Еще один квартал, дом, атака...

Сайт «Я помню» – www.iremember.ru, где собраны интервью с участниками Великой Отечественной войны, появился в 2000 году. Поначалу всё – от сбора и обработки материала до верстки и веб-дизайна – делал один человек: москвич Артем Драбкин, учитель по образованию.

Но уже через год хобби превратилось в основную работу, а сайт стал финансироваться Агентством по печати и массовым коммуникациям.

– Я вырос на военных рассказах, – вспоминает Артем Драбкин. – Воевал мой отец, воевали его друзья... И вот однажды я решил, что все эти истории необходимо как-то сохранить, записать. Сделал несколько первых интервью.

Потом связался с советами ветеранов. Стал накапливаться материал. Я занимался сайтом в свободное от работы время.

Но уже через год понял, что не успеваю. И нужно либо браться за это дело всерьез, либо бросать. К счастью, я узнал о том, что существует государственная программа поддержки электронных СМИ. Написал заявку с описанием проекта, подал ее в Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям. И мой проект неожиданно поддержали.

Огромное им за это спасибо!

Я получил возможность уйти с работы и заниматься только сайтом. Кроме того, благодаря государственному финансированию удалось привлечь к проекту еще нескольких людей. Расширилась наша география. Мы стали делать интервью не только с москвичами, но и с жителями Петербурга, Смоленска, Вятки, Украины, даже Израиля.

Сейчас сбором и обработкой воспоминаний ветеранов занимаются 8–10 человек. Все они – энтузиасты военной истории. Главное, что от них требуется, – это умение слушать.

Параллельно с сайтом мы публиковали статьи в различных журналах.

Также удалось установить связи с одним зарубежным издательством.

Было выпущено восемь книг воспоминаний наших ветеранов. Правда, на английском языке. В 2004 году мы начали сотрудничать и с отечественными книгоиздателями.

В московском издательстве «Яуза» вышел первый тематический сборник интервью –«Я дрался на Т-34». Книга получилась очень удачная. В этой серии вышло еще пять книг. Каждая посвящена какому-либо роду войск. Потом запустили вторую серию. Уже не интервью, а воспоминания. Сначала она называлась «Солдатские дневники», а сейчас переименована в «Окопную правду». В этой серии издано уже 15 книг. Разговаривать с ветеранами иногда бывает достаточно сложно. Одни говорят, что это никому не нужно. Другие до сих пор боятся о чем-то рассказывать откровенно. Случается, обижаются, увидев готовый материал, который оказался не таким, как им хотелось бы. Разные бывают моменты. Как, впрочем, и в любой работе.

Но самая главная проблема – это борьбас временем. Я работаю против времени и знаю, что в результате все равно проиграю. У нас есть в запасе еще несколько лет. И за это время мы должны успеть сделать как можно больше.

Наша работа нужна. Но нужна, к сожалению, не очень большому кругу людей.

P.S. Принять участие в работе проекта «Я помню» может любой желающий. В том числе и школьники. Для тех, кто не имеет опыта общения с ветеранами, на сайте опубликована своеобразная «методичка»: список вопросов Константина Симонова, составленный им при работе над серией документальных фильмов «Солдатские мемуары».

...Когда нам сообщили, что мы едем на фронт, то все ребята просто ликовали, так нам уже опостылела голодуха в тылу. К Днепру подходили. Идем, видим наш сгоревший танк Т-34 с обгорелыми трупами танкодесантников на корме, и сразу все посуровели, поняв, что «игры в войну» закончились, и вот она, наша будущая фронтовая судьба. Так я попал на 2-й Украинский фронт.

Фактически мы были людьми обреченными. Наша бригада использовалась в качестве «бригады прорыва» и постоянно вела наступательные действия. Больше пяти атак у нас никто не держался – или навеки в сырую землю, а если повезет – в госпиталь по ранению… Все уповали на ранение. Каждый прекрасно понимал, что происходит с танком и десантниками после удара болванки в броню. Жуткая, страшная картина… У меня в пулеметном отделении за первые два месяца боев выбыли из строя только два человека, так с других взводов стали проситься ко мне, считая мое отделение «заговоренным от смерти»...

Пехота нас жалела, сокрушалась над нашей судьбой. А пулеметчиков – вообще «хоронили заранее». Самая гиблая и «дефицитная специальность» на войне. Помню, как ко мне подошел пехотный офицер и сказал: «Пулеметчик, пойдем к нам в батальон. Мы тебе сразу орден дадим»…

…Прорвались с боем и вышли к своим. Стоят заслоны и разворачивают нас лицом к передовой. Лежим цепью на земле. Нам передают приказ – «Отбить утраченные позиции и танки любой ценой!». Многие из нас были без оружия, танкисты вообще с одними пистолетами. Прилегли отдохнуть, я задремал, и кто-то срезал у меня автомат с ремня!.. Безоружные стали просить, чтобы хоть винтовки или гранаты дали, а в ответ – «В бою добудете!». Настроение наше стало «похоронным»… Я пошел в атаку с финским ножом в руках, и меня разбирал какой-то дикий смех. Я представил себе изумленное лицо немецкого пулеметчика, когда он будет нас убивать, если увидит, что русские с ножами идут на его пулемет.

Аркадий Семенович Верховский

Бои в Подмосковье тяжелые. Снег глубокий, мороз. Наступаем на село – оно, как правило, на возвышенности – после слабенькой артиллерийской подготовки. Командир взвода командует: «Справа по одному перебежками, марш!» Какие перебежки?! Снег! Идем. Пули свистят. Пройдешь метров шесть, падаешь, выбираешь себе укрытие, ведешь огонь. Ждешь, когда остальные подтянутся. Подтягиваются, а до немца еще метров пятьсот. Пока метров двести пройдем, во взводе народу-то осталось 15–20 человек. Неудачная атака. Что делать? Командир решает отойти назад. Под огнем отходим. Когда смотришь на эти потери, а там свободного места от трупов на поле не было, они как снопы лежат, горами, между которыми небольшие промежутки, думаешь: «Долго ли такая будет идти битва? Почему из-за этой проклятой деревни столько людей положили, а никак не можем взять? Возьмем мы ее или нет?»

…Саперной лопатой павших лошадей рубили. Разведем маленький костерок, конину распарим – она как резина – ничего, жуем... О еде мысли возникают, только когда из боя выйдешь, да и то они забиваются ощущением разбитости. Настолько тяжело даются переживания, ощущения смертельной опасности. Правда, со временем чувство страха притупляется, оно как бы тебя опустошает, и остается одна ненависть. Хочется ворваться, убить, освободить, и вроде потом будет какая-то разрядка. А тут бьемся, бьемся – и все никак…

Идет противник в атаку. Для того чтобы прицелиться и поразить его, нужно 4–5 секунд. Пока ты прицелился, затаил дыхание, за это время он прошел какое-то расстояние. Поэтому, если противник идет на тебя, надо целиться в ноги, тогда в грудь попадешь. Если он от тебя бежит, то наоборот. Это азбука стрельбы. А в атаке идешь вперед, через 5–6 секунд нужно падать, когда упал – откатиться вправо-влево на два-три оборота. И спрятаться за убитым или кочкой какой-нибудь. Когда встал снова в атаку, немец-то целится в то место, куда ты в первый раз упал, а ты сдвинулся на 1,5–2 метра. Он пока винтовку перевел, 5–6 секунд у тебя опять есть...

Атака на деревню началась примерно в полдень после короткой артподготовки. В атаку пошла пехота, а за ней танки. Шли по высокой спелой ржи. «Виллисы» с трудом прокладывали себе дорогу. Подпустив танки на 300–400 метров, немцы открыли сильный огонь. Несколько наших танков загорелось. Мы отцепили орудия примерно в 300 метрах от окраины деревни и открыли ответный огонь.

От разрывов мин и снарядов загорелась рожь. Дым мешал стрелять, но отчасти прикрыл нас от немцев. А тут еще танк горит справа в двадцати метрах. Немцы пошли в атаку при поддержке танков, а у меня все мысли о том, что у танка боекомплект – 100 снарядов. Как рванет и куда башня полетит? Огонь веду, а правым глазом смотрю, когда же он взорвется. И он когда рванул, башня подлетела, но слава Богу не упала на орудие. Огонь, дым, пламя. Ой страшно!

Александр Васильевич Рогачев

…В в это время прогремел взрыв. Я очнулся быстро. Весь расчет орудия был либо убит, либо ранен. Подбежал к пушке, снаряд уже был в казеннике. Взялся за маховики… выстрел – танк горит. Побежал за снарядом, зарядил, выстрелил – попал. Еще раз сбегал. Потом слышу какой-то топот, поворачиваю голову, бежит комбат Ажиппо с двумя снарядами. Командир взвода Красноносов за ним, тоже со снарядом. На третий танк ушло два снаряда. Еще несколько выстрелов сделал – три танка загорелись. Из одного танка выскочил танкист. До сих пор помню: худой, в черном комбинезоне, лицо такое худощавое, стоит и грозит в нашу сторону кулаком. Я как заору: «Осколочный!» Ребята осколочным зарядили. Я ему по башне и ударил. Он мне совершенно был не нужен, но такой азарт… Ажиппо кричит: «Танки слева!» Рывком разворачиваем орудие. Резко работая маховиками, ловлю в перекрестье головной, нажимаю на спуск – нет выстрела! Ору: «Снаряд!» Жму – нет выстрела! Опять: «Снаряд!» Жму – нет выстрела!! Обернулся – в полутора метрах лежит со снарядом тяжело раненный Ажиппо; у штабелей скорчился контуженный Красноносов. Выхватил у Ажиппо снаряд, зарядил, выстрелил – горит. Пока бегал за следующим снарядом, один из танков прорвался к самой пушке на расстояние, может, 60–70 метров. Еще несколько секунд, и он бы меня раздавил. Тут и мысли не было ждать, когда он мне удобное место подставит. Я очень грубо навел ствол ему в лоб и нажал на спуск – сноп искр. Ничего, конечно же, ему не сделалось. Но он остановился и выстрелил. Остался в памяти кусок голубого неба, и в нем крутится колесо от моего орудия…

Помню, в станице Морозовской захватили немецкие армейские склады. И мы, и местные жители вдоволь попользовались их продуктами. Когда шли по улице, жители выхватывали солдат из строя и уводили домой в гости. Ко мне старушка подходит со слезами: «Сынок, у всех гости, а ко мне никто не идет. Пойдем ко мне». Я пошел. В одной комнате чугунки с горячей водой стоят, в другой комнате – корыто, рядом – чистое белье. Она говорит: «Сынок, ты помойся, смени белье, грязное брось в угол, я потом постираю». – «Да не надо белья». – «Нет, переоденься, это белье моего сына, может быть, его там тоже кто-нибудь обогреет». Я помылся, переоделся. Выхожу. На столе – уже сковородка с картошкой и тушенкой. Картошка у них, естественно, своя. А тушенка немецкая. Я первый раз, за то время пока был на фронте, наелся! Я говорю: «Спасибо, спасибо». – «Тебе спасибо, что не побрезговал, зашел». Пошел искать своих. Зашел в хату, смотрю, сидят. Уже все наелись, отвалились. За столом сидит ездовой Илья Беликов – такая примерно 185 сантиметров ростом и килограмм на 100 весом детина. Если нам, мелкокалиберным, солдатской пищи не хватало, то ему тем более! Перед ним здоровая сковорода. В ней тоже была картошка с тушенкой, но уже ничего нет – все съедено, а он все скребет ее, и на лбу – градины пота от усердия. Потом он вышел во двор, и я вскоре. Смотрю, а он сидит на орудийном передке, перед ним бочонок трофейного мармелада, и он саперный лопаткой лопает этот деликатес.

Михаил Федорович Борисов

Мы были хорошо одеты, но для чего разведчику валенки или полушубок? В поиск в такой одежке не пойдешь, в передовой дозор на «нейтралке» или на болоте тоже. Ходили в ватниках, зимой одевали свитера под гимнастерку – «вшей согревать». Маскхалаты у нас были всегда в нужном количестве.

Предпочитали портянки из шинельного сукна, но сапоги были не в почете. Каски не носили. Не дай бог каской по колючей проволоке скребнешь, от этого звука вся немецкая оборона просыпалась.

Мы никого и ничего не боялись… Нам было нечего терять. Мы и так уже, «авансом», были в списках павших в боях за Родину. Говорю это без малейшей бравады и бахвальства. Разведчики – это смертники, это «заложники войны», люди обреченные…

Главным нашим законом был следующий – не продавать своих. Никому ничего никогда не рассказывать о том, что творится в разведвзводе. Если в наш взвод попадал болтун или «стукач», то на первый раз делали ему «темную». И если такой «осведомитель» не успокаивался, то он вскоре погибал в разведпоиске…

Только командир полка, начальник штаба и его помощник по разведке имели в наших глазах должный вес, чтобы командовать нами, раздавать приказы, ставить задачу на поиск, карать или миловать нас. И их приказы мы выполняли беспрекословно и без промедления, даже когда в этих приказах не было никакой логики.

Илья Захарович Френклах

После одной рукопашной я чуть с ума не сошел. Убил троих немцев. Мы чуть остыли, смотрю и вижу только двоих немцев из тех, кого я убил. Начал метаться по траншее… Где третий немец? Где ?! Переворачивал немецкие трупы и искал «своего» рыжего. Когда убивал, заметил, что он рыжий… Переживал, что, может, он жив остался и отполз куда-то, а эту сволочь обязательно надо добить!.. Понимаете, до какой стадии озверения я дошел…

Александр Михайлович Гак

Мое возвращение на фронт сопровождалось очень неординарными событиями, о которых ни в одних мемуарах никто не напишет. Предупреждаю сразу: история фантастическая, но она случилась на самом деле. Фронтовые курсы младших лейтенантов – это две тысячи людей с боевым опытом, хлебнувших вдоволь фронтового лиха на передовой, в пехоте и в разведке. Нас погрузили в эшелоны, но несколько дней тянули с отправкой. Да еще сдуру выдали первую офицерскую зарплату. Все мы знали, что нас ждет впереди – только смерть или ранение. Жизнь Ваньки-взводного на передовой очень короткая. Началась пьянка в стиле «Последний нонешний денечек гуляю с вами я друзья». Пропили деньги, в ход пошло обмундирование. Самогон в бутылях местные хохлы подносили прямо к вагонам. А публика у нас не вся была сознательной. Рядом два эшелона стояли с продовольствием. Вот и закуска… Приблатненная братва из бывших разведчиков охрану разогнала, пирует в вагонах. Стрельба идет, друг в друга палят, между собой счеты начали сводить. Только из нашей теплушки так погибли двое товарищей. Трофейные немецкие пистолеты были у всех без исключения, набор-то наш был пехотный. Рядом встал состав, везущий на фронт штрафную роту. Зеки фиксатые в наколках, с бабами в обнимку. Без конвоя ехали! Кому-то из наших что-то грубое сказали – и нет штрафной роты, всем конечности переломали.

Сняли какую-то дивизию, стоявшую на формировке, и послали нас усмирять и разоружать. Утром открываем глаза, а к станции идут пехотные цепи. Повторяю, у нас у всех пистолеты. До братоубийства не дошло. Захватили наших человек двадцать, посадили под арест в комендатуре. В тот же день объявили, что эта группа заочно приговорена к расстрелу... Как только мы услышали о расстрельном приказе, поднялась огромная толпа и отбила приговоренных у комендатуры… Бунт, одним словом.

Короче, весь этот бардак дошел до Конева. Он приказал отставить репрессии и разбирательства, всех офицеров группами по два-три человека направить по частям.

...Цель моего повествования – не о фронтовой вольнице поведать, а дать вам понять, что испытывает человек, возвращающийся на фронт, и как может отреагировать его психика на какую-то задержку с отправкой на передовую…

Павел Михайлович Рогозин

В перерывах между боями от позиций немцев на Пулковских высотах до нас доносилась веселая музыка. Это в некоторых фильмах хорошо показано. А теперь представьте, что у нашего солдата, который в окопе сидит, в деревне, занятой фашистами, жена и дети. Деревня эта совсем рядом. И немцы на русском языке через громкую связь заманчиво так приглашают: «Иван, иди домой, там жена, дети. Ты в окопе голодаешь, а мы дадим тебе колбасу, хлеб, водку. Иди, зачем тебе голодным сидеть в окопе?» К сожалению, некоторые покупались на такую пропаганду. Но добежать до немецких окопов редко кому удавалось, наша пуля догоняла перебежчика.

Юрий Рейнгольдович Пореш

Поступил нам приказ занять впереди лощину. В ней засел противник численностью до батальона. Надо его выбить. Получаем команду, подходим к этой лощине. У меня уже батальонные 82-мм минометы, меня перевели командиром. Начинаем устанавливать миномет. Передо мной стоит заместитель мой, старший сержант из Смоленска, здоровый, крепкий мужик. Очень хороший человек. И снаряд разрывается сзади него. Смотрю, мой сержант падает. А мне осколок попадает в висок, второй – в шею и выскочил в рот, я его выплюнул. А тот сидит как память. Меня спас этот старший сержант.

Николай Александрович Чистяков

В лоб танку стрелять бесполезно, там не пробьешь. Уязвимые места – это задок, борт и гусеница. У нас на фронте были, как бы сказать, неписаные законы. Во взводе пятнадцать противотанковых ружей, значит, выбираешь человек трех, которые хорошо стреляют. Остальных заставляешь бить из ружья хоть в лоб, но по смотровой щели, хотя знаешь, что там не пробивается. Там же триплекс. Но у водителя, когда пуля ударяется, получается вспышка, как при сварке. Когда у него начинаются эти вспышки – не выдерживает. Он же не знает, что стреляют именно из ружья. Он начинает пытаться выйти из этого огня, но только повернул, борт-то показал, вот эти трое и бьют в борт.

Николай Павлович Скрябин

Перед нами заминированное поле. Сидим в машинах, ждем приказа на атаку.

Впереди нас пустили пять танков Т-34 с тралами для разминирования. У танков-тралов скорость низкая, немцы сразу три «тральщика» сожгли… И мы рванули вперед, на «авось», кому как повезет… Поле было минировано фугасами, в каждом из таких зарядов по 100–200 килограммов взрывчатки. Кто на фугас нарывался, тот сразу отправлялся в рай, от самоходки мало что оставалось. Треть наших самоходок так и погибла… Через пятнадцать минут мы ворвались в пустой немецкий поселок. Экипажи разбрелись по поселку искать трофеи, но мой экипаж остался в машине. Никогда ничего чужого не брал. Плохая примета. Вижу, идет мой товарищ Топкасов и несет пару новеньких хромовых сапог. У меня сразу появилось предчувствие, что сейчас произойдет что-то плохое…

И тут внезапная немецкая танковая контратака! В самоходку Топкасова, прямо в бак, попал немецкий снаряд. Когда горят 200 литров авиабензина в баках, да еще 80 снарядов внутри самоходки, то вы сами можете себе представить, что получается в итоге. От моего друга Топкасова осталась только оторванная нога в новом хромовом сапоге…

Владимир Борисович Востров

В танке мне было не страшно. Конечно, когда получаешь задачу, есть внутреннее напряжение. Знаешь, что пойдешь в атаку и можешь погибнуть. Эта мысль свербит в голове, от нее никуда не уйдешь. В танк заскочишь, боевое место займешь, тут еще волнение есть, а когда пошел в бой, начинаешь забывать, увлекаешься боем. Когда экипаж натренирован, стрельба быстро идет. Поймал цель – «короткая», один выстрел, второй, пушку бросаешь справа налево, крутишься, кричишь: «Бронебойным! Осколочным!» Мотор ревет – разрывов снарядов практически не слышно, а когда начинаешь вести стрельбу, то вообще перестаешь слышать, что снаружи творится. Только когда болванка попадет или осколочный снаряд на броню шлепнется, тогда вспоминаешь, что по тебе тоже стреляют. Кроме того, при стрельбе в башне скапливаются пороховые газы. Зимой вентиляторы успевают их выбросить, а летом в жаркую погоду – нет. Бывало, заряжающему кричишь: «Осколочным заряжай!» Он должен крикнуть в ответ: «Есть, осколочным!» – толкнул его – «Осколочным готово!». А тут не отвечает. Смотришь, а он лежит на боеукладке – угорел, наглотавшись этих газов, и потерял сознание. Когда тяжелый бой, редкий заряжающий выдерживал до его конца.

Один раз я действительно чуть не сгорел. Танк загорается когда? Когда снаряд попадает в бак с горючим. И горит он тогда, когда горючего много. А уже под конец боев, когда в баках горючего нет, танк почти не горит. Так вот, когда загорелся танк и его охватило пламя, тут не потерять самообладание – это нужно иметь большое мужество. Температура сразу дикая, солярка горит, а если огонь тебя лизнул, ты уже полностью теряешь контроль над собой. Механику почему тяжело выскочить? Ему надо крюки снимать, откручивать, открывать люк, а если он запаниковал или его огонь схватил, то уже все – никогда он не выскочит. Больше всего, конечно, гибли радисты. Они в самом невыгодном положении – слева механик, сзади заряжающий. Пока один из них дорогу не освободит, радист вылезти не может, но счет-то на секунды идет. Так что выскакивает командир, выскакивает заряжающий, а остальным как повезет...

Василий Павлович Брюхов

…Меня вызвал ротный и приказал отконвоировать двух пленных немцев. Сказал мне: «Сынок, пока у нас тихо, отведешь их в штаб. Только по-быстрому, раз-два и обратно, полчаса тебе на это хватит». Он знал, что все мои родные расстреляны немцами. Дал на выполнение приказа полчаса, а там в один конец только семь километров топать...

Немцы были из «окруженцев» – грязные, худые, в жалких лохмотьях, выглядели как «бомжи». Один был молоденький парнишка с длинной шеей и грустными глазами по имени Рудди, а второй его товарищ был пожилой немец, мрачный тип, которого звали Курт. Начал с ними беседовать по дороге. Немецкий язык я знал относительно неплохо.

По моему акценту они сразу поняли, что перед ними еврей. Немцев охватил дикий ужас. Рудди начал рассказывать о своей невесте, Курт – о своих детях. Все их рассказы были пронизаны отчаянием и мольбой о собственном спасении: «Мы не убивали», «Мы не стреляли», «Я рабочий»… При малейшем окрике они вздрагивали. Конечно, это был не сорок первый год, война уже шла к концу, но мне было странно видеть, как немцы унижаются передо мной, мальчишкой в красноармейской форме. Я сдал пленных в штаб и через два часа вернулся в свой батальон. Когда доложил ротному о выполнении приказа, он посмотрел на меня уважительно.

Давид Семенович Констинбой

Каждому подразделению, полку и роте было выдано знамя для водружения на Рейхстаге. Но все зависело от направления. Мы дошли до Александрплац... На улицах жуткий огонь стоял! Под ногами валялись оторванные головы, было месиво, бои были очень страшными. И чем ближе к центру – тем опаснее для жизни. А жить хотелось! Вот еще один квартал, дом, атака – и все! Пахнет Победой! Сделаешь неправильный шаг – и «привет, Шишкин». Сколько ребят потеряли! У меня было несколько атак из окопа, но таких, как в Берлине, ратных, в один строй, атак никогда не было. Когда подается команда «вперед!», каждый делает это по-своему. Кто ползком выбрасывается, кто рывком, по-разному. Пять шагов – и упади. Потом следующие шаги, перебежками. Жить хотелось… Знамя было у каждого, но не каждому суждено было его водрузить.

Павел Борисович Винник