ПАМЯТИ ТУБЕЛЬСКОГО

Он посмотрел на меня. И улыбнулся

Впервые я увидел Александра Наумовича, когда мне было десять лет. Его смуглое лицо резко контрастировало с совершенно белоснежными волосами. Этот контраст плюс внимательный и даже пронзительный взгляд выделяли его на фоне толпы, бурлящей в холле школы. Я сразу понял, кто тут директор. Сейчас уже я уверен, что все было несколько по-другому. Но тогда мне, маленькому и испуганному, еще-даже-не-пятикласснику, все запомнилось именно таким.

…Пока мы ехали с мамой в троллейбусе, она пыталась мне объяснить, почему ведет меня именно сюда. Половину ее слов я не понимал, половину не слушал, но даже по косвенным признакам чувствовал, что произойдет что-то необычное или, того хуже, странное. А еще, откровенно говоря, я не очень хотел, чтобы меня взяли. Слишком непонятно было.

На собеседовании я промямлил что-то неубедительное вроде того, что люблю учиться, довольно плохо написал диктант и вообще куда-то поплыл (так мне потом мама объяснила). И все же вопреки всему меня взяли. Сказали приходить первого сентября и приносить арбуз. «Началось», – обреченно подумал я. И вот наступило первое сентября. В троллейбусе люди косились на мой рюкзак с арбузом. Но мне вдруг стало очень тепло оттого, что я знаю что-то, чего они не знают и вряд ли поймут. Я уже почти смирился с этой непонятной школой, как вдруг – ОН.

Он казался мне кем угодно, но только не обычным человеком. Перегруженный телевизором мозг выдавал сотни вариантов: один из них я выбрал твердо. Я решил, что он инопланетянин. Как у Брэдбери: «Они были смуглые и золотоглазые…» И это многое объясняло. Почему в той школе я с одноклассниками дрался, а в этой – дружу? Почему я раньше не представлял, что на уроках может быть интересно? Почему первого сентября надо есть арбузы? Нет, ясное дело, это здорово, но почему? Кому может прийти такое в голову? Ответ для меня тогда мог быть только один. Этот человек – инопланетянин.

Потом, в классе, наверное, шестом, меня вытолкнули на сцену читать стихи собственного сочинения. Так себе были стихи. Особенно их портило то, что они были с юмором. Вот я вышел, промямлил и стою в ожидании дежурных аплодисментов. И тут раздался хохот.

На первом ряду, запрокинув голову, заливисто и задиристо смеялся мой инопланетянин. Такой смех невозможно не подхватить, и вскоре уже смеялся весь зал.

Я уже тогда понимал, что вряд ли его так срубили мои стихи. Догадывался, что смеется он не надо мной. А над чем или над кем? Тогда я сложил это непонимание в кучу к остальным и забыл. И только повзрослев, понял, что к чему. Он тогда не смеялся. Он радовался. Искренне, от души радовался тому, что происходит вокруг. Я лишь послужил катализатором этой радости. Вот стоит мальчик, читает стихи. Может, из него выйдет что-нибудь путное. Вот за ним еще сто таких же мальчиков и девочек. И из них что-то может выйти. Здорово! Дай нам всем Бог испытывать такую радость от своей работы.

…Я не могу сказать, что мы были близко знакомы. Вряд ли он бы меня вспомнил. А даже если бы и вспомнил – вряд ли узнал бы того вот-уже-почти-пятиклассника, который испуганно глядел на него первого сентября какого-то года, теребя лямки рюкзака с арбузом. Но я очень хорошо помню этот день. Он тогда посмотрел на меня и улыбнулся. Именно тогда, мне кажется, я уже начал кое-что понимать.