

– Александр Наумович, с детства во мне жила такая наивная уверенность, что счастливый человек выбирает профессию по мечте. Но, вероятно, на все мечты профессий не хватает… А каким зигзагом судьба привела вас к профессии директора школы?

– В детстве я мечтал быть режиссером. После армии поступил в Театральный институт в Москве, к Охлопкову. Набирали курс режиссеров детских театров. Охлопков нам, правда, сразу сказал: я не знаю, что такое детская режиссура, будем просто учиться режиссуре. Через год он, к сожалению, умер.

А я в это время уже подрабатывал в школе-интернате, вел театральный кружок. И вдруг мне предложили стать там вожатым. И дело это стало меня все больше затягивать. Но как бросить институт? И все же: где мне лучше? Лучше в школе. И я остался в школе.

Потом работал в институте при Академии педагогических наук, защитил диссертацию, был уже взрослым человеком, вел семинар в одной школе. 1985 год. Как-то из этой школы мне позвонили учителя и сказали: а не пойдете ли работать к нам директором? Это и была та самая 734-я школа, в которой я работаю уже двадцать лет.

– Время было, конечно, благодатное для экспериментов. Но в школу ведь ветер перемен залетает в последнюю очередь.

– Это была совсем неплохая, но вполне традиционная школа. У меня же хватило ума не обрушивать сразу на педагогов весь поток моих идей. Я присматривался. Для начала предложил сократить уроки до тридцати пяти минут. Во-первых, доказано, что последние десять-пятнадцать минут урока пропадают даром. Во-вторых, это позволяло ввести новые предметы. Со мной согласились. Хотя это значило, что учителя не смогут больше пользоваться прежними поурочными разработками – урок в тридцать пять минут надо строить совсем иначе.

Со своей стороны, я постарался оградить их от непрошеных докторов. Приходит дама из роно: «Я пришла помогать вашим молодым учителям». – «А молодые учителя вас звали?» – «Нет». – «Вы оставьте телефон, когда потребуется ваша помощь, они вам позвонят».

Мне было важно, чтобы учитель чувствовал себя автором того, что он делает. Для этого ему надо было освободиться от страха. А страх был. И у меня тоже. Спрашиваю на уроке истории: «Как вы думаете, почему фраза «Революция пожирает своих детей» так актуальна?» Бурная дискуссия, мы далеко уходим от темы урока. Я спохватываюсь: ни слова не успел сказать о программе якобинцев, урок сыпется. То есть думаю уже о том, как буду отчитываться перед начальством.

В 1987 году мы победили на конкурсе авторских школ. Школе разрешили эксперимент. Время, вы правы, действительно было благодатное.

– Но и у этого времени тут же появились противники. А вы что же, совсем не испытывали сопротивления? Самих учителей в первую очередь?

– Конечно, испытывал. Тогда по стране, как вы помните, прошла волна демократических идей. И вот на открытом партийном собрании мы решили, что высшим органом управления школой будет Общий сбор. Все проголосовали. Потом разработали программу и концепцию развития школы. Общий сбор ее принял. И тут учителя спохватились: а что это мы детям будем подчиняться? Я говорю: но вы же сами за это проголосовали. Они: ну мало ли! Никто не предполагал, что речь идет не об игре в самоуправление, а о реальной демократии. Вот и получилось: детей большинство, они всегда победят. Двадцать учителей в тот год из школы ушли.

Школа для ребенка, а не для учителя, не для начальства – тут нужно было сменить всю систему ценностей. Многим это оказалось не под силу.

– Для того чтобы демократия не превратилась в охлократию, необходим все же определенный уровень культуры. Я ошибаюсь?

– Не уверен, что демократия принадлежит определенному уровню культуры. В школе, как и в обществе. Надо дать детям не видимость свободы, а ясно видимую свободу в образовании. Свободу самим организовывать свою жизнь, выбирать предметы, выбирать учителей и так далее. Конечно, пена будет, и вначале ее было очень много. Разбитые окна в кабинете директора, матерные слова на стенах, прогулы, наплевательское отношение к учебе – все это мы прошли. Ребята все время как бы пробовали на зуб: а правда ли в школе свобода, правда ли нас слушают, правда ли мы вместе принимаем решения, и учителя их будут исполнять? Да и сейчас эти пробы продолжаются.

– А принимал ли Общий сбор решения, которые шли вразрез с вашим мнением?

– Конечно. Но в этом и суть демократии. Авторитет может быть только неформальный. Мы приняли школьную Конституцию, и все подчиняемся одним законам. А в Конституции написано, в частности, что Общий сбор имеет право наложить вето на любое решение директора. Я, например, не смог исключить из школы одного стервеца. Но сам факт этого разбора (ребята его защищали, жалели, но давали и оценку его поступкам), моего уважительного отношения к общему мнению очень важен.

– А как появилось это понятие: школа самоопределения? Слово не из детского лексикона...

– Такое понятие существует в психологии и в педагогике: «Самоопределение – это свойство личности…» и так далее. Но не формула важна. С ребятами я говорю о том, что человек сам должен определиться в своем отношении к себе, к другим людям, к проблемам, с которыми он сталкивается. У него должно быть свое, личное, личностное отношение к жизни. Этот процесс, конечно, не исчерпывается школьными годами. В школе я могу лишь создать условия, которые бы помогали самоопределению.

– Школьная Конституция. Звучит красиво. Это привлекает ребят? С чего они вообще начинают понимать, что попали в особенную школу?

– Кроме уроков и программ, существует еще то, что называют духом школы, ее укладом. Законы и правила жизни создают сами ребята и учителя. Время от времени они же их меняют.

Был, например, такой закон: «Ученик в любой момент может уйти с урока, объяснив учителю причину». Недавно его исправили: «не объясняя причины».

Важно, что школьные законы равно обязательны и для учеников, и для учителей. У нас много последователей, но не у всех получается. В одной школе, например, приняли законы, но ввели систему штрафов за их неисполнение. В другой вводят законы, которые выгодны больше учителям, чем ученикам.

– Есть законы, значит, должна быть и система наказаний за их неисполнение?

– Наказания есть, но мы редко ими пользуемся. В отличие от некоторых школ, которые строятся якобы по нашему примеру. Они тоже придумывают какие-то там кодексы, но это в основном кодексы правонарушений, сплошные санкции. Я считаю, что достаточно иногда одного разговора на Суде чести, в работе которого, кстати, участвует и защитник. Если нарушитель не возражает, решение суда озвучивается публично. Состав суда избирается каждый год. В него входят четыре учащихся и трое учителей.

Совет школы мы избираем тоже в таком примерно соотношении. Ребята чувствуют себя равноправными: у них меньше опыта, но их больше.

– При таком соотношении легко провести в жизнь неправильное решение.

– Я не боюсь таких ситуаций. Принять неправильное решение, потом осознать это, потом признать, потом отменить – это хороший опыт. Они же руководители, сами и будут расхлебывать. Но сначала каждый должен почувствовать: я имею право. У нас каждый гражданин школы имеет право приходить на заседание совета, правда, только с правом совещательного голоса. Каждый родитель имеет право прийти на урок, но с непременным условием: обсудить потом этот урок с учителем. Таких, казалось бы, прибамбасов много, но они помогают каждому реально участвовать в жизни школы.

– Но вы живете, как и все школы, в довольно жесткой системе контроля и регламентов. Неужели не возникает проблем?

– Проблемы есть. Но мы пытаемся менять и саму систему. С самого начала я объясняю ребятам, что демократия только после уроков недорого стоит. Демократичным должен быть сам процесс образования. И ученики не только выбирают предметы, но сами вырабатывают и критерии оценки успешности.

– Но оценки-то им ставят все-таки учителя?

– Да, но по тем критериям, которые они совместно с классом выработали. До седьмого класса оценок вообще нет. Есть только так называемые качественные характеристики. С восьмого класса, ближе к аттестату, оценки, конечно, появляются. Ученик и сам оценивает себя. Иногда эту оценку, как и оценку учителя, обсуждает класс. Совет класса обладает правом оспорить оценку учителя. При этом нет поурочной системы оценок, никто не ловит ученика на том, что он сегодня не готов. Оценивается тема в целом.

Это все очень важно. Умение оценивать себя и другого. Относиться к оценке как к фактору реального знания и умения. Вырабатывать критерии.

– И тем не менее существуют программы, стандартный аттестат и критерии оценки, которые диктует вуз, не знакомый с вашей демократией.

– Все, о чем вы спросили, сложно, но в условиях некоторой свободы, которая есть у экспериментальной школы, решаемо.

Последние пять-шесть лет около семидесяти процентов наших учеников нормально поступают в вузы и успешно сдают сессии. Я забыл сказать, что благодаря сокращению длительности урока у нас, кроме новых дисциплин и междисциплинарных занятий, выкраивается полчаса в неделю для индивидуальной работы с каждым учеником.

– Начинали вы на заре перестройки. За двадцать лет ситуация в стране сильно изменилась, и люди, которые когда-то поддержали ваш эксперимент, надо полагать, тоже. Как будете жить?

– Демократия и в те годы у нас не была повсеместной. А школа… Ну что ж, нас могут закрыть. Мне сказал уже мой коллега, большой чиновник: ты можешь большой грант получить для школы, только убери слово «демократическая». Ну поставь «толерантная» или «гуманитарная», есть же много хороших слов. Зачем ты их дразнишь?

Нет, я убежден, что демократия не может возникнуть на пустом месте. Ее привнесут в общество те люди, которые сейчас учатся в школе. И значит, это должна быть демократическая школа.

– Никогда не испытываете сожаления, что отказались от карьеры театрального режиссера?

– Нет. Но бывают минуты слабости. Услышал тут как-то во время сбора разговор маленьких в палатке. Говорили громко, не учли, что голоса из палатки слышны очень хорошо. Ну, чепуха какая-то, какашки или козявки там… Вот тут подумал: господи, на что ты свою жизнь положил?

В действительности я ни о чем не жалею. Школа – замечательное предприятие. Тут я сам себе и драматург, и режиссер, и исполнитель довольно интересной роли.